Председательствующий. Подсудимый Раковский, показания, данные Вами на предварительном следствии, вы подтверждаете?
Раковский. Полностью подтверждаю.
Председательствующий (к Прокурору). Есть вопросы у вас?
Вышинский. Да. Подсудимый Раковский, скажите кратко, в чем вы себя признаете виновным по настоящему делу.
Раковский. Позвольте мне одно предварительное замечание.
Вышинский. Если оно не очень длинное будет.
Раковский. Очень короткое.
Вышинский. Пожалуйста.
Раковский. Из процессов, которые развернулись, и из процесса, который мы слушаем здесь уже третий день, можно сделать по отношению ко мне, я так думаю, вывод, что я находился несколько на отлете, потому что никто не будет предполагать, конечно, что мое имя будет умолчено. Но это я говорю не для того, чтобы снять с себя какую бы то ни было ответственность, нет. Я просто хочу сказать, что, наряду с этими организациями, вот перед вами находится виновный в государственной измене, который был с ними связан известными нитями - одни шли горизонтально, а другие шли вертикально, и все сводилось к Троцкому. Это есть, так сказать, руководящее начало во всех этих заговорах, во всех этих предательствах и изменах против Советского Союза, вождей правительства и партии. Вот мое предварительное замечание.
Моя изменническая работа делится на два периода. Между этими двумя периодами проходила моя ссылка. Только это обстоятельство и помешало тому, что я не вошел так глубоко во все эти центры, которые здесь создавались. Поскольку после ссылки моя изменническая работа имела более систематический характер, я позволю себе начать именно со второго периода, а потом вернуться к первому.
Получив разрешение лечиться на озере Ширдо в 1932 году, я летом, проездом через Новосибирск, виделся с Николаем Ивановичем Мураловым. И вот здесь, это было в июле или начале августа, был разговор с ним. Он мне сообщил, что у него имеются чрезвычайно важные новости, и тогда он мне сказал, что от Троцкого получены указания о переходе на новые террористические методы борьбы. Когда я попросил, чтобы он мне выяснил, в чем они заключаются, он сказал: террористические методы борьбы. Троцкий указывал, что после разгрома оппозиции, после того отпора, который она встретила в партии и среди рабочего класса, после того разброда и разложения, которые наступили в ее собственных рядах, старые методы борьбы уже не приведут к захвату власти. Я должен вам заявить не для того, чтобы создавать для себя какое-либо обстоятельство, смягчающее мою вину, а потому, что это соответствует действительности: сообщение Муралова произвело на меня потрясающий эффект и, в то же самое время, вызвало сильную реакцию. Я находился в ссылке, уединенный, занимался всякими теоретическими выкладками, и то, что происходило в Москве, где жили лидеры, руководители троцкистской подпольной оппозиции в сгущенной атмосфере кружковщины, со своим обычным озлоблением, там,- между этой атмосферой и моей, была, конечно, разница. Там эта эволюция троцкизма, которая является естественной, она происходила быстрым темпом. Я не был подготовлен к этому, я заявил Муралову: я возражаю решительно против такой тактики, которая идет вразрез со всем прошлым, со всеми традициями рабочего движения, не только в России, но и во всем мире. Я просил его написать Троцкому потому, что хотя он мне и дал адрес Троцкого, но из Барнаула, где я был, я не мог написать, поскольку моя переписка находилась под известным контролем.
Это происходило в июле или августе 1932 года. Полтора года спустя, в феврале 1934 года, я дал телеграмму в ЦК ВКП(б), что полностью идейно и организационно разоружаюсь и прошу принять меня обратно в партию. Эта телеграмма была не искренней, я солгал. Я намеренно собирался скрыть от партии и от государства о моей связи с "Интеллидженс Сервис" с 1924 года, о связи Троцкого с "Интеллидженс Сервис" с 1926 года, собирался скрыть мой разговор с Мураловым в 1932 году и тот разговор, который произошел, когда я ехал через Новосибирск в 1934 году, когда получил разрешение возвратиться в Москву. Я с этим Мураловым встретился на улице, он сказал,-вы возвращаетесь в тот момент, когда все ваши товарищи по борьбе вернулись обратно на активную подпольную работу. Муралов считал, что я должен был остаться в ссылке для того, чтобы своим пребыванием там сохранить те остатки троцкистских кадров, которые находились в ссылке в то время.
Приехавши в Москву в мае, я встретился с Сосновским. Сосновский заявил мне: бывшие руководители старой троцкистской оппозиции снова возвращаются на активную подпольную работу. Это есть период, который закончился скоро, период известных колебаний. Я написал Троцкому и снова указывал на безрассудность рекомендуемой им тактики, я указывал на беспочвенность позиции, поскольку на основе тех впечатлений, которые я получил в Москве и на месте, когда я был в ссылке, действительно картина страны была совершенно противоречива тем мрачным прогнозам, которые дала троцкистская оппозиция.
Во второй половине июля 1934 года я получил письмо от Троцкого. Написал я Троцкому в Копенгаген и получил ответ по способу, на который я указывал в моем письме.
В своем ответе Троцкий прежде всего старался рассеять мое благоприятное впечатление о социалистическом строительстве. Он писал, что я поддаюсь мистике статистических цифр, не учитывая подпочвенного процесса и т. д. Что же касается рекомендуемой им тактики, он писал, он, конечно, понимает, что после такой длительной ссылки, ввиду моего возраста, усталости и так далее, я не в состоянии принять участие во всем объеме в активной работе оппозиции. Он в письме просит меня использовать мои обширные связи с заграничными политическими, преимущественно "левыми", кругами. Я понял смысл этих указаний так: нужно укрепить и усилить капиталистическую агрессию против Советского Союза.
Это был компромисс, это, так сказать, шли мне навстречу в том смысле, что рекомендовали мне несколько более близкие методы в смысле знакомства, использования моих прошлых связей. На это предложение я пошел. Я не буду здесь входить в психологические объяснения, почему и как. С этого момента я уже обеими ногами стоял на позиции троцкизма, я говорю на позиции неотроцкизма, если можно так выразиться.
В сентябре месяце 1934 года я был отправлен в Токио во главе советской краснокрестной делегации на международную конференцию обществ Красного креста, которая должна была состояться там в октябре месяце. На второй же день после моего приезда в Токио в коридоре здания японского Красного креста меня встретил один крупный общественный деятель Японии. Я могу его назвать.
Председательствующий. Нет, не надо.
Раковский. Значит, я назову его на закрытом заседании. Он пригласил меня на чай. Я с ним познакомился, он занимал положение, имеющее отношение к моей миссии, я говорю к миссии не оппозиционной, а правительственной. Я ответил положительно на его любезное приглашение. В разговоре указанное лицо (я тут отметаю различные комплименты, банальные фразы, льстивые разговоры) сказало, что интересы того политического течения, к которому я принадлежу в СССР, и интересы некоего правительства вполне совпадают, и что мой приезд в Токио он лично приветствует, потому что это даст ему возможность поговорить о некоторых вопросах, касающихся обеих сторон, и, в частности, он заявил, что для некоего правительства и для него чрезвычайно ценно знать мою оценку внутреннего политического положения Союза.
Надо сказать, что я этого разговора не ожидал, я не был к нему подготовлен. Я заявил: во-первых, я не являюсь, не вхожу, не участвую в руководящих кругах нашей страны, я теперь занимаю чрезвычайно скромное место, скромный пост в Народном комиссариате здравоохранения, и, к сожалению, я в этом отношении не могу быть вам полезным. Я уклонился от дальнейшего разговора и ушел.
Я передаю вам суть, не ручаясь, конечно, за каждое мое слово. Я хотел выяснить мотивы происхождения такого рода предложения. В тот же вечер я имел беседу с полпредом Юреневым, которого я знал как троцкиста еще с 1926 года, когда мы вместе с ним провели лето на юге Франции в Сен-Жан-де-Люз. Я ему рассказываю об этом несколько странном разговоре указанного мною лица. Я его представляю в несколько более острой форме, потому что обыкновенно это дело рассиропливают и даже не дают возможности протестовать. Я сказал Юреневу, что тут речь идет о привлечении меня в качестве шпиона, информатора некого правительства.
Тогда Юренев вынимает из кармана письмо и говорит мне: "Дело решенное, нечего колебаться". Он даже сказал: "Жребий брошен". Он мне показал письмо Пятакова, которое я привез ему из Москвы сам. Оно мне было послано в таких условиях, что я не мог знать о его содержании.
Я должен вам заявить, что я, приехавши в Москву, подавши заявление в партию, отправился немедленно лечиться, потом приехал, поступил на работу и через два месяца уехал в Токио. За это время я имел возможность видеть только Сосновского, был два раза по служебным делам в Наркоминделе, где виделся с Крестинским, обменялся несколькими словами, я об этом буду дальше говорить, но в общем и целом это был период, когда я стремился вернуться в партию и вообще избегал каких бы то ни было встреч с известными оппозиционерами.
Однажды перед моим отъездом я получил в Наркомздраве с курьером Наркомтяжпрома конверт на мое имя; в этом конверте был второй конверт на имя Юренева и записка ко мне. Записка была от Пятакова. В ней он меня поздравляет с моим возвращением и просит, чтобы я отвез письмо Юреневу и настаивал перед Юреневым, чтобы он выполнил его просьбу. Письмо .было написано клером. Содержание этого письма имело отношение к методам, применяемым Японией для сплава цветных металлов; Пятаков просил Юренева, чтобы он ему сообщил, какие там применяются методы и, вместе с тем, отправил бы ему имеющуюся в Японии литературу по этому вопросу на английском и немецком языках. Но когда после моего разговора с известным общественным деятелем, о котором я упомянул, Юренев вынул письмо из своего кармана, в нем, наряду с текстом, написанным клером, был другой текст, написанный симпатическими чернилами. Тогда Юренев мне прочел прежде всего то, что касается меня. Пятаков ему писал: Раковский, кроме болезни, имеет еще другой мотив остерегаться, это - его желание вернуться в партию; так что в этом смысле нужно его щадить, но, по возможности, использовать его пребывание в Токио. А потом дальше была сказана буквально следующая фраза: "Вероятно некое правительство само предпримет шаги в этом направлении" (то есть в направлении использования Раковского). Дальше Пятаков писал Юреневу относительно Богомолова - полпреда в Китае, указывая ему, что некое правительство недовольно его политической линией, что он больше помогает Великобритании, чем данному правительству.
Дальше было указано, что Юренев должен постараться использовать, по возможности, пребывание в Токио заведующего правовым отделом Наркоминдела Сабанина. Наконец, Юренев сказал, читая письмо: "А вот это мне трудно сделать". Там ему было указано о необходимости использовать известные переговоры о продаже КВЖД для того, чтобы можно было что-нибудь выручить в пользу троцкистов.
Вот я вам рассказал, примерно, содержание письма Пятакова к Юреневу. Юренев был связан с троцкистским подпольем в Москве, с Пятаковым.
На второй или третий день после моего разговора с Юреневым, после одного торжественного обеда, на который были приглашены все делегаты, приехавшие на краснокрестную конференцию, по окончании обеда ко мне подошло лицо, которое заявило, что некое высокопоставленное лицо, присутствующее на этом обеде, хочет познакомиться со мной.
Официальное лицо заявило, что оно очень радо данному знакомству и т. д., а потом заявило, что наши интересы совпадают с интересами некого государства, что между троцкистами в СССР и между представителями некоего государства достигнуто соглашение, но мы еще не знаем точных условий этого соглашения.
Крупный общественный деятель, который со мной разговаривал, как я узнал, сделал это по поручению высокопоставленного лица. После этого я имел еще два свидания с общественным деятелем...
Председательствующий. Извиняюсь, подсудимый Раковский. Поскольку сейчас 10 часов и ваше показание продлится еще не менее часа, закончите его завтра.
Объявляю перерыв до 11 часов утра.