Том 2
"Народ Мой! Вожди твои вводят тебя в заблуждение, и путь стезей твоих испортили."
/Ис3, 12/
"Тогда говорит ученикам Своим: жатвы много, а делателей мало;
Итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою."
/Мф. 9, 37-38/
"На кого он всё-таки похож?" - снова подумалось ей.
Ребята убежали, а Глеб тут же принёс Иоанне "Столп и утверждение истины" Флоренского, первые шесть писем. Бедный Глеб изо всех сил старался отвлечь её от Гани. Он не ведал, что они и есть та самая двоица, о которой фантазиро вал Егорка. Когда-то одна душа, одна рассечённая мелодия, разорванная нотная тетрадь, где доставшаяся Гане часть так же составляла сущность Иоанны, как её часть - Ганину. И через тысячу километров, и через стену флигеля с выдранной птицами паклей, и через вечность они всегда будут слышать, помнить и знать эту общую, закодированную лишь в единении, в слиянии, суть.
Глеб предупредил, что книга местами сложная, но одолеть, в основном, можно. Егорка, во всяком случае, одолел.
- Вам, наверное, приходится с ним много заниматься?
- Это Егорка со всеми нами занимается, - сказал Ганя, присаживаясь рядом на скамью и закуривая. Тогда он ещё курил, когда работал. Иногда, две-три сигареты в день.
Потом они будут часто так сидеть плечом к плечу на этой скамье - она с книгой, он с сигаретой или просто так, иногда подолгу, перебрасываясь редкими словами и растворяясь блаженно в этой лишь им слышной мелодии. Потом
Ганя исчезал неожиданно и бесшумно, как и появлялся. Он бился над "Преображением". Искал тот особый, волшебный свет преображённой божественной плоти, одежды, лика Фаворский Свет. Свет, который буквально ослепит их с Глебом, когда через несколько недель Ганя покажет им картину, и в сумеречную мастерскую, в дождь за окнами будто прорвётся - нет, не солнце, нечто, от чего захочется броситься одновременно прочь и навстречу, сгореть, как мусор, и воскреснуть, и пасть на лицо у ног Христа вместе с Петром, Иаковом и Иоанном. Сам Ганя их мнения узнать не пожелает. Буркнет, что ничего не вышло, и сбежит в отчаянии.
Но это потом, а пока она листала Флоренского, Ганя курил, и их, только их музыка звучала над разомлевшими от жары вишнями. Неведомые инструменты, струны-нервы ткали мелодию когда-то единой и нераздельной, по егоркиной версии, души. Мелодия эта истекала в вечность, в чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца, в неземной Фаворский свет, который снова и снова уходил Ганя рисовать, и спрашивал тревожно: "Ты не уйдёшь?"
Картина, казалось, съедала его целиком, он был на грани нервного истощения. Иоанна сокрушалась, что не может передать ему свою энергию. Строгая уединённая жизнь в посте и молитве - вот источники подлинного вдохновения духовного. Ганя уходил туда один, а её "нечто" не допускало в "святая святых", отторгало, как Марию Египетскую от дверей храма. Егорка потом объяснит, что бывает энергия плотская, душевная и духовная. И вдохновение Штрауса совсем не то, что Баха, что есть разговор с телом, есть с сердцем, а есть - с Богом.
И однажды, через несколько лет, в конце Великого поста в Чистый четверг, после вечерней службы, Ганя на церковном дворе передаст ей горящую свечу, от которой надо было зажечь дома у иконы лампаду. Сильный ветер развевал его тогда уже серебряные волосы, чёрную мантию, нещадно рвал
со свечи трепещущего огненного мотылька. "Погаснет", - думала Иоанна, пытаясь поскорей открыть застывшими пальцами дверцу машины, пальцы не слушались.
- Держи, пусть светит, - Ганя передал ей свечу, ветер снова рванул, она охнула и всё смешалось - она, Ганя, машина, липа в церковном дворе, её сползшая на лоб косынка - всё, казалось, сдвинулось с места, полетело вместе с людьми, каплями апрельского дождя. Но пламя, - она это отчётливо увидала, - едва оторвавшись, вновь метнулось к фитилю. Будто повинуясь непреодолимо-неведомой силе. И сила эта была сейчас в Гане, в ней, в негаснущем пламени свечи, которую Ганя поставил в молочном пакете на сидение и которая не упала и не погасла до самого дома. И в её восторге, что свеча не гаснет, а от ледяного ветра жарко, и дивная огненная волна расплавляет и сплавляет их мгновенно вместе со свечой в восторженно бьющееся на ветру негасимое пламя.
Но это потом, а пока она сидела на скамье, смиренно одолевая Флоренского. Глеб с Ганей работали, Егорка купался с малышнёй на озере, рыжий дух Альмы лежал под кустом, изнывая от жары. Потом обедали - постный рисовый суп с морковью и луком, жареная картошка и компот из ревеня. Потом стал ещё прибывать народ - они просачивались откуда-то со стороны озера и леса, через заднюю калитку, по двое, по трое, мужчины приветствовали друг друга тройным целованием, женщины - сдержанным кивком, тут же повязывали головы косынками и разбредались по саду в ожидании отца Киприана. Потом совершенно неприметного вида блондин в застиранной джинсовой курточке, с молодёжной сумкой через плечо, прошёл по дорожке к дому походкой спешащего на лекцию студента, и его "хиповая" косичка, стянутая на затылке аптечной резинкой, подпрыгивала в такт шагам. Вокруг началось всеобщее движение этих расставленных в беспорядке фигурок - к нему, "батюшке", как поняла Иоанна. А он, на ходу благословляя, взбежал по ступеням крыльца и прикрыл за собой дверь. Оставшиеся, будто на какое-то мгно
венье объединённые его появлением, снова распались на составляющие, трансформированные в некую странную очередь, более всего похожую на безмолвно-замкнутое ожидание у врачебного кабинета.
Снова и снова, и тогда и потом - во время богослуже ний - её будет удивлять эта взаимная отчуждённость, - обособленность каждого там, где, казалось бы, должно быть полное единение. Назавтра по дороге в Москву она задаст этот вопрос отцу Киприану, и он скажет, что "все во всём" возможно лишь после преображения мира, когда внутри каждого сгорит грязь, зло и непроницаемая ныне оболочка самости, и всё исполнится Духа и Света. И всё, и вся... Больные, поражённые грехом души, непроницаемость друг для друга - вот причина глубокого внутреннего разделения. "Бездна бездну призывает голосом водопадов своих". Каждый человек - мир, бездна, он ищет сближения, тоскует, но бездны, самоутверждаясь, враждуют друг с другом. В миру людей часто объединяют страсти, общая суета /танцы, толпа на стадионах, всевозможные демонстрации, желание добиться каких-то социальных прав/... Объединение "внешних" для внешних целей. Когда "внешние" пытаются вести иную жизнь, "воцерковляются", объединяющая их прежде суета, пустая болтовня о том, о сём уже представляется грехом, а истинной спайки, единства в Любви и Духе, ещё нет. Отсюда и состояние отчуждённости.
Иоанна возразит, что неверующих может объединить не только грех, но и защита Родины, подвиг, другие высокие цели, она это не раз видела, работая в газете. У советских людей да и у других "невоцерковлённых" народов бывают высочайшие духовные состояния, когда они творят именно коллективные чудеса. В моменты всяких катаклизмов, войн, катастроф, когда многие преодолевают себя... Отец Киприан тогда скажет очень странную и крамольную с её точки зрения вещь, что присутствие Бога в человеке определяется состоянием его души, сердца, а не "воцерковлённостью", что "по
плодам узнаете их", и если дерево приносит добрый плод, то тут Господь несомненно Руку приложил, ибо "Без Меня не можете творить ничего". И если там, где Бог - добро, то и если где-то добро, там, значит, Господь. Другое дело, что мы не всегда знаем, что такое добро.
Ну а Церковь - это корабль, помогающий пересечь бурное море житейское. И если кто полагает, что справится с волнами и бурями вплавь, в одиночку или коллективным заплывом, пусть себе. Но если и на корабле не подвизаться, не трудиться, а спать в каюте, развлекаться, то осуждение будет ещё суровее. Церковь - это лечебница, куда приходят лечить душу те, кто ощущает милостью Божией свою болезнь и опасность, а больной должен смиренно показать врачу свои язвы, принимать процедуры, лекарства. Если же больной таковым себя не считает, не желает лечиться, то никакой корабль, никакая церковь ему не помогут.
Чем более я чувствую себя прокажённым, тем менее замечаю язвы других. Больные избегают светского общества, но они должны помогать таким же больным и нуждающимся в помощи, чтоб левая рука не знала, что делает правая. Потому что если кто-то любуется собой, делая добро, то это гордость и тщеславие. А сердце молчит. Значит, опять дьявол обошёл на повороте...
Но этот разговор состоится завтра, а пока дверь откроется и все пройдут на террасу. И Иоанна рискнёт покинуть пост у мастерской, чтобы взглянуть, что там внутри происходит.
- А мне можно зайти?
Дежурившая у входа Варя после некоторого колебания посторонится, погрозив пальцем малышне у крыльца. Иоанна проскользнёт в дверь.
- Общая молитва, - шепнёт Варя, - Положено перед исповедью. Косынку повяжи.
Веранда преобразилась. Рамы задрапированы плотными шторами, съёжился обеденный стол-сороконожка, горят свечи и лампады перед иконами, плывёт над склонёнными
головами стоящих полукругом исповедников туманный шлейф ладана. И неузнаваемо преображённый из тщедушного нищего-студента в величественно-державного небожителя отец Киприан, и молитвенная вязь таинственных слов, и смолисто-медовый аромат ладана... Она будто стоя провалилась в какой-то полусон, она была слишком полна Ганей, чтобы проникнуться происходящим. Просто коротала время, а душа оставалась там, в саду.
Странно-шуршащий шум, будто внезапный ветер закружил вокруг сухие листья, вытолкнул из дрёмы, и Иоанна с ужасом обнаружила, что все стоят на коленях, а она одна возвышается над всеми, неприлично и нагло. Хотя никто не смотрит на неё - лишь согнутые спины и склонённые головы вокруг, и отец Киприан не отрывается от молитвенника, - невозможность, недопустимость этого одиночного стояния заставляет её в панике бежать.
Почему-то самое простое - последовать их примеру - оказалось совершенно невыполнимым, мозг взбунтовался, категорически отказавшись отдать такой приказ; одеревенели ноги, будто предупреждая, что никакая сила в мире не заставит их согнуться. И Иоанну "вынесло".
- Вынесло? - сочуственно улыбнется, шагнув навстречу, Ганя. "Их" словечко, обозначающее неприятие церковных таинств омертвевшей в грехах душой, о чём в общине рассказывали немало всяких историй. В данном случае, видимо, сработал ее неосознанный бунт против христианского коленопреклоненного смирения, требуемого на исповеди.
Это она тоже узнает потом, а пока им были дарованы сорок минут прогулки по вечереющему лесу, молча, рука об руку, всего сорок минут, потому что ганин духовный отец из Лавры благословил его ложиться в десять, а вставать с первыми петухами. Потому что молитва в предрассветной тишине особенно слышна и угодна Тому, Кому отныне принадлежал Ганя. Только Небо могло теперь определять их отношения. В таком бесплотно-блаженном слиянии гуляли, на
верное, Адам и Ева в раю. И в этот вечер, и потом, все сорок три дня её волшебного проживания в Лужине, будет им принадлежать этот час перед сном. Только вместо райских деревьев - смешанный лужинский лес с рыжими предзакатными бликами на ёлках, дубах и берёзах. И рыжий дух Альмы, виляя огненно-закатным хвостом, всегда их сопровождал, то тепло терся об ноги, то вдруг исчезал, рванувшись навстречу отдалённому собачьему лаю, но вскоре возвращался, вспомнив, видимо, о своей бесплотности.
Не было никаких шансов, что Ганин духовник благословит долгосрочное пребывание Иоанны в Лужине, поэтому расставались они снова навсегда. Завтрашний день опять разрубал их, как сиамских близнецов, надвое, и несколько дней в ожидании приговора отца Бориса кровоточила разрубленная пополам плоть Иоанны в нестерпимой тоске по теплу Ганиной руки, сжимающей её пальцы - только это, не более, но это было всё... Она уже не понимала, как могла годами жить своей жизнью, довольствуясь лишь тайным знанием об их извечной сопричастности друг другу.
Нездешней синей птице, чтобы взлететь в вечность, ещё предстояло преодолеть земное притяжение.
Назавтра Иоанна чуть свет отвезёт отца Киприана в Москву, где он должен был служить раннюю обедню. Поездка, с одной стороны, как бы примирит его, как и прочих обитателей Лужина, с пребыванием Иоанны в их строго конспиративном мирке в качестве штатного шофёра. Но, подвергнув Иоанну во время поездки строгому допросу, и не шокированный, как ни странно, её духовным состоянием (глубокое невежество в вопросах веры, свойственное русской интеллигенции в продолжение двух последних веков, невоцерковлённость, и всё же безусловное признание божественного происхождения человека, что уже много, готовность к духовному деланию и учёбе), отец Киприан пришёл к выводу, что пребывание в Лужине могло бы оказаться для Иоанны весьма полезным. Но Ганя...
Тут отец Киприан сразу всё понял, и это "всё" было если не против самой Иоанны, то уж во всяком случае, против их одновременного нахождения в любой точке, будь то Лужино, дрейфующая полярная льдина или кратер Везувия. Из дальнейшего разговора стало ясно, что он считает свою поездку в жигулёнке Иоанны последней, потому что его брат и друг отец Борис, Ганин духовник из Лавры, с которым он, разумеется, поделится своими опасениями, скажет своё решительное "Нет".