20
Посмертная слава подобна лавине. У читателей словно открывается какое-то особенное зрение. Куда же раньше смотрели наши глаза? Какого писателя не замечали! Правда, в те годы, о которых идет речь, еще не увидели света ни «Записки покойника», ни «Мастер и Маргарита».
И все же Михаил Афанасьевич Булгаков не мог и тогда пожаловаться на невнимание критики. Скорей наоборот, его имя не сходило со страниц и газет, и журналов. Писали о нем много, чрезвычайно много, но главным образом остервенело, злобно. У него была привычка собирать все, что о нем писалось. Составилась внушительная коллекция: более 300 рецензий. Из них более или менее положительных всего две. Остальные — на убой, с настойчивым требованием немедленно, безотлагательно поставить автора «к стенке».
Чем же так не угодил Михаил Афанасьевич критикам-расстрелыцикам?
В основе булгаковского творчества — потрясение кондового русского гражданина тем, что сделалось с его замечательной Родиной, и жгучее желание разобраться в том, почему какие-то совершенно непотребные людишки с поразительным всевластием глумятся над истерзанной Россией.
Писатель остается в памяти народной созданными образами. Вспомним Наташу Ростову и Андрея Болконского, Чичикова и Тараса Бульбу, Иудушку Головлева и Базарова, братьев Карамазовых и князя Мышкина, «человека в футляре» Беликова и Душечку. Можно забыть автора произведения, но их герои уже навсегда в нашей памяти, они наши вечно живые соотечественники, наши исторические предки... «Новые времена, новые песни!» Уже в первых своих произведениях М. А. Булгаков выводит персонажей совершенно новой формации, нового облика, нового менталитета. Это целый пласт «героев», выброшенных на поверхность российской действительности в итоге недавних исторических потрясений. Таковы Шариков, Швондер и Кальсонер, персонажи карикатурные, но настолько яркие, живые, что они поселяются с читателем сразу и навсегда, расширив галерею запомнившихся образов из произведений наших великих классиков.
Речь идет о начале творчества Булгакова (примерно середина 20-х гг.), до «Мастера и Маргариты» было еще далеко.
Своим жанром Михаил Афанасьевич избрал сатиру. И немедленно поплатился. На него, узнавая себя и себе подобных в «Дьяволиаде», «Роковых яйцах» и «Собачьем сердце», пошли в атаку целые эскадроны «отчаянных кавалеристов слова». На свое несчастье, начинающий автор писал ярко, выразительно, с необыкновенной пластичностью, великолепным русским языком. Все это лишь усугубляло его и без того серьезные прегрешения. Талантливым людям, да еще коренной национальности, не находилось места в литературе новых хозяйчиков России. У них следовало отобрать перо и сослать на Соловки. Наиболее опасных (т.е. талантливых) ждала расстрельная стенка в подвале «чрезвычайки».
В «Роковых яйцах» узнаваемость была предельной... Кстати, работая над этой повестью, Булгаков как-то в бильярдной попросил Маяковского подсказать ему подходящую профессорскую фамилию. Поэт, известный своим хохмачеством, не задумываясь ни на секунду, брякнул: Тимерзяев. Все же своего героя Михаил Афанасьевич назвал по-своему: Персиков...
Так вот профессор Персиков изобрел магический красный луч жизни, способный оживлять чудовищных ползучих гадов, прячущихся в недрах природы. России, родине Персикова, выпало первой на планете испытать нашествие этих пресмыкающихся. Несметные полчища оживших гадов заполонили Москву. Зловещим символом небывалого катаклизма автор изобразил гигантского Змия, обвившего своими кольцами колокольню Ивана Великого в Кремле.
Критика сначала растерялась. Что это, позвольте спросить, за странные намеки? Что за нахальство? Да он что... он за кого нас принимает?
Не успели они прийти в себя, как из-под пера писателя появляется повесть «Собачье сердце». Сюжет ее тоже фантастичен. Профессор Преображенский путем хирургической операции превращает обыкновенного дворового пса в столь же обыкновенного человека и называет его Шариковым. Так как Шариков нигде не прописан, профессор поселяет его в своей поместительной квартире.
Шариков поступает на работу и ведет размеренную жизнь обыкновенного ничем не замечательного москвича. Он так и прожил бы до седых волос, до пенсии. На свою беду он познакомился с домуправом Швондером. Тот заложил в его бесхитростную голову проблему «прав человека». Шариков решительно переменился. Он стал тиранить своего создателя, профессора Преображенского, требуя выделить ему подходящую жилую площадь (тем более, что собирается жениться). И жизнь профессора превратилась в кошмар. Находясь на грани безумия от натиска взыскующего своих прав Шарикова, профессор спасся тем, что вернул бывшего пса в его прежнее собачье состояние.
В повести «Дьяволиада» автор с поразительной реалистичностью показывает сумасшедший быт современных ему советских учреждений. Работы, собственно, не исполняется никакой, однако деятельность кипит бешеная. Мириады совслужащих, словно по воле некоего Злого Духа, запущены в изнурительную суету и беготню, не видя в своей работе никакого здравого смысла. Реальным Злым Духом этого хаоса является плюгавенький человечишко по фамилии Кальсонер. Он вездесущ и в то же время совершенно неуловим. За ним гоняются по этажам контор и главков, но он, вроде бы уже совсем настигнутый, все же ухитряется исчезнуть, словно бесплотное видение.
Ради чего же вся эта фантастическая деятельность?
Об этом следует спросить самого Кальсонера.
Беда, однако, в том, что Кальсонер многолик и неуловим.
«Ох уж эти Кальсонеры!» — венчает «Дьяволиаду» возмущенный возглас.
Швондер и Кальсонер — великолепные собирательные образы, причем ничуть не фантастические. Эти мусорные людишки взяты из повседневной жизни. Революция — и с этим спорить невозможно — встряхнула русское общество и открыла шлюзы народной инициативе, творчеству, подвигам. Однако такова уж природа человека: среди героев всегда сыщется местечко для сволочи. Пока герои совершают подвиги, сволочь озабочена своим рептильным существованием. Магическим ключиком для сволочи является проблема так называемых прав человека. «Подумаешь, Стаханов! Я тоже советский человек, я тоже имею право на хорошую квартиру, на высокую зарплату, на... да мало ли на что!» Словом, мы тоже пашем...
Швондеры и Кальсонеры — новейший яд нашего общества, уверенные растлители народа, погубители великой советской державы.
Как видим, молодой писатель, как художник и как русский человек, пытается осмыслить обстановку в стране и найти ответ на мучительный вопрос: кто же все-таки является носителем всей наблюдаемой повсюду бесовщины? Прибегая к фантастическим приемам, он старается докричаться до своих читателей, пробить их глухоту, открыть им глаза.
Сама русская почва побуждала в неодолимый рост традиционно мощные национальные зерна. Свежие побеги с трудом, но пробивались к свету, к воле, — добирались до массового читателя.
О первых литературных достижениях Булгакова с одобрением отозвались В. Вересаев и С. Сергеев-Ценский. Но вот пришли московские «Известия» с гневной статьей самого Л. Авербаха. По сути дела, это был донос. Предводитель стаи расстрелыциков возмущенно вопрошал: «Неужели Булгаковы будут и дальше находить наши приветливые издательства и встречать благосклонность Главли-та?» Он вельможно укорял деятелей с Лубянки, этого паучьего гнезда в самом центре Москвы: дескать, куда же вы смотрите?
Восхитительный воздух голубого Неаполитанского залива был мгновенно отравлен невыносимым смрадом с родной земли. Там, в оставленной России, над любым свежим побегом немедленно заносилась губительная, остро отточенная коса.
Сознавал ли Горький, что при советской власти изменилось само назначение литературы? Думается, сознавал (как автор романа «Мать»). Литература перестала быть занятием отчаянных одиночек, она превратилась в самостоятельную отрасль народного хозяйства и подпала под властное управление. Советская власть, взяв заботу над писателями, тем самым сделала литературу своей содержанкой и, естественно, требовала от нее покорности. «Кто ужинает, тот и танцует...» Послушных власть осыпала гонорарами и почестями, строптивых ломала через колено. В те годы на гребне успеха оказались произведения, само название которых свидетельствовало о стремлении сочинителей откликнуться на призыв партии и правительства и тем самым удачно «угодить в струю»: «Гидроцентраль», «Доменная печь», «Цемент», «Бруски», «Время вперед!»
Обилие охранников всегда свидетельствует о трусости властей. В литературе обязанности «тащить и не пущать» были возложены на стаи критиков. Пополнялись они целиком и полностью из «беспородных» литераторов, т.е. из тех, кто не годился ни в поэты, ни в прозаики, ни в драматурги. Эта шваль умела лишь критиковать, и делала это с песьей страстью. Неутомимые, натасканные, они обыкновенно гнали свою жертву с громким лаем и редки, очень редки были случаи, когда кому-либо из обреченных удавалось не оказаться на их клыках.
Надо ли говорить, что поводки от этих гончих стай находились в руках чинов с Лубянки. Там, в этом монументальном каземате, мало-помалу выковался кадр уверенных «литературоведов и искусствоведов в штатском». Они-то и решали судьбу творческих, по-настоящему талантливых людей.
К тому времени, когда Л. Авербах уськнул свою стаю на Булгакова, от клыков лубянских «литературоведов» уже погибли Николай Гумилев, Алексей Ганин и Сергей Есенин. А год спустя после убийства Есенина не выдержал и покончил с собой Андрей Соболь.
В памяти Горького эти имена страстотерпцев открывали печальный мартиролог русской советской литературы...
Писательство — занятие одиночек.
Поскольку для сочинения романов и повестей потребно громадное количество времени, то прозаики обречены на особенное одиночество.
С тем большей страстью они устремляются к друзьям, к роскоши общения, едва наступает перерыв в работе.
Недобросовестные историки литературы слишком избирательно (излишне по-лубянски!) освещают писательский быт первых лет советской власти. Сейчас уже известно, что по адресу Тверской бульвар, 25 (это место увековечено Булгаковым, как «Дом Грибоедова»), существовала своеобразная «Воронья слободка», населенная литераторами разной степени известности и дарования. Комнатки были узки, словно пеналы, в одно окошко. Жили там и семьями, и в одиночку*. Один из «пеналов» занимала семья Андрея Платонова.
Примечательно, что в ту пору почему-то никак не ладились добрососедские отношения у обитателей «слободки». Гости у литераторов бывали, но — приходящие, живущие совсем в других районах. Бывало, засиживались допоздна и даже оставались ночевать. Тогда в Москве понятие «квартира» практиковалось лишь в среде литераторов преуспевающих (их называли «авторами нашумевших сберкнижек»). Остальные же радовались тому, что имеют «жилую площадь». На скудных квадратных метрах порою обитали (и размножались) несколькими поколениями. Спать укладывались на столах и под столами, в коридорах и на кухнях.
*Автор этих строк застал в живых последних могикан этого писательского общежития.
Первоначально для семьи Андрея Платонова предполагалось выделить две комнатки (у него родился ребенок). Однако вмешалась властная старуха Крупская и оттягала один «пенал» — туда поселили Рудермана, автора распеваемой повсюду «Тачанки» («Эх, тачанка-ростовчанка... все четыре колеса!»). И все же, несмотря на жуткую тесноту, платоновский «пенал» регулярно принимал гостей. Чаще других в этой убогой комнатушке гостили Михаил Булгаков и Михаил Шолохов, тогда еще совсем молоденький, двадцатилетний, печатавший свои первые рассказы о гражданской войне на тихом Дону.
У всех троих — совершенно разные писательские судьбы.
Одинаково у всех троих одно — талант. Именно это и притягивало их друг к дружке, собирало за одним дружеским столом.
Увлекательнейшее занятие — представлять сейчас это тогдашнее застолье столь редкостно талантливых людей!
Каждый из троих — этап, эпоха, целый литературный материк!
Булгаков был и старше годами, и более остальных травим. У него уже напечатаны «Дьяволиада» и «Роковые яйца» (но еще не арестовано «Собачье сердце»). Его имя на все лады склоняют в салонах Бриков и Авербаха. Лубянка пробует на нем свои вкрадчивые коготки. Переживая приступы отчаяния, он более всего страдает оттого, что у него нет хорошо налаженного писательского тыла, т.е. семьи. Теперешняя его жена, Белозерская, считает себя крупной творческой личностью (она музицирует, поет и, кажется, даже танцует) и всецело занята своими проблемами. Михаил Афанасьевич называет ее «своим парнем». Его потому и тянет в уют тесного платоновского «пенала», где хозяйка, Мария Александровна, живет только интересами своего мужа. Редкостный дар истинно русской женщины!
Днем Михаил Афанасьевич спасается на работе, в редакции «Гудка». Там, в отделе «четвертой полосы», постоянная толчея, шутки, розыгрыши, смех. Булгаков, Ильф и Петров занимаются правкой писем читателей газеты и рабочих корреспондентов. Под их перьями рождаются маленькие, в несколько строк, шедевры юмора и сатиры. Назавтра они украсят последнюю полосу газеты, — самую любимую читателями на периферии.
Часто в отдел «четвертой полосы» заходил Валентин Катаев, брат Евгения Петрова. Остряки относились к нему почтительно, как к мэтру. Катаев жаловался на засилье халтурщиков в литературе. Раскрываешь свежий журнал, начинаешь читать рассказ и бросаешь: финал заранее известен. «Холодные сапожники»! Однажды Михаил Афанасьевич поспорил с мэтром. Он брался написать рассказ, в котором вся развязка наступит лишь в последнем абзаце. Так появился «Ханский огонь». Булгаков использовал материал, собранный в Архангельском, роскошном имении князей Юсуповых, под Москвой. Он тогда намеревался писать пьесу, но так и не написал...
День в редакции «Гудка» проходил незаметно. Забывались все страхи и невзгоды. Наступал вечер, и начинало давить тяжелое безысходное одиночество. Михаил Афанасьевич гладил пиджак, надевал галстук и плелся по Тверской. Театральный человек, он привык выглядеть покомильфотней.
Булгаков любил необыкновенную стилистику Платонова. Это было настоящее пиршество русского языка, мастерское использование богатейших его возможностей. Михаил Афанасьевич так и называл этого замечательного писателя: Мастер. В обыденной жизни он был неговорлив и неприметен, этот Мастер в заношенном кителе паровозного машиниста. Но каким же волшебником он становился, едва брал в руки перо и склонялся над листом бумаги!
Убожество своего быта в «пенале» Андрей Платонович переносил стоически. Хотя и видел, как иные процветают... Несомненно, его самой великой удачей в жизни была Мария Александровна. Кстати, не какая-нибудь работница с заброшенного полустанка, а женщина настоящих «голубых кровей» — из рода графов Шереметевых. Именно с нее Булгаков и написал Маргариту, преданнейшую подругу столь незадачливого в жизни Мастера.
Явившись как-то в гости, Булгаков застал в коридоре флигеля на Тверском поздно работавших рабочих. Грохотали доски, скрипели ржавые гвозди, пыль стояла стеной.
— Что у вас за аврал?
Андрей Платонович, словно по секрету, шепотом сообщил, что срочно выгораживают и ремонтируют две комнаты для Бориса Пастернака.
— Его на днях Троцкий принимал!
Михаил Афанасьевич понимающе кивнул и поджал губы. Так сказать, сподобился!
Шолохов забегал редко, держался стеснительно. Он робел перед Булгаковым, которому перемывали кости во всех газетах и журналах. В ту пору Шолохов только вступал на литературную стезю, печатал по два-три рассказа в месяц, сюжеты из него так и брызгали. В нем угадывался громаднейший запас жизненных наблюдений — до учебы в Москве он поработал учителем в станичной школе, делопроизводителем, продовольственным инспектором, каменщиком, грузчиком, счетоводом. В Москве ему удалось зацепиться за место штатного фельетониста в газете «Юношеская правда». Из пролетарской литературной молодежи, слетевшейся в Москву, он был самым заметным... Стеснительного парнишку с Дона, одетого в гимнастерку под ремнем и сапоги, привечала Мария Александровна... В присутствии Булгакова он старался голоса не подавать и больше слушал, наблюдал, мотал на ус. Не исключено, что вид затравленного писателя будил смутные предчувствия собственных страданий в самом недалеком будущем. Не дай и не приведи чем-то не угодить этой пронырливой сволочи — загрызут!
Внезапно он исчез, словно провалился. Узналось от старика Серафимовича: парнишка плюнул на Москву, не дождался даже выхода первой книжки («Донские рассказы»), вернулся к себе на хутор и засел за основательную работу.
Вновь он появился уже с романом «Тихий Дон».
Получилось так, что он первым из троих осуществил щедро отпущенный природный дар. Правда, ни Булгакову, ни Платонову так не повезло: «Мастер и Маргарита», «Котлован» и «Чевенгур» при жизни их творцов света не увидели. Помешала, как ни странно, литературная известность. В отличие от Шолохова, молоденького и тогда еще безвестного, Булгаков и Платонов успели побывать на клыках «литературоведов». Булгакова усиленно волокли к расстрельной стенке, такая же участь готовилась и хмурому Платонову: недавно Михаил Кольцов (он же — Фридман) обрекающе назвал его «врагом народа».
Успех первой книги «Тихого Дона» был неслыханным. Мир ахнул от таланта парнишки с Дона. Соответственным было и бешенство собачьей стаи критиков. Как же они проглядели? Полились помои, забрызгала ядовитая слюна. Да кто поверит, что презренный гой в растоптанных сапожонках способен создать такой шедевр? Списал, украл! Замелькали имена «обокраденных» писателей: С. Глаголь, Ф. Крюков, еще кто-то. Наконец появилось совсем уж нелепейшее утверждение: будто роман «Тихий Дон» написал не кто иной, как Серафимович, и подарил молоденькому земляку в обмен на обязательство... жениться на дочери его приятеля!
А тем временем тучи над головой «молодого орелика» (так назвал его старик Серафимович) все сгущались и сгущались. Кража — преступление уголовного порядка. Требовалось политическое преступление. И вот в оболганного автора с хрустом и смаком вонзил свои клыки известнейший Карл Радек. «Шолохов совершенно не знает русской деревни, — изрек этот великий знаток российского села, с трудом говоривший по-русски. — К тому же он и политически неграмотен».
После этого к намеченной жертве стал вкрадчиво подбираться сам Гершель Ягода, шеф Лубянки...
Удивительна одинаковость творческого мышления друзей, собиравшихся в «пенале» на Тверском. В то время, как у одного выкристаллизовывался образ Гришки Мелехова, другой уже набрасывал первые главы романа о белогвардейцах, третий завершал работу над рукописью, которой еще не придумал определенного названия: сначала значилось — «Технический роман», затем — Причины происхождения туманностей».
Трудность всех троих заключалась в том, чтобы предложить читателю не очередную скороспелку — иллюстрацию успехов новой власти (этим занимаются журналисты), а отразить вобразах колоссальные сдвиги в психологии народа, перенесшего и революцию, и гражданскую войну.
О том, что Булгаков полностью осознал историческую справедливость гигантских катаклизмов 1917 года, свидетельствует его рассказ «Ханский огонь» (недаром он на него «потратил» обширный материал для целой пьесы). Хозяин роскошного старинного дворца, где при советской власти поместился музей, проникает в свое бывшее владение с толпой экскурсантов, остается там на ночь и устраивает в нем пожар. Владеет бывшим князем одно — лютая неукротимая злоба. «Раз — не мне, то и — не вам, холопы!» Михаил Афанасьевич знавал таких хозяйчиков, выброшенных революцией (и народом) из прежней жизни. Им оставалось или смириться с исторической неизбежностью, или же сражаться за свое добро. Они и сражались, и очень отчаянно, но проиграли. И теперь лишь утоляли застарелую ярость на «неблагодарный» народ, дружно потянувшийся к новой жизни.
Булгаков первым из троих завершил работу над большим романом. «Белая гвардия» стала печататься в 1925 году в журнале «Россия». Вышло, однако, всего два номера (4-й и 5-й). Последовало указание «сверху», и печатание прекратилось. Кажется, заодно прихлопнули и сам журнал.
Следовало, впрочем, понять и запретителей. Они уже давно «положили глаз» на автора «Дьяволиады». Кальсонер стало именем нарицательным в тогдашнем быту. И — вот! — новая выходка скандального автора. Но ведь какой нахал: хоть бы придумал название «поаккуратней». Нет, так и выставил: «Белая гвардия»! Критики аж задохнулись. Он что — нас за пигмеев считает? Ну уж нет, контрик, ты горько пожалеешь! Ты еще нас плохо знаешь!
Необходимо помнить, что именно в те месяцы, когда читатели получили свежие номера «России», на Лубянке раскручивалось дело «Ордена русских фашистов», а затравленный Есенин метался по стране, стремясь понадежнее укрыться «от их всевидящего глаза, от их все слышащих ушей».
О мытарствах Булгакова в ту пору лучше всего узнать из его собственного рассказа. Речь идет о «Записках покойника». Там изложена вся история внезапного превращения известного прозаика в начинающего драматурга. Потерпев неудачу с печатанием романа в журнале, он с радостью ухватился за возможность получить выход если не к читателям, то к зрителям. Короче говоря, сюжетная пружина и яркие образы «Белой гвардии» послужили крепкой основой пьесы «Дни Турбиных». Поставить ее взялся МХАТ, театр Горького и Чехова.
В «Записках покойника» нам, нынешним читателям, жгуче любопытно в первую очередь узнавание знаменитейших деятелей лучшего в стране театра. В свете же авторской судьбы — решение несчастного Максудова броситься с моста в Днепр вниз головой. Как видно, мысль прекратить все свои жизненные испытания приходила Булгакову не раз и не два. Он, однако, превозмог это малодушное решение, продолжая жить и бороться.
Уже упоминалось, что мир литературный производит на любого новичка отвратительное впечатление. Мир театральный, насколько можно судить по «Запискам покойника», если чем и отличается от литературного, то только в худшую сторону. Поэтому решение Булгакова переместить своих героев со страниц романа на сцену следует признать шагом
едва ли не опрометчивым: со своей репутацией в глазах «литературоведов» с петлицами и без оных он попадал в такой гадюшник, о котором и не подозревал.
Алексей Максимович Горький считал себя театральным человеком с солидным стажем. Они с Чеховым стояли у истоков Московского Художественного театра. «Чайка», «Дядя Ваня» и «Вишневый сад», «На дней» и «Мещане» составили основу репертуара (и на многие годы) популярнейшего и общедоступного театра. Самое начало века, ночные очереди у театральных касс, восторженное поклонение курсисток, оглушительный успех премьер...
Горький еще застал в живых легендарного Ивана Федоровича Горбунова, актера и литератора, несравненного знатока русской народной речи. Известность этого человека была фантастической. Его талантом восхищались Тургенев и Писемский, он выступал с такими корифеями русского театра, как Садовский, Щепкин, Мартынов, Самойлов. Без его выступления (он неподражаемо исполнял сцены из народного быта) не обходился ни один благотворительный концерт.
Газеты, журналы и альманахи охотно печатали небольшие, но чрезвычайно колоритные произведения Горбунова. Любителей русской литературы с удовольствием приобрели и поставили на свои книжные полки четыре тома его полного собрания сочинений.
В рассказе «Белая зала» Горбунов воскрешает один из обычаев тогдашней театральной жизни. Великим постом в Москву, в Челышевскую гостиницу, со всех концов России съезжались актеры и антрепренеры. Начинала работать биржа: составлялись труппы, заключались контракты. Целую неделю кипело разудалое актерское веселье, в котором тон, как и положено, задавали маститые трагики, любимцы публики.
Старый актер Хрисанф, изъездивший всю провинцию, в мрачном подпитии вещает молодым, внимательно слушавшим товарищам по сцене:
— Эх, тугие времена для театра приходят. Верьте мне, скоро жид полезет на сцену. Вон сидит с Васькой Смирновым — это жид из аптеки, у аптекаря составлять мази учился, а теперь предстанет пред рыбинской публикой. Талантливый, шельма! Вчера Васька в Челышах его экзаменовал — по-собачьи он ему лаял, ворону представлял, две арии на губах просвистел. Не знаю, как говорить будет, а эти жидовские штуки делает чудесно! Купцы в Рыбинске затаскают его по трактирам. В Ирбитском такому тоже молодцу один шуйский купец шубу соболью подарил. Сидит, бывало, компания, и он с ними. Пьют. Придет ему фантазия: «Ты бы, Абрамчик, полаял маленько. Видишь, компания скучать начинает». Тот и начнет, ну и долаялся до шубы. Раз спросили его, как это ему Бог такой талант открыл? В остроге, говорит. Сидел он в остроге, в секретной камере. От скуки, говорит, стал по вечерам прислушиваться к собачьему лаю, стал подражать, и достиг в этом искусстве до совершенства. От собаки не отличить!
Понизив свой бас на октаву, старый актер проговорил:
— Я-то уж не доживу, а вы увидите — скоро актеры на сцене будут по-собачьи лаять, и пьесы такие для них писать будут!
Как в воду глядел старый трагик: все сбылось! Жид не просто лез на сцену — он ее захватил целиком и полностью. На советской сцене диктаторствовала «мейерхольдовщина».
И пьесы она требовала для себя соответствующие своему «творческому капризу».
Язвительные Ильф и Петров в своем бессмертном романе «Двенадцать стульев» всласть поиздевались над сценическими выдумками Мейерхольда. Помните «тиражный пароход» на Волге, «клистирный оркестр», какие-то трапеции и качели на сцене и актеров, то карабкающихся на эти трапеции, то становящихся вдруг вверх ногами? Все это новации Мейерхольда.
«Железная пята» этого сценического безобразника придавила советский театр, словно могильной плитой.
Добившись назначения заведующим театральным отделом Наркомпроса, Мейерхольд объявил себя «вождем театрального Октября». Первым своим декретом он перенумеровал все театры, словно солдат в строю (само собой, своему присвоив № 1). Он потребовал полнейшего отказа от реалистических традиций, от всего национально-самобытного. Он провозгласил: «Прежде всего — Я, мое своеобразное отношение к окружающему миру. И все, что Я беру материалом для моего искусства, является соответствующим не правде действительности, а правде моего художественного каприза». И этот «каприз гения» он считал «единственным рабоче-крестьянским методом в искусстве».
Человек неуемной энергии, Мейерхольд во всем брал пример со своего кумира Троцкого. Он стал носить командирские галифе, сапоги и фуражку, на поясе таскал огромный маузер. При разговорах с актерами всегда клал этот «режиссерский инструмент» на стол и не столько разговаривал, сколько отдавал отрывистые команды. Оказавшись педерастом, он не церемонился с подчиненными, и горько приходилось тому, кто не спешил отозваться на его любовный зов.
Обладая колоссальными связями на самом «верху», Мейерхольд вознамерился выстроить свой собственный театр — нечто грандиозное и величественное. Место для стройки было выбрано в центре Москвы. По замыслу творца, новый храм должна венчать гигантская статуя его самого (копия замысла Дома Советов с монументом Ленина, уходящим под облака). Строительство театра удалось начать, работа закипела. Помешал внезапный арест Мейерхольда. Недостроенное здание удалось переделать и сейчас там концертный зал им. Чайковского.
Новизну своих творческих приемов Мейерхольд называл малопонятным словом «биомеханика». Он требовал на сцене главного: новизны. Все должно быть необыкновенным, небывалым — совсем не так, как прежде. Если в старых спектаклях актеры ходили по сцене на ногах, то у Мейерхольда они все чаще передвигались на руках и при этом задушенными голосами произносили монологи. Сценические «находки» режиссера-новатора и в самом деле потрясали зрителей. Гамлет, например, шлялся по сцене вполпьяна, как подгулявший купчик, с короной набекрень, а Офелия вдруг выбегала из-за кулис, держа в руках отчаянно визжавшего поросенка. (Вспомните такого же трюкача Ю. Любимова в театре на Таганке. Вечно пьяный В. Высоцкий произносит знаменитый монолог Гамлета... стоя на голове!). Осуществив постановку «Леса» по Островскому, режиссер-самодур велел наклеить всем актерам длинные бороды зеленого цвета.
Булгаков считал, что хулиганские выверты на сцене калечат саму душу русского театра. От трюкачества этого театрального самодура у него начиналась зубная боль. Глаза бы не глядели! Он отчетливо видел, что Мейерхольд своими бесконечными «новациями» отчаянно прячет внутреннюю пустоту и бесталанность. Театральный диктатор был самым обыкновенным шкурником. Михаил Афанасьевич записал в дневнике: «Потеря театра его совершенно не волнует (а Станиславского потрясла бы и, возможно, убила, потому что это действительно создатель своего театра), а его волнует мысль, чтобы у него не отобрали партбилет».
Отобрали. Все отобрали, в конце концов. И привлекли, как и положено, к суровой ответственности за все совершенные преступления...
Узнав, что ненавидимый им Булгаков нашел приют под крышей МХАТа, Мейерхольд потребовал от Луначарского закрыть этот театр (а заодно закрыть еще и Малый).
Не следует забывать, что Станиславский и Немирович-Данченко, стоявшие во главе МХАТа, являлись «лишенцами», т.е. лишенными права голосовать, как представители буржуазного класса. Им нельзя было ни избирать, ни быть избранными. По сравнению с Мейерхольдом они считались гражданами второго сорта. Того же поля ягодой были многие актеры прославленного театра, а также драматурги. Гражданская ущербность Булгакова, например, объяснялась тем, что его родитель многие годы преподавал в Киевской духовной академии. Михаил Афанасьевич классово считался совершенно чуждым, в лучшем случае попутчиком — отсюда и расстрельная ярость критической стаи, отсюда и постоянные упреки тем, на Лубянке, по поводу их поразительного бездействия.
Лубянка, однако, вовсе не бездействовала. В ее подвалах продолжался процесс геноцида русского народа. Расстрелы неугодных стали настолько расхожим делом, что посмотреть на них допускались наиболее доверенные из своих, — например, Осип Брик. Его рассказы об увиденном в преисподней вызывали у слушателей обмирание. Плюгавенький Ося упивался такой реакцией и чувствовал, как с каждым рассказом возрастает его литературный и гражданский авторитет.
Лубянская тень в те годы чрезвычайно густо падала на советскую культуру.
К чему сомненья и тревоги ?
К чему унынье и тоска ?
Когда горит спокойно, строго
Кровавый вензель: ВЧК!
Итак, роман «Белая гвардия», оборванный печатанием на середине и погубивший журнал «Россия», нашел свою настоящую жизнь на сцене МХАТа.
Запах кулис на самом деле обладал неотразимой силой. Михаил Афанасьевич постоянно присутствовал на репетициях, вникал в хлопоты художников и бутафоров. Ему хотелось, чтобы зритель проникся болезненной тоской о сгинувшем счастье: тихий уют старинной русской семьи, кремовые шторы, розовый свет от абажура лампы и «мама — светлая королева», хранительница этого святого очага. Все рухнуло в одночасье и сменилось мерзостью разрухи и террора. Громадная православная странища попала под владычество всевозможных Кальсонеров.
Но отдавал ли он себе отчет, как взбесятся эти самые Кальсонеры, когда увидят на сцене не только кремовые шторы, но и самих героев — белогвардейских офицеров? Нет, видимо, в полной мере он этого не представлял, — не мог представить.
И Кальсонеры больно и увесисто напомнили дерзкому автору о своих возможностях.
Какая-то нечистая сила затащила Булгакова в салон некой мадам Кирьяковой. Скорей всего это сделал его «заклятый друг» Ю. Слезкин (в «Записках покойника» — Ликоспастов). Поскольку Булгаков теперь вращался в театральных кругах, от него потребовали закулисных новостей. Тогда МХАТ вернулся из гастрольной поездки в Америку, и о приключениях за океаном ходило множество актерских «баек». Одна из них связана с популярнейшим В.И. Качаловым. Американские евреи каким-то образом разузнали настоящую фамилию этого актера — Шверубович — и пришли в восторг: «Так он же на ш!» В честь его был организован весьма представительный банкет. Какою же было разочарование устроителей, когда Качалов в сильном подпитии проговорился, что его дед-белорус был протоиереем. Зря тратились, черт подери! Однако американское «недоразумение» получило вдруг домашние последствия. В Москве его внезапно заметили в спектакле «Три сестры» в его коронной роли полковника Вершинина. Роль эту отдали Болдуману. Напрасно Станиславский протестовал и возмущался, доказывая, что «театр — вещество хрупкое» и не выносит грубого ломания через колено. «Мейерхольдовщина» зажала ему рот, связала руки. «Лишенец» Станиславский не имел полной власти в своем театре. И замечательный спектакль «треснул и посыпался» на первых же порах: роль русского артиллерийского офицера оказалась Боддуману не по силам.
В этот салонный вечер Михаил Афанасьевич в разговоре обронил, что его повесть «Собачье сердце», кажется, имеет шанс быть наконец-то напечатанной: редакция журнала послала рукопись в Боржоми, отдыхавшему там Льву Каменеву. Сановник вроде бы пообещал прочесть на досуге и высказать свое высокое партийное и государственное мнение.
Как водится, подробный отчет о вечере поступил «куда следует». Из всего, что происходило и говорилось у мадам Кирьяковой, «литературоведов» заинтересовала как раз ненапечатанная повесть Булгакова. 7 мая 1926 года на квартиру писателя был совершен ночной налет и произведен тщательный обыск. Ищейки нашли и арестовали два экземпляра рукописи «Собачьего сердца». Уезжая, они увезли с собою и самого автора. Ордера на арест у них не имелось. Михаил Афанасьевич после нескольких часов в лубянских кабинетах и коридорах был отпущен домой. Однако рукопись осталась на Лубянке, под арестом. Освободить ее удалось много времени спустя с помощью Горького и Е.П. Пешковой, имевшей сильные знакомства на Лубянке. О том, чтобы напечатать повесть, не могло быть и речи. Каменев из Боржоми прислал решительный запрет. Его повесть возмутила... «Собачье сердце» увидело свет только 60 лет спустя, в 1987 году...
Несколько месяцев после обыска и фактического ареста Михаил Афанасьевич провел в тревоге о судьбе спектакля. У руководителей МХАТа тоже имелись покровители. Всякими правдами и неправдами им удалось отстоять пьесу.
Подготовка премьеры напоминала ожидание генерального сражения.
Мобилизованы все силы. Распределены роли. Критические эскадроны обнажили свои смертоносные клинки-перья. Перед сомкнутыми рядами гарцуют главные «воеводы» этой рати: Бухарин, Радек, Луначарский, Мейерхольд.
Премьера игралась 5 октября 1926 года.
Примечательно, что в день премьеры Булгакова снова утащили на Лубянку. (Известно об этом стало совсем недавно). О чем там с ним беседовали, что выспрашивали, чем грозили — пока неизвестно. Но писатель был отпущен и прямо оттуда, повесив голову, направился в Камергерский, успев тютелька в тютельку к началу спектакля. Очевидцы вспоминали, что он сидел бледный, осунувшийся, с потухшими глазами. Казалось, он совсем не замечал грозовой атмосферы в зрительном зале. Его мучили свои тяжелые раздумья. Надо полагать, он понимал, что столь пристальный интерес «искусствоведов» добром не кончится.
Михаил Афанасьевич часто вынимал платок и прикладывал его к лицу. Откровенно говоря, он пугался предстоящего успеха.
Едва пошел занавес, и глазам зрителей предстали герои в военной форме, с погонами на плечах, переполненный зал напрягся, замер, затаил дыхание. Момент и в самом деле непредставляемый: в центре Москвы проклинаемые белогвардейцы и поют не «Интернационал», а «Боже, царя храни»... В рядах стало твориться что-то совсем не театральное: раздавались вскрикивания, послышались слезы, начались обмороки. Замелькали белые халаты врачей. «Скорая помощь» увезла семь человек.
Такого не бывало со дня основания театра.
Успех «Дней Турбиных» получился оглушительный. Настоящий гром небесный напоминал шквал аплодисментов. Зрители не расходились, не позволяя занавесу успокоиться.
Тем хуже было автору.
Первый выстрел сделал сам нарком Луначарский. 8 октября в «Известиях» появилась его рецензия. Эстет и лидер новой интеллигенции, он суммировал свои впечатления от увиденного без резких выражений. «Атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-то рыжей жены приятеля». Через несколько дней «Комсомольская правда» уже не выдержала тона и сорвалась, назвав Булгакова «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». А уж в журнале «Жизнь искусства» критик В. Блюм, нимало не стесняясь, назвал автора пьесы «сукиным сыном».
Для Кальсонеров и Швондеров настала страдная пора. Навалившись стаей, они рвали жертву на куски.
«Долой белую гвардию!»
«Ударим по булгаковщине!»
«Классовый враг на сцене!»
«Разоружим классового врага в театре, кино и литературе!»
Критическая сволочь помельче изощрялась в своем жанре:
«Мишка Булгаков, тоже, извините за выражение, писатель!»
«Возьми, да и хрясни его тазом по затылку!»
Количество подобных «рецензий» приближалось к трем сотням. Каждый орган печати считал делом чести лягнуть, и побольнее, пообидней, одинокого писателя, шатающегося под градом ударов. Стая вошла в охотничий раж и, вывалив языки, гнала свою жертву к неминуемому финалу.
Критический лай и вой возымели свое действие. Театры, один за другим, стали отказываться от пьес Булгакова. В нескольких театрах отменили подготовленные премьеры. С автора через суд принялись взыскивать выплаченные авансы.
Итоги охотничьего сезона подвел Р. Пикель в «Известиях». Он с удовлетворением констатировал, что советский театр «освобождается от пьес Булгакова», и называл это «громадным достижением советской общественности».
И все же полного удовлетворения охотники не испытали. Гонимый автор оставался на свободе, с не продырявленным затылком. Больше того, ненавистные «Дни Турбиных» по-прежнему шли во МХАТе, давая каждый раз битковые сборы.
Разгадка этого явления, приводившего Кальсонеров и Швондеров в неописуемую ярость, была проста: у проклинаемого на все лады спектакля имелся главный зритель — Сталин. Он смотрел «Дни Турбиных» 15 раз!
Постоянные наезды Генерального секретаря в театр, — а это охрана и ужесточение режима по отношению к зрительному залу — заставляли ломать голову и многих ставили в тупик. Неподдельный интерес этого сурового человека к спектаклю был необъясним. Сталин любил театр, это знали все. В своих признаниях он выделял Большой и МХАТ. В том и другом бывал часто, знал весь репертуар. Но тут не раз и не два, а... Что скрывалось за таким пристальным интересом?
Иосиф Виссарионович обыкновенно сидел в самом углу ложи, насасывал пустую трубку и пожирал глазами явно буржуазную обстановку, в которой жили, флиртовали, произносили свои монологи герои пьесы. Этот буржуазный мир был ему совершенно незнаком. А между тем с этими людьми в погонах он воевал — и воевал насмерть! — под Царицыном и Петроградом, на Северном Кавказе и Донбассе. Ему вспоминались офицерские цепи под Садовой, поднявшиеся на последний штурм рабочего Царицына. Уставив штыки, они пошли во весь рост и громко запели, и раннее утреннее солнце играло на их праздничных погонах. Тогда удалось стянуть к месту атаки всю артиллерию защитников и атакующие попали под ужасающий огонь. Это была настоящая мясорубка. Никто из офицеров не дрогнул, не побежал, не стал прятаться от шквального огня. Уцелевшие все так же уверенно шли вперед и продолжали петь.
Подобные встречи происходили и на других фронтах.
Против Красной Армии сражались вот эти самые, что сейчас на сцене щелкают каблуками, целуют ручки и подносят цветы и рассуждают о судьбах России, о бездарности своих генералов, о предательстве союзников. Скоро, совсем скоро они поднимутся из окопов и пойдут на смерть с громкой русской песней!
В Царицыне Иосифу Виссарионовичу докладывали, что у многих убитых офицеров поверх мундиров оставались маленькие иконки — старинные, семейные, передаваемые по наследству. Этими иконками их благословляли родные, провожая на войну.
(Прохвост Троцкий, узнав об этом, немедленно распорядился наштамповать сотни тысяч медальонов с изображением своей мефистофельской личины и «вооружить» этими медальонами всех красноармейцев, приказав политработникам строго следить за тем, чтобы эти «советские иконки» не выбрасывались, а носились на груди.)
Интересуясь тем, что за песни горланили атакующие офицеры, Сталин установил: каждый белогвардейский полк запевал свое. Дело в том, что в Белой гвардии сложилось целых четыре как бы содружества, боевого братства в строю, называемых именами популярных генералов: алексеевцы, корниловцы, дроздовцы и марковцы. Каждое отличалось цветом погон, околышей и верха фуражек, нашитыми на рукавах шевронами. У каждого братства существовал и свой гимн, распеваемый в ритме строевого шага. Мотив этих гимнов быстро переняли красноармейские части, заменив, естественно, слова. Так вышло, в частности, с гимном Дроздовского полка — широко известной у нас песней «По долинам и по взгорьям...»
15 раз сидел Иосиф Виссарионович в глубине директорской ложи МХАТа, переживая события на сцене. В общей сложности это около 40 часов — почти двое суток. И ни разу не ушел, не дождавшись, пока не упадет в последний раз занавес и не утихнут восторженные аплодисменты.
Иногда он приглашал актеров к себе в ложу или отправлялся к ним за кулисы. Каждый раз он выглядел каким-то размягченным, стремящимся поговорить, добродушно вглядывался в загримированные лица «офицеров». Актеру Хмелеву, исполнявшему роль Алексея Турбина, он, улыбаясь, сказал: «Вы знаете, я просто влюбился в усики вашего героя!»
Среди бравых «золотопогонников», затянутых в ремни. Генеральный секретарь в своем неизменном кителе и брюках, заправленных в сапоги, выглядел нескладно, мешковатым.
По дороге из театра на дачу он все еще находился под впечатление необычного спектакля.
Белогвардейцы поднимались в бой и умирали за «единую и неделимую» — это был их коронный лозунг. Какая замечательная идея! России самой Историей положено оставаться великим и несокрушимым государством. Но откуда у них такая ненависть к простонародью? На этом они и проиграли. Победу в гражданской войне одержало большинство. Испившим горечь поражения не оставалось ничего, как брать штурмом пароходы и забить их настолько, что они осядут ниже ватерлинии. Оставшиеся в живых отправятся мыкать свое горе на чужбину.
Единая и неделимая...
Теперь уже ясно, что великая Россия никогда не была так называемой «тюрьмой народов». Ни одна народность, ни одно племя не исчезли с лица земли, пока она собирала свою единостьи укрепляла неделимость. Совершенно не правы корифеи большевизма (и Ленин в том числе), считавшие, что великость русского народа проявлялась лишь в его великих якобы насилиях над другими народами. Как раз из этого гнусного утверждения и забили потоки оголтелой русофобии, объявившей коллективную ответственность всех русских за придуманное национальное неравенство в России.
Ложь и клевета! Тщательно продуманная установка вековечных ненавистников великого народа.
Как видим, давнишняя «белая» идея, глубоко национальная, за которую шли в бой и умирали целые полки русских офицеров, мало-помалу как бы сама собой перетекала в идею «красную». России, ставшей Союзом Советских Социалистических Республик, надлежало оставаться государством мощным, независимым и гордым, которого никто и никогда не посмеет чем-либо унизить, оскорбить...
Внезапно вспомнился отсвет золотых погон на подгримированных актерских лицах. В Красной Армии это утеряно и проклято, покрыто ненавистью долгих и кровавых лет войны. Хотя, если взять и хорошенько разобраться... Сейчас это возможно — времени уже прошло достаточно...
В офицерских полках совершенно не было интернационалистов — одни кондовые русские люди. Эти не пили кровь народа. Их выбор в жизни — служение, воинский долг и присяга. Они — защитники Отечества. Так называлась их профессия. За Отечество они и сложили свои головы, не дрогнув под истребительным огнем.
Что же руководило ими, если они даже умирали с песней?
Перед ним была все та же русская душа, загадочная и непостижимая.
А не прозорливей ли они оказались, разглядев уже в те времена зловещие мордочки Кальсонеров и Швондеров? Будучи людьми несомненно образованными, они ожидали апокалипсических событий, полных библейской злобы за «черту оседлости».
Ах, этот проклятый VI съезд партии!
Совершенный той осенью подлог оживил в сталинской памяти уроки старого и мудрого о. Гурама. Свершилось именно так, как он предупреждал. Мрачная туча ползучего сионизма накрыла российские просторы. Захватчики всеми способами насаждают свои нравы и законы. Идет поспешное освоение завоеванной земли. Наглые захватчики ведут себе подобно миссионерам среди дикарей. Они добираются до национальной души покоренного народа, всячески приспосабливая остатки уцелевшего населения для продуктивной и безмолвной эксплуатации.
Моисей 40 лет водил своих евреев по пустыне, дожидаясь, когда вымрет поколение рабов. Он видел цель своих усилий и действовал уверенно, презирая ропот и хулу усталых единоверцев. Так было надо! Он не поддался жалости и победил — добился своего. И стал поэтому великим. Навсегда вошел в Историю. Заслужил вечное поклонение тех, ради кого заставил принести такие обильные жертвы.
Великий человек не может быть подвержен жалости. Он на это не имеет никакого права. Сам долг повелевает ему, подобно хирургу, руководиться одной необходимой и осмысленной жестокостью.
Предстояло осуществить задачи, небывалые за всю историю человечества: исполнить наконец то, ради чего погиб на кресте Спаситель, Сын Божий. Об этом мечтали самые светлые умы, о них грезили самые просвещенные утописты. Коммунисты, добивавшиеся сокрушения самодержавия, полагали сказку сделать былью. И Генеральный секретарь верил, что русский народ во главе с партией большевиков эти планы осуществит. Разумеется, придется трудно, необыкновенно трудно, но... лишь бы не мешали войны, заговоры и вредители.
Так или примерно так размышлял Генеральный секретарь, медленно подбирая четкие ответы на все свои вопросы, желания, планы.
Сталин, как руководитель партии и державы, переживал трудные годы. Заклятый враг Троцкий сидел в Алма-Ате и, судя по сводкам, не думал униматься. Тяжело шла коллективизация села. А с Запада все ощутимей доносился солдатский смрад фашизма: сначала Италия Муссолини, затем Польша Пилсудского. Кто следующий? Финляндия? Германия? Япония? Образовывалась сплошная линия фронтов. Будущих...
Необходимо было, не теряя времени, подготовиться, как следует. Иначе сомнут!
Этим и только этим были заняты все рабочие часы Генерального секретаря. Поэтому горело до утра одинокое окошко в старинном Кремле...
Истребление Булгакова, как писателя и живого человека, продолжалось. Одно время, уловив каким-то нюхом предельную занятость Сталина, потеснили из репертуара даже «Дни Турбиных». Для автора это означало настоящий жизненный крах: иссяк единственный финансовый ручеек, обеспечивавший сносное существование.
Конец 20-х гг. для партии, народа и страны запомнился крайним обострением борьбы, начавшейся не сегодня и не вчера, а еще в тот вечер, когда в моросящей балтийской мгле рявкнуло носовое орудие «Авроры». России предстояло прекратить свое национальное существование. Пролетарский интернационализм неожиданно обернулся чудовищным антирусским интернацизмом. «Красный террор» смел в могилы пять сословий ее многоукладного населения. Сейчас вопило ломаемое крестьянство. Новая власть не трогала лишь живучее мещанство.
Мировой сенсацией явился приезд в Москву архитектора Корбюзье. Ему предстояло снести весь исторический центр Москвы и застроить его стеклянными коробками. Старая русская столица должна была неузнаваемо изменить свой облик.
«До каких пор, — восклицал К. Зелинский, — мы должны беречь кирпичные кости Ивана Грозного?»
Он требовал взорвать собор Василия Блаженного и здание Исторического музея.
Журнал «Искусство коммуны» провозгласил: «Мы претендуем, чтобы нам позволили использовать государственную власть для проведения своих художественных идей!»
Сам Корбюзье с интересом ездил по Москве и намечал будущие строительные площадки. Особенное внимание он уделил старинным районам Замоскворечья, где все дышало русской стариной. «Москва, — авторитетно заявил он, — это фабрика проектов, обетованная земля техников. Здесь творят архитектуру новую, целеустремленную».
Разрушение русской столицы всем своим авторитетом поддерживал первый секретарь МГК Никита Хрущев.
Над обреченным Замоскворечьем заклубились тучи пыли. Готовился фронт больших строительных работ. В первую очередь сносились самые красивые, самые исторические памятники национальной архитектуры. Исчезло несколько сотен православных храмов. Взорвали Красные ворота — памятник победы Петра Великого над шведами. («Не было у вас никаких побед, мерзкие гои. Не выдумывайте!») В одну ночь исчезло замечательное Садовое кольцо с его столетними липами, вязами, дубами.
К счастью, проект новой Москвы затребовали наверх. Объяснения членам правительства давал какой-то картавый архитектурный шустрик. Он живо манипулировал макетами Кремля, ГУМа, Лобного места, собора Василия Блаженного. Величайшие сооружения русских зодчих он небрежно убирал в сторону, заменяя их кубическими зданиями из бетона и стекла. Сталин, слушая и наблюдая, медленно накалялся. Когда шустрик откинул макет Василия Блаженного, он не вытерпел:
— Положи-и на место! — процедил он и решительно вышел.
Обсуждение проекта провалилось.
Исторический центр Москвы уцелел от разрушения.
Таков был общественный фон, на котором безжалостно, как липы Садового кольца, уничтожались лучшие представители русской литературы.
Захватчики хозяйничали нагло, беззастенчиво. Присвоив себе монополию на глупость.
Булгаков, избиваемый, оскорбляемый, уничтожаемый, держался из последних сил. Но враги не спускали с него глаз. Он завершил работу над пьесой о Пушкине. Критик М. Загорский зарубил ее за «невысокий художественный уровень». О пьесе «Мольер» журнал «Театр и драматургия» отозвался как о «низкопробной фальшивке». Наметились связи с Театром сатиры. Однако решительно вмешался Мейерхольд, заявив, что он не позволит «белогвардейцу пролезть на эту сцену».
Пьесы Булгакова с успехом ставились за рубежом. Однако весь гонорар ухитрялся получать какой-то Захар Каганский (разновидность тамошних Кальсонеров).
Как мастера сюжетных разработок Булгакова стали привлекать к созданию оперных либретто. Писатель оставал-
ся верен своей теме. Его перу принадлежит либретто «Минин и Пожарский», «Петр Великий», «Мертвые души», «Война и мир», «Дон Кихот».
Поразительная живучесть жертвы, ее идеологическое упрямство доводили ненавистников до белого каления. Не помогали ни бульдожья хватка, ни отточенные клыки. Истребляемый писатель продолжал дышать, двигаться, появляться в театрах и редакциях — главное же: писать.
В Большом зале московской консерватории состоялось установочное совещание работников культуры. Основной доклад «Судьба русской интеллигенции» сделал Бухарин, главный идеолог расстрельной политики, создатель собственной школы «творческой критики».
— Поймите, — восклицал он с пафосом, — мы имеем историческую ответственность не более не менее как за судьбы всего человечества!
Бухарин самодержавно редактировал первое издание Большой советской энциклопедии и не поскупился на ярлыки, характеризуя творчество как классиков русской литературы, так и современников, имевших несчастье жить в одну с ним пору:
«Пушкин — носитель узко-личных переживаний и выразитель узко-дворянских настроений.
Бунин — последний поэт барских настроений, чем и выявляет свое классовое лицо.
Толстой — буржуазно-феодальный писатель.
Маяковский — люмпен-пролетарий от литературы.
Шолохов — внутрирапповский попутчик, страдающий нездоровым психологизмом и недооценивающий рост производственных процессов в казачьем быту.
Булгаков — художественный выразитель правобуржуазных слоев нашего общества. В большинстве произведений использует теневые стороны советской действительности в целях ее дискредитации и осмеяния. Находится на правом фланге современной русской литературы».
Евгений Замятин, тоже травимый и вконец затравленный, стал рваться за границу. Жить в СССР становилось невмоготу. В своей жалобе «наверх» он писал: «Никакое творчество немыслимо, если приходится жить в атмосфере систематической, год от года усиливающейся травли... Критика сделала из меня черта советской литературы!»
К власти и авторитету своего главного зрителя решил, в конце концов, обратиться и Булгаков. Иного способа обуздать жаждущих его крови «бухарчиков» он не видел, не находил.
Сочиняя письмо, Михаил Афанасьевич старался избежать плаксивости, а также не впасть в раболепный тон, в припадание к стопам. Вынужденный искать защиты, он не терял достоинства.
«Чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, — писал он, — тем яростней становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани... Вокруг меня уже ползет змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах».
Он просил или выслать его за границу, или же предоставить какую-либо работу, — хотя бы рабочего сцены. Театра он покидать никак не хотел.
Руководителем «Главискусства» в те времена состоял Ф. Кон, чинуша из «старой ленинской гвардии». Его возмутил сам тон письма Булгакова. Там не было и признака холуйства, столь приятного нутру барина у власти. Он поставил резолюцию: «Ввиду недопустимости тона, оставить без рассмотрения».
14 апреля страну потрясло самоубийство Маяковского.
На следующий день после похорон поэта в квартире Булгакова властно загремел телефон. Звонил Сталин.
— Я извиняюсь, товарищ Булгаков, что не смог быстро ответить на ваше письмо. Но я очень занят. Ваше письмо меня заинтересовало. Мне хотелось бы с вами переговорить лично. Я не знаю, когда это можно сделать, так как, повторяю, я крайне загружен, но я вас извещу, когда смогу вас принять.
Таким было начало разговора. Затем последовал вопрос: «Что, мы вам очень надоели?» и совет обратиться еще раз в дирекцию МХАТа с заявлением о работе. «Они не откажут», — пообещал Сталин.
На следующий день, едва Булгаков переступил порог любимого театра, ему с радостью сообщили, что он уже «проведен приказом» на должность режиссера.
Телефонный звонок Вождя оградил Булгакова от физической расправы. Появилась возможность спать спокойно, не прислушиваясь к ночному топоту на лестнице.
Театры, однако, по-прежнему отказывались ставить его пьесы. Исключением был МХАТ, где удерживались «Дни Турбиных» — как бы вынужденное признание неких чрезвычайных обстоятельств. (Пьеса по-прежнему шла с не-
слыханным успехом и в 1934 году, незадолго до убийства Кирова, был сыгран юбилейный 500-й спектакль.) Режиссерские обязанности не заполняли жизни целиком. Михаил Афанасьевич снова обратился к прозе. Он принялся сочинять роман о Мастере и его любви. Блестящее перо сатирика позволило ему сполна рассчитаться со своими недругами. В отвратительных персонажах Берлиоза, Ле-левича, Аримана, Латунского, Шполянского без труда узнаются Авербах, Вишневский, Киршон, Афиногенов, Шкловский.
Совершенно чуждый низменной житейской мстительности, он ответил своим ненавистникам по-писательски, навеки пригвоздив их на страницах своего бессмертного романа.
Однажды Булгакова встретил Юрий Олеша и позвал на писательское собрание. Там предстояло разбирать какие-то грешки Киршона.
— Пошли, потопчем хорошенько. Гадина отменная!
Булгаков отказался:
—Нет. Противно.
Эпиграфом к роману «Записки покойника» (так и не оконченному) он избрал по-старинному витиеватое изречение: «Коемуждо по делам его...» Понимать это следовало как обещание неминуемой кары за все совершенные преступления... В душе писателя медленно совершался великий процесс: он проникался пониманием небывалой значимости всего происходящего в стране. С одной стороны, по-прежнему неистовствовали Швондеры и Кальсонеры, уже предчувствуя возмездие за свои злодейства. С другой же — страна могуче поднималась из разрухи и уже поговаривали, что скоро совсем отменят продовольственные карточки.
Глухой канонадой начались незабываемые 30-е годы. 1 октября 1930 года грохнул взрыв в Кремле: новые хозяева разрушили Чудов монастырь, место последнего заточения святого Гермогена. 5 декабря 1931 года не стало храма Христа Спасителя. В следующем году совершены сразу две варварские акции: исчезли Красные ворота, и совершился разгром мемориала на Бородинском поле. В 1933 году взрыв разметал Сухареву башню (москвичи называли ее невестой Ивана Великого).
Всевозможные «бухарчики», Кальсонеры и Швондеры готовились писать свою Историю завоеванной России. И хотели начать с чистого листа. Они нахально заявляли покоренному народу: «Не было у вас и не могло быть никакой Истории. Не выдумывайте! Ваша История началась 7 ноября 1917 года. Зарубите это хорошенько на носу, проклятые гои. Иначе...»
Мощные взрывы в Москве напоминали артиллерийскую подготовку к генеральному сражению. Скоро из окопов поднимутся цепи атакующих, и тогда заговорит стрелковое оружие.
Первый выстрел раздался в Ленинграде, в коридоре Смольного...
В доме Булгакова царил настоящий культ Сталина (этот факт попросту скрывается прохвостами от литературоведения).
Прежде всего, конечно, сказывалась обычная человеческая признательность. Михаил Афанасьевич полностью сознавал, что только благодаря Сталину с него соскользнули хищные клыки Кальсонеров. Он им оказался не по зубам. Кроме того, Булгаков относился к той когорте русских людей, которых принято называть не интеллигентами, а людьми глубокой национальной культуры — категорией крайне редкостной и уничтоженной новыми хозяйчиками России в первую очередь. (Смешно же, в самом деле, называть интеллигентами Пушкина, Толстого, Менделеева, Чайковского.) К концу своей недолгой жизни Булгаков полностью постиг, с каким напряжением и искусством ведет Вождь «линию» по спасению России. Титанический труд величайшего государственного деятеля!
Это же Сталин, и только он, обуздал ползучих гадов, наводнивших русскую землю под действием магического «красного луча». Давнишний символ — исполинский Змий, обвивший колокольню Ивана Великого, — давал писателю чувство собственной прикосновенности к тому, чем занимается Вождь на своем высоком месте в старинном Кремле.
Всевозможная нечисть щелкает от ярости зубами и отводит душу в кухонных пересудах. Но очистительный ветер перемен скоро выметет их и с уютных кухонь. Вспомним, как улетала свита Воланда из загоревшегося дома или исчезал пронырливый Кальсонер, потеряв всякую надежду на перелом судьбы: «...он сжался в комок и, прыгнув на подоконник, исчез в разбитом стекле».
Кончалось время Кальсонеров — подходил к концу очередной черный период истории России.
России снова повезло. Не будь Сталина, ее ожидала участь кошерной коровы, умело обескровленной опытными резниками.
Знаменитые судебные процессы 30-х гг. открыли всему миру людоедские замыслы вековечных ненавистников России. Мороз драл по коже — страшно представить!
На исходе своей жизни Михаил Афанасьевич решил вновь обратиться к своему любимому жанру и написать пьесу о молодости Сталина, показать зрителям, из какого материала и каким образом выковываются такие стальные люди. Он назвал свое новое произведение «Батум» — город, где начиналась революционная деятельность человека, которому русский народ обязан своим спасением от фашизма Троцкого (на очереди стоял фашизм Гитлера).
Работа настолько захватила драматурга, что во МХАТе говорили: «Единственная тема, которая его интересует, это тема о Сталине». Сам Михаил Афанасьевич до сих пор находился под впечатлением телефонного разговора с Вождем. В письме В. Вересаеву он писал: «Поверьте моему вкусу: Сталин вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно». Это была самая крупная личность, из всех, с кем ему доводилось встречаться в жизни. Он признавался своим друзьям: «В отношении к Генсекрета-рю возможно только одно — правда, и серьезная».
К тому времени жизненные и писательские пути друзей, собиравшихся в «пенале» на Тверском, постепенно разошлись. Шолохов стремительно вознесся и там, в плотных слоях околокремлевской атмосферы, едва не сгорел, — выручил его вроде бы сам Сталин... Платонов все так же продолжал ютиться в крохотном «пенале», много работал, но печатался крайне редко... На Булгакова же внезапно свалилась тяжкая неизлечимая болезнь, он терял силы и почти ослеп. Под конец жизни судьба, наконец, смилостивилась над ним — он нашел свою Маргариту, женившись на Е.С. Шиловской. Из дому он не выходил, торопясь завершить свою лебединую песнь — «Мастера и Маргариту». Он диктовал Елене Сергеевне поправки, вставки, ясно удерживая в памяти всю громадную конструкцию романа.
Пьеса «Батум» была написана как раз в период интенсивной работы над «Мастером и Маргаритой».
Первыми слушателями «Батума» стали братья Эрдманы. Слушали, переглядывались, одобрительно кивали. Затем отправились на кухню — пить чай и обсуждать. Михаил Афанасьевич ходил уже с трудом. Жить ему оставалось меньше года. Елена Сергеевна присутствовала при разговоре и тогда же записала: «Они считают, что удача грандиозная». (Повторялась судьба Пушкина, признавшегося на пороге смерти: «Весь был бы его...») Во МХАТе пьеса пошла, что называется, «с колес». Начались усиленные репетиции. Осенью творческая группа решила побывать на месте событий, в Батуме. Сели в поезд, поехали. Однако в Туле пришлось сойти и возвращаться в Москву. Что случилось? Оказалось, Сталин категорически запретил постановку пьесы.
В чем причина столь поразительного решения Вождя?
Объяснение простое. Виной всему явились ловкие людишки с необыкновенным «верхним чутьем». Приближался юбилей — Сталину исполнялось 60 лет. К этой дате стали заблаговременно готовиться. В спешном порядке подготовили перевод ранних стихотворений Сталина. Появился целый цикл рассказов о детских годах Генерального секретаря. Рукопись рассказов, составивших книжку, издательство догадалось отправить на отзыв самому Сталину. Ответ из Кремля был строг и категоричен: «Я решительно протестую... Автора ввели в заблуждение брехуны и подхалимы... Книжка имеет тенденцию вкоренять в сознание культ личности вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Советую книжку сжечь».
Не увидели света и переводы сталинских стихотворений.
Пьеса «Батум», к своему несчастью, угодила в эту череду угоднических акций.
Решительным противником культа Сталина был сам Сталин!