19
В день, когда в Италии узнали о смерти Есенина (под самый Новый год), Горький погрузился в тихую задумчивость и даже не вышел к обеду. Наутро Максим сгонял на мотоцикле за свежими московскими газетами. В них сообщались кое-какие подробности...
В этой жизни умирать не ново.
Но и жить, конечно, не новей!
Нелепость внезапного известия усугублялась тем, что именно нынешним летом между Горьким и Есениным наладилась регулярная переписка. В июле от поэта пришло большое прочувствованное письмо с таким признанием: «Скажу Вам только одно, что вся Советская Россия всегда думает о Вас, где Вы и как Ваше здоровье. Оно нам очень дорого». А всего месяц назад от Есенина пришло письмо, в котором он, помимо прочего, сообщал, что весной непременно приедет в Италию, в Сорренто. И — вот вместо Неаполитанского залива — петлю на шею!
Да что же там происходит, в этой разнесчастной России, если ее лучшие поэты так внезапно и столь нелепо заканчивают жизнь?! *
"Спустя месяц после смерти Есенина в Сорренто пришло известие, что покончил с собой известный Горькому поэт А. Соболь.
Алексей Максимович прекрасно помнил первое появление Есенина в литературных салонах Петербурга-Петрограда. Рязанский парнишечка с золотыми кудрями, как у сказочного Леля, в шелковой голубой рубашке с пояском и в лапоточках, застенчивый, легко краснеющий от неумеренных похвал. Столичная публика безмерно им восторгалась, носила его на руках. Еще бы, настоящий русский самородок, от самой матушки-земли, от рязанского чернозема! Скоро, однако, лапти и рубашечку сменили цилиндр и моднейшая крылатка, лакированные штиблеты и густая пудра на припухшем лице. И появилось омерзительное окружение, все эти Мариенгофы и Шершеневичи, Рюрики Ивне-вы и Кусиковы, плотно облепившие поэта Божьей милостью. Бездарные и наглые, завистливые и жадные, они провозгласили Есенина своим знаменем и, непризнанные «творцы нового», принялись его именем завоевывать себе популярность. Метод был заведомо хулиганский, антиобщественный: эпатаж.
Ненавижу дыхание Китежа! Обещаю вам Инонию! Богу выщиплю бороду! Молюсь ему матерщиною!
И еще: «Господи, отелись!»
Откровенное богохульство казалось гражданской доблестью. Расстреляли царя, доберемся и до Бога!
В минуты протрезвления мозг поэта исполнял свое природное предназначение и рождал строки пронзительной задушевности и чистоты. Алексей Максимович, слушая хриплый голос Есенина, украдкой смахивал невольные слезы. «Будто я весенней, гулкой ранью проскакал на розовом коне...» Кто, когда, в какой земле способен сравняться с такой способностью распахнуть до самого донышка свою национальную душу?
Нет, не находилось подходящих слов, чтобы выразить всю боль от кровавых московских новостей!
Еще один...
Страшный финал после многих сумасбродств короткой, но беспутной жизни.
Горький считал, что Есенин надорвался от огромности своего природного таланта. Редкостный соловьиный дар Есенина напоминал необработанный алмаз необыкновенной красоты. Требовалась необходимая огранка — образованием, культурой, жестокой самодисциплиной. К великому несчастью, ему выпало попасть в столицы в такие сумасшедшие годы. И его закрутило, одурманило, понесло словно былинку.
Он сгорел в плотной смрадной атмосфере литературных кривляний, лихих и неверных друзей, угарных отношений с шальными женщинами, с их фальшивыми любвями и любвишками.
С Изрядновой он мимоходом прижил сына, двоих детей имел от Зинаиды Райх. Эта женщина внесла в судьбу Есенина свою роковую долю. Ее отец, Август Райхман, одессит, состоял в РСДРП, отбыл в виде наказания две ссылки. Был знакомцем Троцкого... Зинаиду исключили из 8-го класса гимназии с «волчьим билетом». Она связалась с террористами, отсидела несколько месяцев в тюрьме. Уехав от семьи сначала в Киев, затем в Петроград, свела близкое знакомство с В. Фигнер, В. Засулич и Ф. Каплан. Ее устроили в редакцию эсеровской газеты «Дело народа». Там она и познакомилась с молоденьким Есениным, стремительно входившим в славу. Она, в свою очередь, свела его с Леонидом Канегиссером, утонченным юношей из обеспеченной еврейской семьи, тоже поэтом. Молодые люди сблизились настолько, что Есенин возил Леонида к себе на родину, в Константиново.
Нет никаких сомнений, что после убийства Урицкого в следственных протоколах появилась фамилия Есенина. Поэт попал в поле зрения кровавой ВЧК и с тех пор его беспорядочная жизнь пошла, что называется, по острию ножа.
Вторым мужем Зинаиды Райх стал Мейерхольд, режис-сермаузерист, половой извращенец, фанатичный поклонник Троцкого. А не забудем, что одним из главных персонажей поэмы «Страна негодяев» поэт вывел как раз всесильного председателя Реввоенсовета.
Подлинным несчастьем для Есенина стало знакомство с Айседорой Дункан, международной авантюристкой, уже изрядно постаревшей, но еще способной нравиться. В России она появилась благодаря Луначарскому. Нарком просвещения был известен своей неуемной похотливостью. Познакомившись с Дункан в Париже, он предложил ей ехать в Москву, пообещав предоставить для концертов... храм Христа Спасителя. Авантюристка ответила согласием. Она уже знала, что в Республике Советов бесстыдство души и тела стало нормой поведения и находится под защитой государственной власти. В России она рассчитывала наверстать многое из упущенного в жизни.
В Москве ее поселили в квартире балерины Е. Гельцер. В качестве секретаря к ней прикрепили И. Шнейдера. Курировал гастроли Н. Подвойский (поговаривали, что по поручению Ленина).
Дункан появлялась на сцене в одном хитоне, настолько прозрачном, что артистка казалась совершенно обнаженной. Это была откровенная демонстрация тела — своего рода возрождение искусства древней Эллады, когда люди не стыдились своей наготы.
Храм Христа Спасителя все же удалось уберечь от непристойного бесовства. Однако успех попрыгуньи был организован четко: публике приказали восторгаться. Тяжеловесные прыжки немолодой распутной бабы на сцене «сбрасывали с корабля современности» великие традиции классического русского балета.
Дункан легко уговорили не покидать Москвы. Правительство выделило ей роскошный особняк на Пречистенке. Там она открыла студию для особо одаренных детей. Родители хлынули в этот особняк, рассчитывая подкормить голодных ребятишек. В личном плане Дункан выбрала К.С. Станиславского, но маститый режиссер умело уклонился от такой сомнительной чести, и тогда авантюристка положила свой «махровый» глаз на загульного поэта с золотыми кудрями на беспутной голове.
В любовное приключение с Дункан поэт нырнул вниз головой, словно в бездонный омут. Айседора повезла своего молоденького возлюбленного в Европу и в Америку. Друзьям Есенин объявил, что едет с намерением «поднахвататься культурки».
За плечами новой есенинской подруги была долгая и бурная жизнь. Убежденная сторонница свободной любви, она сходилась с мужчинами на всех материках, родила несколько детей (одного от Исаака Зингера, владельца компании швейных машин). Дети ее росли и воспитывались далеко от матери.
Пока была молодость, танцовщице способствовал успех. Публику привлекало необыкновенное бесстыдство: видимо, такими же картинами наслаждаются восточные владыки в своих гаремах. С годами тело утеряло гибкость, стало оплывать. Тут и подвернулся молоденький поэт в состоянии непроходящего похмелья. Свое утро Айседора начинала с бутылки замороженного шампанского. Есенин, не проспавшись, снова погружался в муть дурмана. В нем начинала сказываться натура рязанского мужика: он звал свою возлюбленную Дунькой, бранил ее, не выбирая выражений, и, случалось, под горячую руку даже поколачивал. Газеты постоянно раздували эти инциденты, и за гастрольной парочкой, танцовщицы и поэта, тянулась скандальная слава. Это было знаменитое американское «паблисити». Публика набивалась в зал отнюдь не наслаждаться тяжеловесными прыжками хмельной бабы, а просто поглазеть. Она читала газеты и изнывала от жгучего мещанского любопытства. Надо взять билет и посмотреть!
Дитя природы, Есенин скоро понял, что никакой «куль-турки» за океаном нет и быть не может. И он стал рваться назад, домой, в Россию. Дункан его удерживала, не жалея денег на самую изысканную выпивку. Ей удавалось затаскивать его в постель только мертвецки пьяным.
Медленно сгорая, рязанский соловей испытывал невыразимую тоску. В нем копилось отвращение к себе, к своей немолодой подруге и, разумеется, к Америке, о которой столько говорилось, грезилось. Заморская страна, махина капитализма, сокровенная мечта советского мещанства, предстала перед поэтом всего лишь местечковой Шепетовкой с небоскребами. Впечатление это усилилось после скандального происшествия, случившегося в доме местного стихотворца по имени Мани-Лейба. Собравшиеся гости жадно глазели и на Дункан, и на Есенина, липли, как мухи. Стали приставать с просьбами почитать стихи. Есенин, уже в подпитии, прислонился к стене и принялся, словно заправский актер, исполнять диалог Чекистова и Замарашкина из поэмы «Страна негодяев». Это произведение еще нигде не печаталось, поэт работал над ним в минуты редких протрезвлений.
Голос поэта, когда волновался, звучал хрипло, с надсадой:
Слушай, Чекистов!
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман.
И черт с тобой, что ты жид
За границей...
Все равно в Могилеве твой дом.
— Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячу лет,
Потому что...
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божий.
Да я бы их давным-давно
Перестроил в места отхожие...
Дочитать поэту не позволили. Слушатели реагировали бурно и дружно. Есенин отбивался в одиночку. Его связали. Кудахтающая Дункан с трудом уняла разбушевавшуюся компанию и увезла возлюбленного в гостиницу.
Скандал, само собой, попал в газеты. Американские репортеры таких лакомых тем не упускают.
В минуты просветления от бесконечных пьянок поэт писал домой о своих американских впечатлениях:
«Что вам сказать об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я еще пока не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начихать — самое высшее: мюзик-холл... Пусть мы нищие, пусть у нас холод, голод, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину».
Понемногу дурман стал отступать, и поэту удалось разжать объятия состарившейся хищницы. Протрезвевший, осунувшийся, он выглядел как после тяжелой затяжной болезни. Он многое понял, переоценил, взглянул со стороны не только на окружение, но и на самого себя. Следовало переменить образ жизни и начинать жить совершенно иначе. Однако по пути домой с опостылевшей чужбины навалились тревоги о том, что его ждет в Москве, в России. С дороги он писал своему закадычному собутыльнику Александру Кусикову (Сандро):
«Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним». Революция... А ведь как мечталось о ней, как грезилось! Ее ждали, как спасительного ливня в жестокую засуху. И,признаться, приближали, как могли, — каждый в меру своих сил.
Что же вышло? Что получили?
В очередном письме у Есенина вырвалось признание, что от ожидаемой так нетерпеливо революции «остались только хрен да редька».
Не исключено, что имели место и мрачные предчувствия...
Приехав, он сразу же попал в невыносимые условия. Прежде всего, навалился быт. У него не имелось квартиры и пришлось поселиться у Мариенгофа. Затем началось «кочевье» по случайным углам. И постоянные компании, попойки, драки. Однажды собутыльники выбросили Есенина из окна. К счастью, квартира находилась на втором этаже... В таком состоянии вечного похмелья поэт женился на внучке Льва Толстого, затем состоялось знакомство с актрисой Августой Миклашевской. И по-прежнему существовало тихое прибежище для измученной души поэта в тихой комнатке Галины Бениславской.
Возвращение Есенина совпало с тревожными днями. Стояла ранняя осень. Глухо поговаривали, что Ленин совсем плох, безнадежен. В Москву зачастили самые выдающиеся клиницисты из Берлина. Это был нехороший признак. Поползли даже слухи, что Вождь сошел с ума... «Наверху», в Кремле, нарастало ожесточение борьбы за власть. После смерти Ленина что-то обязательно изменится. «Кремлевское гетто» тревожно замирало. Хозяева-завоеватели по-прежнему не ощущали под ногами твердой почвы.
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новый
Крепко спрятанный нож в сапоге.
О, эта боязнь «национального ножа возмездия» постоянно преследовала нахрапистых захватчиков!
Постоянно паникуя, они принимали карательные меры. Общеизвестно, что террор выдает испуганность властей.
Однажды Есенин с друзьями сидел в пивной на Мясницкой улице. От него требовали рассказов об увиденном, затем наперебой стали читать новые стихи. Внезапно из пивной выскочил некий Родкин и побежал к милиционеру.
—Товарищ, там черносотенцы ругают товарища Троцкого. Я требую их арестовать!
Испуганный милиционер взял под козырек.
Компанию поэтов доставили на Лубянку. Это был уже двенадцатый арест Есенина. Как водится, составили протокол, завели уголовное «дело». Правда, на этот раз «грешникам» удалось отделаться основательной проработкой на собрании в Союзе писателей *.
Искусные ловцы с Лубянки сплели и раскинули обширную сеть для улавливания недовольных. Метод был проверенный: провокации. Есенина не страшило чувство надвигающейся беды. Он ждал ударов отовсюду и затравленно озирался. Его окружали вроде бы верные друзья, однако именно с этой стороны и последовало грозное предупреждение.
Поэт Алексей Ганин был шафером на свадьбе Есенина и Зинаиды Райх - настолько они были близки. В последние дни Ганин вел себя возбужденно. Он по секрету поведал другу, что ему повезло свести близкое знакомство не с кем-нибудь, а с настоящим русским аристократом князем Вяземским, Рюриковичем. Вроде бы князь тоже возмущен «жидовским засильем» и полон стремления начать борьбу за «национальное освобождение». Князь попросил Ганина написать текст «Обращения» к народам России и всего мира. Пусть услышат, что творится в совсем еще недавно великой и независимой стране! Ганина были готовы «Тезисы» этого документа. Он хотел бы обсудить их с друзьями.
Что-то заставило Есенина насторожиться.
—Князь? И лезет к нам? Он что... больше никого не нашел?
Ганин рассердился.
— Мы же люди пишущие. Он к нам и пришел. А к кому ему еще обращаться?
Он вытащил из кармана целую кипу исписанных листков.
Товарищи замолкли, взволнованно навалились на стол, сблизили головы.
Ганин рассортировал кипу листков и стал читать.
«Тезисы» начинались с заявления, что «Россия, могущественное государство, находится ныне в состоянии смертельной агонии».
* Впоследствии выяснилось, что уголовное «Дело четырех поэтов» было закрыто лишь в 1927 году, после краха Троцкого.
«Ясный дух русского народа предательски умерщвлен. Святыни его растоптаны, богатства его разграблены. Всякий, кто не потерял еще голову и сохранил человеческую совесть, с ужасом ведет счет великим бедствиям и страданиям народа в целом».
«Каждый... начинает осознавать, что так больше нельзя. Если не предпринять какие-то меры, то России как государству грозит окончательная смерть, а русскому народу— неслыханная нищета, экономическое рабство и вырождение».
«Мы категорически утверждаем, что в лице господствующей РКП мы имеем не столько политическую партию, сколько воинствующую секту изуверов — человеконенавистников».
«...Банды латышей, воодушевляемые еврейскими выродками, выжигают целые села, вырезают целые семьи».
«...Дошли до людоедства, до пожирания собственных детей».
«...Эта секта, пробравшись в самое сердце России, овладев одной шестой частью суши земного шара и захватив в свои руки колоссальные богатства России...»
«Неужели вы ослепли или потеряли разум? Оглянитесь кругом, размыслите по совести, спросите самих себя, куда мы идем?.. Малая кучка людей, пройдох и авантюристов, воров и мошенников, слетелась со всех сторон мира и царствует безотчетно над Великой страной!»
—Ну, тут еще немного в этом же духе, — проговорил Ганин, пролистывая несколько страниц. — А теперь — вот.
«Чтобы свергнуть власть изуверов, необходимо вербовать всех крепких и стойких людей, которые сумели бы в нужный момент руководить стихийными взрывами масс».
«Мы твердо верим, что близок конец страданий и радостно будет освобождение!»
—Классно! — восхитился Иван Приблудный, сжав свой огромный кулачище. Он обвел товарищей ликующим взглядом.
— Теперь — так, — продолжал явно польщенный Ганин. — Нам, братцы, надо срочненько наметить состав нашего правительства.
— Постой, — вырвалось у Есенина. — Какого правительства?
— Нашего, российского, русского, — уверенно втолковывал Ганин. — Или ты... Что с тобой, Сережа? Я, например, тебе наметил наркомат просвещения.
Есенин не выдержал и вскочил из-за стола.
— Вот что, други мои. Или вы дураки, или... даже не знаю, как вас назвать. Правительство! Кто это тебя подбил, Алексей? Твой князь?
— А хотя бы! — обиделся Ганин.
— Ладно, оставайтесь. А я пошел! — заявил Есенин и не удержался, фыркнул: — Правительство в пивной!
После его ухода Иван Приблудный иронически произнес:
— Зазнался хлопец.
— Ничего, все равно он наш, — примирительно заметил Ганин. — Наркомом просвещения придется быть тебе, Иван...
Обостренная нервозность помогла Есенину без всяких колебаний уловить смрадный дух грубой и подлейшей провокации. Наивный Ганин сам сунул голову в петлю, доверчиво «клюнув» на князя Вяземского. Провокатор-Рюрикович добился главного: у лубянских палачей на руках оказались «Тезисы», главное доказательство преступных намерений целой группы русских людей. В те времена в Республике Советов расстреливали и не за такие страшные грехи.
Вскоре, 13 марта, начались аресты. В подвалах Лубянки оказалось 13 человек.
Есенин заметался. Он был уверен, что его имя фигурирует в затеваемом деле (за ним и без того тянулся пышный хвост 12 арестов). Почему страшное ведомство оставляет его на свободе? Появилось ощущение, что он стал козырной картой (учитывая его громадную известность) в каких-то темных и глубоко разработанных планах лубянских палачей. На него рассчитывают, давая ему «созреть». Его непременно используют, но — в свое время. Когда же оно наступит?
Испытывая приступ самой настоящей паники, поэт оставляет Москву и бежит на Кавказ.
И здесь проявилось пристальное внимание удавьих глаз Лубянки: рядом с ним все время будто бы случайно, возникал Янкель Блюмкин, знаменитый убийца германского посла Мирбаха. Тогда, в 1918 году, многие поплатились за участие в эсеровской авантюре, не упало волоса лишь с головы Блюмкина. Теперь он настойчиво «опекал» издерганного поэта *. Есенин в Баку — и он там, Есенин в Тбилиси — Блюмкин следом. Зловещий преследователь — «черный человек».
* Любопытная деталь: перед арестом и расстрелом Николая Гумилева этот лубянский соглядатай и палач вот так же бродил за ним по Петрограду, навзрыд читал его стихи и клялся ему в своей любви и верности.
Арестованным Ганиным занялся сам Янкель Агранов, заместитель Дзержинского, великий специалист по организации всевозможных политических процессов. «Тезисы» — улика сокрушительная. Ганин попытался представить свои странички обыкновенными заголовками для романа, однако многоопытный Агранов лишь усмехнулся. Он разматывал дело с большим прицелом. На официальном лубянском языке группа взятых под стражу русских парней называлась «Орденом русских фашистов» (надо постоянно помнить, что в стране действовал декрет по борьбе с антисемитизмом). Арестованным вменялось в вину полное неприятие советской власти и ожесточенная борьба с режимом вплоть до организации террористических актов против членов правительства.
В «Обвинительном заключении» Агранов записал:
«Эти лица сгруппировали вокруг себя исключительно русских людей, имевших за собой контрреволюционное прошлое».
«Рассматривать организацию, как ярко выраженную национальную с явно фашистским уклоном!»
И всячески обыгрывался дурацкий лозунг: «Дорогу русскому фашизму!»
Среди подобранных обвинительных материалов фигурировали неопубликованные стихи Есенина, которые он читал в кругу «фашистов». В этих стихах строка «Троцкий, Ленин и Бухарин» рифмовались со строкой «Их невымытые хари».
В перспективе Агранову виделся процесс более высокого уровня — с этой целью и возник рядом с Есениным неотвязный Блюмкин. Каждый шаг мятущегося поэта фиксировался, при этом особенное внимание обращалось на крепнущие связи Есенина с такими крупными фигурами антитроцкистского лагеря, как Киров и Чагин. Со своими 12 уголовными делами (и по всем проходит как злобный антисемит) Есенин бросал очень густую тень на любого, кто с ним встречался.
Так что, оставаясь на воле, известнейший поэт день за днем обрекающе пачкал не менее известные фигуры политического руководства.
Умел, умел смотреть за горизонт Янкель Агранов! Он безошибочно предвидел в самом скором будущем решительную схватку Троцкого и Сталина. Приближалась дата открытия XIV съезда партии.
Судебного процесса над «русскими фашистами» Агранов затевать не стал. Он направил во ВЦИК, Енукидзе, просьбу разрешить судьбу арестованных во внесудебном порядке. В те дни в Москве проходил V конгресс Коминтерна. Агранов указал в своем письме, что «фашисты» собирались взорвать зал заседаний вместе с делегатами конгресса. ВЦИК без всяких возражений отдал таких страшных преступников в полное распоряжение Лубянки.
В конце марта состоялось заседание коллегии ОГПУ. 7 участников «Ордена» «получили высшую меру социальной защиты», т.е. расстрел. Остальные — различные тюремные сроки. Приговор подписали трое: Менжинский, Петере и Бокий.
В тот же день, по традиции Лубянки, приговор был приведен в исполнение.
«Черный человек», постоянно следующий по пятам, усугублял предчувствие неминуемой беды, сознание своей полнейшей обреченности. Есенин затылком чувствовал холодное прикосновение «товарища маузера». Горькая участь Ганина не выходила у него из головы.
Мания преследования? Повреждение ума? Нет, ощутимое прикосновение мохнатых лап, дожидающихся лишь рокового дня и часа. Он чувствовал: остались лишь какие-то мелочи в оперативной разработке, а после этого — виза на ордере и арест.
Словно нарочно, при возвращении из Баку в Москву к поэту в вагоне привязались двое напыщенных чиновников: некие Ю. Левит и А. Рога. Произошел очередной скандал. Казалось бы, к скандалам Есенину не привыкать. Однако на этот раз чиновники подняли вагонное происшествие на недосягаемую государственную высоту: заявление в суд пошло от имени наркома иностранных дел. Дело принял Липкин, судья Краснопресненского района. Это был уже 13-й замах судьбы над головой поэта. Роковое число! Сварганят «дело» и шлепнут, как и Ганина, без всякого суда! Есенин снова кинулся в Баку, под надежную защиту Кирова и Чагина. Затем спрятался от преследователей в психиатрическую клинику («психов не судят»).
Затравленный, отчаявшийся поэт вспомнил о живущем в Италии Горьком, им овладело стремление припасть к этому большому человеку, словно к спасительной скале, излучающей спокойную национальную силу. Возле Горького он надеялся укрыться от всех житейских бурь. Он послал письмо в Сорренто, сообщив, что за зиму уладит все свои дела и попросит заграничный паспорт.
А заботливому Чагину, верному товарищу, признался откровенно: «...Махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».
Тем временем заканчивался год, и в Москве начал работу очередной съезд партии. Событие, казалось бы, уже привычное, однако на этот раз обещавшее стране громадные перемены. Дело в том, что в большевистской партии ужесточилась борьба двух группировок, двух взаимоисключающих направлений: сталинское и троцкистское. Сталин подготовил для XIV съезда программу индустриализации страны, Троцкий — искусную интригу, имеющую целью свалить Сталина со всех постов. Один думал о судьбе народа и страны, другой— о своей карьере, ибо в начале года его наконец-то удалось прогнать с поста председателя Реввоенсовета.
Судьба отчаявшегося поэта роковым образом наложилась на судьбу народа и страны.
Победи на съезде Троцкий — восторжествовала бы антирусская программа и победители в полном сознании своей силы жестоко расправились бы с проигравшими, усадив на скамью подсудимых уже не жалких членов мифического «Ордена русских фашистов», а таких руководителей, как Сталин, Киров, Ворошилов, Молотов. В этом случае Есенину предстояли великие муки: из него принялись бы выбивать показания в первую очередь на Кирова и Чагина (метания поэта в Баку и обратно вполне могли сойти за поездки доверенного связника) *.
К счастью для народа и страны, на съезде победили сталинцы. Зиновьев, вернувшись из Москвы, подбил на бунт ленинградских комсомольцев, однако Сталин уже полностью владел ситуацией, Зиновьев был с треском снят и заменен Кировым. Вместе с Миронычем в Ленинград переехал и Чагин.
Таким образом, город на Неве представился Есенину спасительной гаванью, где его приютят и укроют до весны. «Пусть приезжает», — сказал Киров, когда узнал от Чагина о желании поэта поселиться на зиму в Ленинграде.
Есенин приехал из Москвы 24 декабря. Киров появился в Ленинграде 29-го. А накануне, 28 декабря, в гостинице «Интернационал» (бывшая «Англетер»), в № 5, изуродованного Есенина нашли висящим в петле высоко под потолком.
*Такой судебный процесс состоялся четверть века спустя, в 1952 году: кровавейшее «Ленинградское дело», когда сложили головы партийные и советские руководители исключительно русской национальности.
Споры о том, что это было — убийство или самоубийство? — не окончены до наших дней. Масса обстоятельств и деталей позволяют сделать вывод, что совершено поспешное и зверское убийство.
А вот вопроса о том, кто это сделал, никогда не возникало: с великим национальным поэтом расправилось ведомство, сфабриковавшее гнусное дело «Ордена русских фашистов». Есенина оставляли на свободе до тех пор, пока у троцкистов не умерла надежда свалить ненавистного Сталина. (При этом вся жизнь поэта находилась под постоянным и пристальным наблюдением.) Поражение на съезде партии, неудача с бунтом Зиновьева в Ленинграде создали опасность разоблачений более глубокого плана — существование Есенина сочли нежелательным и приняли меры, перехватив его накануне встречи с Кировым. Поэт примчался в Ленинград, словно в спасительную гавань, а угодил в лапы безжалостных опричников.
В пользу такого вывода свидетельствует многое, слишком многое.
Ну, хотя бы такое немаловажное обстоятельство, что гостиница «Интернационал» была строго режимной, принадлежала секретному ведомству и называлась у них «Хозяйством № 15»... Номер, в котором нашли якобы повесившегося поэта, был в общем-то нежилой, в нем находилась аптека, и дверь из него вела в соседнюю комнату, где помещался аптечный склад... Подозрение вызывает и тогдашнее окружение усиленно травимого поэта, друзья, приятели, собутыльники: все они без единого исключения являлись секретными сотрудниками ОГПУ (сексотами). Фамилии их известны: А. Мариенгоф, В. Шершеневич, В. Эр-лих, Г. Устинов, П. Медведев, И. Садофьев, Л. Берман и даже елейный Н. Клюев, ставший преданным клевретом директора «Лениздата» И. Ионова, сиониста и троцкиста, чья сестра была замужем за Г. Зиновьевым *. Поэтому нисколько не удивительно, что «нашли» Есенина и дружно подписали акт о самоповешении именно они, секретные сотрудники (исполняя, без всякого сомнения, свои сучьи обязанности по долгу службы)... В пользу убийства говорит и такая зловещая деталь, как появление в ночь смерти поэта в «Интернационале» Янкеля Блюмкина. «Черный человек» не оставлял свою жертву до последнего вздоха... Совершенно загадочно и появление в режимной гостинице как раз утром 28 декабря такого человека, как правительственный фотограф Моисей Наппельбаум. Как он сумел так быстро добраться от Москвы? Скорей всего, он знал о предстоящей смерти Есенина заранее.
*Г. Устинов — ездил в поезде Троцкого, выпускал газету «В пути».
А. Мариенгоф — племянник деятеля, приехавшего в «запломбированном вагоне» вместе с Лениным.
Н.Клюев — к тому времени возглавил партийную организацию в издательстве и стал певцом «красного террора».
Самым же необъяснимым обстоятельством во всей этой истории является недавно установленный непреложный факт: Есенин в «Интернационале» не поселялся и не жил. Скорей всего, он был туда притащен из соседнего здания, принадлежавшего ГПУ, уже убитым или находившимся в бессознательном состоянии от зверских пыток.
Примечательно, что на несуразность внезапной смерти поэта указал в первые же дни писатель Б. Лавренев, напечатав в ленинградской «Вечерке» отклик под названием «Казненный дегенератами».
Правда, ему тут же ответил Вольф Эрлих, «заклятый друг» Есенина, которому поэт якобы вручил свое предсмертное стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья...». Давний и заслуженный сексот, он немедленно настроил свою лиру и выдал такие строки:
Пойми, мой друг, святые именины
Твои отвык справлять наш бедный век.
Запомни, друг, не только для свинины —
И для расстрела создан человек!
В дальнейшем все отклики на загадочную кончину «соловья России» носили только доказательный характер: авторы авторитетно убеждали читателей в том, что поэт вместо поездки в голубую солнечную Италию предпочел воровски проникнуть в режимную гостиницу, в ее самый неустроенный закут, вскарабкаться там под самый потолок и, сунув голову в неряшливо связанную петлю, привязать другой конец веревки к горячей трубе отопления. Об изрезанных руках и проломленном черепе не поминалось больше ни словом.
Тон газетному глумлению над именем великого поэта задал А. Безыменский, комсомольская гадина, всегда готовая кинуться на любого, на кого его уськнет начальство. «Против есенинщины» — так озаглавил он свой пасквиль... Главный идеолог троцкизма К. Радек взглянул на случившееся по-своему: «Нельзя пустить корни в асфальт. А он в городе не знал ничего другого, кроме асфальта и кабака. Он пел, как поет птица. Связи с обществом у него не было, он пел не для него. Он пел потому, что ему хотелось радовать себя, ловить самок. И когда, наконец, это ему надоело, он прекратил петь...» Не отмолчался и сам Троцкий: «Поэт погиб потому, что был н е с р о -д е н революции...» В слаженный хор антирусской партийно-литературной сволочи добавил свое вяканье и некий медик Исаак Талант, по специальности вроде бы психиатр. Он безапелляционно вынес убийственный для репутации Есенина диагноз. В его статье изобиловали заключения типа: «величайший лирик пьянства», «остается удивляться поистине пьяной любви поэта к зверям и всякого рода скоту», «распад, расщепление личности» и т.п. Итог великому национальному бедствию подвел слюнявенький Н. Бухарин, напечатав в «Правде» свои «Злые заметки». Переняв у Безыменского термин «есенинщина», он развил целую теорию. На его взгляд, «есенинщина» есть не что иное, как упорное воспевание затхлой российской старины («темноты, мордобоя, пьянства и хулиганства, ладанок и иконок, свечечек и лампадок»), губительный для новой литературы «возврат к Тютчеву и другим». Вывод этого партийного слизняка таков: «Есенинщина» — это самое вредное, заслуживающее самого настоящего бичевания явление нашего литературного дня. По «есенинщине» нужно дать хорошенький залп».
Человечишко ничтожный и невеликого ума, Бухарин выдает себя с головой. Он связывает «есенинщину» с «русским фашизмом» (вспомните установку Эренбурга!) и директивно заявляет: «Для нас обязательна борьба против поднявшего голову антисемитизма». Протест против опостылевшего засилья этот слизняк считает проявлением самых темных национальных инстинктов... Главный идеолог и «любимец партии» дал таким образом государственную установку на безудержное шельмование убитого поэта.
Открылась бешеная пальба, вычеркивая из литературы, стирая из памяти народа имя наиболее пронзительного национального поэта. Все соловьиное творчество Есенина было закатано в асфальт и это место чистенько подметено. Идейное обоснование варварскому действию дорожного катка дал «горлан-главарь» Маяковский, упрекнув «самоубийцу» в малодушии: «В этой жизни умереть не ново, сделать жизнь значительно новей!» Публично забивая осиновый кол в могилу затравленного и убиенного, Маяковский самоуверенно «чистил себя под Ленина» и не догадывался, что до столь же роковой кончины ему самому осталось менее пяти лет.
Алексей Максимович Горький был потрясен смертью Есенина. Ему вспомнилась последняя встреча с ним в Берлине три года назад. Куролесивший поэт привел себя в порядок и поднес великому писателю, вынужденно жившему на чужбине, свою поэму «Пугачев». Горький тогда прослезился, слушая в потрясающем исполнении автора монолог Хлопуши. Как все-таки талантлива русская земля! О, мерзкие твари, что же вы делаете с Россией?! Алексей Максимович помолчал и вдруг с горечью произнес: «Все мы, писатели русские, работаем не у себя, а в чужих людях, послушники чужих монастырей...» Есенин погиб в Ленинграде, застарелом гнезде сионистов и троцкистов. Даже с учетом того, что творилось в эти годы дома, Горький никак не находил разумного объяснения случившемуся. Ну, хорошо, допустим, — Есенин убил себя сам. Но изуродовал-то себя он тоже, что ли, сам?
Нет, поэта уничтожили — сбили, словно птицу, влет...
Отложив работу над «Климом Самгиным», Алексей Максимович засел за очерк о Сергее Есенине. «Мы потеряли великого русского поэта!» — с возмущением воскликнул он.
Вскоре ему пришлось вновь вернуться к теме умерщвленного поэта — он гневно отчитал негодяя Мариенгофа, сочинившего на потребу мещан грязную книжонку «Роман без вранья».
Из Советского Союза до Сорренто долетали отзвуки яростной борьбы за власть. Троцкисты отступали с боем, оставляя за собой кровавые следы...
Иногда, в минуты горестных раздумий, Алексей Максимович как будто наяву представлял себе восторженного старика Державина, кинувшегося обнимать отрока Пушкина, прочитавшего свои стихи. Старый поэт со слезами радости передал эстафету своего века следующему поколению творцов русской национальной культуры. Кому передаст свою ношу он, самый маститый из оставшихся в живых корифеев дореволюционной литературы?
Самые яркие, самые талантливые — гибнут, едва достигнув своего расцвета...