6
После того, как советское правительство сбежало из Смольного в Кремль, многолюдный Петроград стал быстро пустеть. Покидаемый жителями, огромный город, к изумлению оставшихся, не производил впечатления заброшенности и унылости, наоборот, — в его облике открылась не замечаемая прежде величественность. Вместе-с шелухой разнообразных вывесок слетела вся житейская пестрота, и прекрасные творения великих зодчих обрели вдруг свою первозданную стройность и строгость.
Опустошенность и безлюдие пристали граду Петра более, нежели суета.
Тление все же ощутимо являло свои следы: провалились торцы, осыпалась штукатурка, возле гранитных ступеней набережных наприбивало всяческий житейский мусор.
В Александровском сквере и на Мойке по ночам сладостно заливались соловьи. Разве их можно было расслышать при прежнем шуме городском? Перестали коптить бесчисленные фабрики, и воздух над городом сделался ясен и прозрачен. Ощутимо запахло морем.
В Аничковом дворце поместился Дом ученых. Известнейшие в мировой науке люди тащились туда с холщовыми мешками за спиной — за продуктовыми пайками. Они спускались в подвал, занимали очередь и отдыхивались, прислонившись к холодной грязной стене. Слышалось старческое ворчание: весь паек сегодня составляли неприглядные конские копыта.
В покидаемой людьми столице явил себя во всей безжалостности Великий Голод.
Революция оказалась завлекательной исключительно в теории. Она не вынесла первого же столкновения с действительностью .
В голодной жизни ученых выпадали и светлые дни: вдруг выдавались пшено, мерзлая картошка или турнепс. Иногда привозили «сущик», мелкую сушеную рыбешку, похожую на щепки. Из «сущика» варился суп. Редкая конина считалась деликатесом. Ее полагалось жарить на касторовом масле. Неожиданное счастье подвалило профессору Стрельникову: у него в Зоологическом саду сдох крокодил. Рептилию разрубили на куски и раздали сотрудникам. Гурманы уверяли, что мясо крокодила не отличить от осетрины.
Нужда заставила ученых обратиться к древнему способу добычи пропитания — к охоте. По садам и скверам
Петрограда стали крадучись бродить ослабевшие старики с рогатками в руках. Они охотились на грачей. Резинки для рогаток добывались из женских рейтуз.
Академик Б. Тураев, известнейший историк, умер от дизентерии. Умирал он в ясной памяти и, будучи совершенно одинок, пел сам себе отходную молитву.
Умер от истощения академик А. Шахматов.
Покончили самоубийством профессора А. Иноземцев и В. Хвостов.
Академик И. Павлов, Нобелевский лауреат, вскопал на пустыре огород и засадил картофелем, капустой. Свой кабинет он превратил в склад овощей. Держался академик с подчеркнутой независимостью. Известность его в мире была настолько велика, что строптивого старика побаивался сам Зиновьев. Обычно тишайший и скромнейший человек, Павлов вдруг вызывающе нацепил на себя все царские ордена и не снимал их даже на своем огороде, демонстративно останавливался возле церквей и широко, истово крестился. В Москве прознали, что Павлова обхаживает представитель шведского Красного Креста, уговаривая его уехать из России. Ленин принялся звонить Зиновьеву. Отъезд такого ученого выглядел бы слишком скандально. Для начала академика прикрепили к продуктовому распределителю ВЧК. Затем ему спешно построили в Колтушках «столицу условных рефлексов». Ухаживание властей за Павловым достигло того, что хорошие пайки были выделены даже для его подопытных собак.
Однажды Павлова встретил ослабевший от недоедания академик А. Крылов. Он робко попросил:
—Иван Петрович, возьмите меня к себе в собаки! Старик не на шутку обиделся:
—Умный человек, а такие глупости говорите!
Об академике В. Комарове стали потихоньку поговаривать, что от голода старик тронулся рассудком. Дело в том, что второе лето подряд между Большим и Средним проспектами не просыхала громаднейшая лужа, рассадник полчищ комаров и лягушек. Наблюдая за этой лужей, Комаров написал ученый реферат под названием «Флора Петроградских улиц». Он совался с нею в различные печатные издания, но понимания нигде не находил.
Неподалеку от Аничкова, на Обводном канале, бойко функционировал рынок. Там можно было при удаче продать что-либо из уцелевшего гардероба и разжиться ржавой селедкой.
Неожиданное богатство свалилось на кладбищенских каменотесов. Из Нью-Йорка их заваливали заказами на могильные памятники. Богатые евреи, родственники умерших петроградцев, платили долларами.
Возле Полицейского моста, в громадном темно-красном доме, поместился «Дом искусств» (ДИСК). Тремя фасадами дворец выходил на Мойку, Невский и Большую Морскую. Внизу, на первом этаже, находился Английский магазин.
ДИСК занял шикарную квартиру купца Елисеева на третьем этаже: высокие зеркальные залы, разноцветные гостиные, украшенные подлинниками выдающихся живописцев. Сохранилась даже статуя Родена. Обитатели ДИСКа полюбили собираться в роскошной столовой с витражами и громаднейшим камином.
Среди этого былого великолепия озябшие и голодные обитатели радовались добытым селедкам. Кое-кому удавалось разжиться так называемым «игранным» сахаром: куски были черного цвета от грязи, ибо солдаты рассчитывались этими кусками, играя в карты.
На богатейшей кухне Елисеева продолжал обитать старый слуга Ефим. Тут же, мелко стуча копытцами по паркету, бегал шустрый поросенок. Посетители звали его Ефимом.
В купеческой квартире находились роскошные русские бани с ковровым предбанником. Там, затворившись от всех, обитал угрюмый ожесточившийся Гумилев. Иногда он взрывался и кричал: «Трудно дышать и больно жить!» Потом снова затворялся.
Суровый быт с турнепсом и селедками накладывался на произвол властей. Распоряжением из Смольного время в Петрограде перевели на три часа вперед. Население стало копошиться в темноте. Первой растерялась... пушка в Петропавловской крепости: она замолкла и уже не бухала в традиционный полдень. Распоряжением Зиновьева убрали трамвай из центра города, оставив всего одну линию на окраине, — для пролетариата. А буржуи пусть ходят пешком. На автомобилях по городу носилось одно начальство.
Новости переполняли многолюдный ДИСК. Рассказывали, что К. Циолковскому наконец-то назначили красноармейский паек, а композитора А. Глазунова, директора консерватории, освободили от налога за рояль.
До предела нищеты дошел сенатор В. Набоков (отец будущего писателя): он поместил в газетах объявление, что продает свой роскошный придворный мундир.
Однажды обитатели ДИСКа бросились к зеркальным окнам. По улице валила возбужденная толпа. Вели избитого в кровь мальчишку-карманника. Толпа решала, как поступить с воришкой: утопить или расстрелять? Наконец постановили: утопить. Сбросили его в канал. Он стал барахтаться, пристал к берегу. Тогда какой-то солдат деловито прицелился и выстрелил. Мальчишка свалился в воду. Голосистые папиросники побежали по улице с радостными воплями: «Потопили, потопили!»
У писателя Гарина-Михайловского сын устроился в ЧК. Вскоре он арестовал двух своих сестер, — якобы за «злостный шпионаж». Обоих девчонок расстреляли.
Внезапно арестовали Куприна и Блока. Причем ордена на арест подмахнул сам Зиновьев. Хлопотать за писателей принялись Андреева и Луначарский. В здании ЧК на Гороховой постоянно толпились родственники арестованных. Время от времени вывешивались списки расстрелянных прошедшей ночью. Толпа давилась, жадно прочитывая списки. С какой-то женщиной сделалось худо. Это оказалась жена камердинера В. Набокова. Слугу сенатора расстреляли за то, что он спрятал во время обыска два детских велосипеда и «не отдал их народу».
От жены Куприна, терпеливо таскавшейся на Гороховую, досадливо отмахнулись: «Да расстреляли его к чертовой матери!» Женщина упала в обморок. Когда ее привели в чувство, комендант рассмеялся: «Вы, сударыня, шуток совсем не понимаете!» Куприна освободили, но спасло его чудо: в списках на расстрел он значился.
Хуже оказалось положение Блока. У него нашли дневники. Суровым следователям на Гороховой записи поэта показались «чудовищно контрреволюционными».
Надо сказать, что именно Блок приветствовал революцию всем сердцем. Даже узнав, что мужики сожгли его родовое имение Шахматово, он глубокомысленно объяснил это варварство историческим возмездием за былой помещичий гнет своих предков. «Мне отмщение и аз воздам...» Сразу же после царского отречения Блок стал секретарем Чрезвычайной комиссии, созданной Временным правительством для расследования преступлений царского режима.
Насколько ослепляющей была революционная эйфория поэта, настолько угнетающим вышло его ужасное прозрение от всего, что он увидел и с чем соприкоснулся.
Вот его записи в потаенном дневнике:
«История идет, что-то творится, а жидки жидками: упористо и умело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить, т.к. сами лишены творчества, вот грех для еврея...»
27 июня 1917 года
«Чем больше жиды будут пачкать лицо Комиссии, несмотря даже на сопротивление «евреев», хотя и ограниченное, чем больше она будет топить себя в хлябях пустопорожних заседаний и вульгаризировать при помощи жидкое свои идеи, — тем более в убогом виде явится Комиссия перед лицом Учредительного собрания».
4 июля
«Господи, когда я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык!»
«Со временем народ все оценит и произнесет свой суд, жестокий и холодный, над всеми, кто считал его ниже его, кто не только из личной корысти, но и из своего еврейско-интел-лигентского недомыслия хотел к нему «спуститься».
Запись 8 июля
Из подвалов на Гороховой великого поэта все же удалось освободить, но вышел он оттуда уже больным непоправимо.
Пафос революции питал его поэтическое творчество.
Ужас революции сломил жизненные силы...
Однажды Федор Иванович застал у друга заплаканную балерину А.Р. Нестеровскую, бывшую замужем за великим князем Гавриилом Константиновичем, сыном известного в литературе «К.Р.» — поэта. Она просила помощи. Ее мужа арестовали, ему грозил неминуемый расстрел. Моисей Урицкий с особенным сладострастием вел дела взятых под стражу членов царской династии. Впоследствии он похвалялся, что одним махом подписал расстрельный приговор сразу 17 великим князьям... Нестеровская рассказывала, что сумела пробиться к Урицкому и, как она выразилась, «валялась у него в ногах». Палач пообещал неопределенно. Надежд, она считала, не осталось никаких. И в Петропавловской крепости, и в подвалах на Шпалерной расстреливали каждую ночь.
Горький с надеждой обратился к Федору Ивановичу: у того вроде бы имелись неплохие отношения с Глебом Бокием. Если бы только Бокий захотел... К счастью, Бокий оказался в хорошем настроении, он изволил «захотеть». Великого князя Гавриила удалось перевести из тюремной камеры в больницу, там его освидетельствовал старинный знакомец доктор Манухин. С докторским диагнозом великого князя отпустили на волю, и он счел за благо укрыться на квартире Горького, рассчитывая, что там его не тронут. В общем, расстрела Гавриилу Константиновичу удалось избежать.
Но как быть дальше?
Спасенному следовало поскорее убираться из Петрограда. Цель была близка — Финляндия, рукой подать. Еще недавно там снимали дачи. Однако теперь требовалось разрешение на поездку. Дать ее мог только сам Зиновьев.
Горький уже убедился, что его просьбы лишь усугубляют положение тех, за кого он просил. Зиновьев поступал наперекор писателю.
Надо ли гадать, как поступит этот узурпатор, если узнает, что речь идет о великом князе?
Горькому было по-человечески жаль члена императорской фамилии. Угораздило же его родиться именно Романовым! С другой же стороны — разве родителей выбирают? По-нынешнему выходило, что — следовало выбирать. Иначе... иначе очень плохо.
За голубую кровь несет свой крест великий князь!
Федор Иванович, посматривая на дверь комнаты, в которой поселилась у Горького великокняжеская чета, с досадой крякнул. Он помнил, что Гавриил Константинович тоже был не чужд демократическим стремлениям: тоже ждал и Конституции, и революции.
—На Францию молились, — говорил Шаляпин. — Но там бунтовали одни сапожники. Их понять можно: хотелось господами стать. Но чего, скажи ты мне, добивались наши великие князья? Хотели стать сапожниками?
Не отвечая, Горький ткнул окурком в пепельницу. Он думал о своем.
—Может, все же снова к Бокию?
—Напраслина. Ты лучше Марью припряги. Она Зиновьева сокрушит.
Он имел в виду М.Ф. Андрееву.
Совет был дельный. С первых же дней советской власти Мария Федоровна оказалась не только с массой высоких знакомств, но и со всеми признаками немалого значения собственной персоны.
Оставалось решить деликатный вопрос: как ее уговорить? Сам Горький для этого явно не годился.
История второй женитьбы великого писателя целиком связана с Московским Художественным театром. Тогда, в самом начале века, большим общественным событием явилась постановка пьесы «На дне». Успех был оглушительным. Имя Горького полетело по европейским странам и проникло даже за океан. В те дни и состоялось знакомство автора нашумевшей пьесы и немолодой, но слишком эффектно выглядевшей актрисы.
Мария Федоровна была старше не только Е.П. Пешковой, но и самого Горького.
Родилась она в семье актеров Александрийского театра. Благодаря раннему замужеству ей удалось попасть в высшие круги столичного общества, — ее супругом стал крупный чиновник железнодорожного ведомства тайный советник Желябужский (персона третьего класса, штатский генерал). И все же в новоиспеченной генеральше сказалась актерская кровь, — в возрасте 30 лет она пошла на сцену Московского Художественного театра, где сразу выдвинулась и стала соперничать с О. Книппер и М. Савицкой.
Долгие годы М.Ф. Желябужскую (по сцене — Андрееву) связывали близкие отношения с известным СИ. Мамонтовым. Ради Горького она оборвала эту сердечную связь. С 1903 года писатель и актриса стали жить гражданским браком.
Много секретного скрывалось в ее отношениях с партией большевиков. Мария Федоровна дружила с Н. Бауманом и Л. Красиным, ее выделял сам Ленин, давший ей подпольную кличку «Феномен». В 1906 году, отправляя ее с Горьким в Америку, вождь большевиков удостоил известную актрису к а к о г о-т о секретного поручения (чем она там и занималась, пока писатель напряженно работал, завершая роман «Мать»).
В следующем году она вместе с Горьким же отправилась в Лондон, на V съезд большевиков. О ее положении в партии говорит тот факт, что ей было поручено заниматься приемом и размещением делегатов, обеспечением их питанием и пр.
После победы Великого Октября ее имя стало наравне с именами таких женщин Русской Революции, как Н. Крупская, А. Коллонтай, И. Арманд и Л. Рейснер.
С первых дней советской власти М.Ф. Андреева повела открытую борьбу с О.Д. Каменевой. Обе партийные дамы претендовали на руководящую роль в новом театре. Равновесие достигалось тем, что Каменева уехала в Москву, Андреева же осталась в Петрограде.
Положение ее было настолько влиятельным, что с нею вынужден был считаться сам Зиновьев.
В дни, когда в одной из комнат на Кронверкском томилась великокняжеская чета, М.Ф. Андреева с большим успехом исполняла заглавную роль в пьесе «Макбет». Спектакли шли в цирке Чинизелли. Каждый вечер зал был переполнен. Мария Федоровна играла с редкостным подъемом. Всякий раз, когда она произносила: «Отчизна наша бедная от страха не узнает сама себя. Она не матерью нам стала, а могилой!» зрители устраивали долгую овацию.
Петроградская публика тонко улавливала весь политический подтекст шекспировского шедевра.
«Бирнамский лес пойдет на Дунсингам!»
Балерина Нестеровская в конце концов сама обратилась к М.Ф. Андреевой. Просьба прозвучала в счастливую минуту. «Едем!» — вдруг сказала «комиссарша». Она вызвала служебную автомашину, и обе женщины отправились в Смольный. Нестеровская осталась ждать в машине. Мария Федоровна пошла к Зиновьеву.
Диктатор не посмел отказать влиятельной «комиссарше». Он подписал выездное разрешение.
На другой же день Нестеровская увезла мужа в Финляндию.
Благодаря М.Ф. Андрееву за помощь, она просила ее принять в подарок старинные бриллиантовые серьги...
Алексей Максимович, дав убежище великокняжеской чете, испытывал чувство гражданского удовлетворения: из рук осатаневших палачей все же удалось вырвать еще одну невинную жертву. В самом деле, ну что за вина — происхождение, «голубая» кровь? Как будто родителей выбирают!
Прозорливы и правы премудрые раввины, упрекая Троцкого: настанет время, и местечковая кровь станет такой же виной, как и «голубая»!
Жестокость правящих рождает лютую ненависть угнетаемых.