ЗМЕИНОЕ ГНЕЗДО
Говорить труднее как раз тогда,
когда стыдно молчать.
Ларошфуко
Внезапный выбор Сталина, назначившего Ежова ответственным за расследование ленинградского убийства, оказался на редкость удачным (Генеральный секретарь вообще умел подбирать себе помощников).
Соскочив с поезда, Ежов в тот же вечер принялся лихорадочно раскручивать маховик самого дотошного следствия. Оказанное доверие переполняло его и гордостью, и тревогой. Он отдавал себе отчет, что не выполнить задания Генсека не может, не имеет права. От этого теперь зависит вся его судьба.
Николай Иванович Ежов выглядел крайне неприглядно: маленький рост и нездоровое лицо с мелкими чертами, — такие лица бывают у беспризорников с голодным детством, с бродяжничеством по вокзалам и помойкам.
В своей анкете он указывал, что образование получил «незаконченное низшее».
Своих родителей Ежов не помнил. Кто-то устроил его учеником к портному — отдал в настоящее рабство пьянице и садисту. Горькая доля таких несчастных ребятишек показана в рассказе Чехова о Ваньке Жукове. Вечно голодный, забитый, затравленный, ученик портного бегал за водкой, нянчил детишек, мыл полы, а также разогревал утюги, мотал нитки и пришивал заплаты. От дальнейшей учебы его избавила война — призвали в армию.
Война с ее бессмыслицей, с кровавыми жертвами, с бездарностью и жестокостью командования сделала его убежденным большевиком, ненавистником самодержавия.
В Витебске, где он оказался после нескольких нелепых месяцев «керенщины», Ежов впервые столкнулся с необузданным революционным произволом.
В захолустном Витебске Ежов занял пост комиссара железнодорожной станции. В начале первой советской зимы ему пришлось принимать высокого гостя из Петрограда: уполномоченного Кагановича, рослого осанистого еврея, с грубыми властными манерами. С высоты своего роста уполномоченный с недоумением посматривал на комиссара станции, похожего на заморенного подростка. Но маленький Ежов ему запомнился и это потом сыграло свою роль. После митинга на станции Каганович приказал прицепить свой вагон к первому же поезду на юг и укатил.
Комиссарить в Витебске пришлось недолго. Судьба дисциплинированного партийца кидала Ежова то в Саратов, то в Казань, то в Краснококшайск (прежний Царевококшайск). На последнем месте Николай Иванович был в должности ответственного секретаря парторганизации Марийской республики. Ему сразу же довелось столкнуться с проявлениями местного национализма. «Республика Мари Эл только для марийцев! Русские, убирайтесь к себе в Россию!» Его заметили в Москве и двинули на повышение. Весной 1923 года, в 27 лет, он получает назначение в Семипалатинск первым секретарем губернского комитета партии.
Под управлением Ежова оказался гигантский край величиною больше Франции: от Черного Иртыша до Ку-лунды. Подчинялся он как Центру, т.е. Москве, так и местному ЦК партии в Оренбурге (затем в Кзыл-Орде, а потом в Алма-Ате). На месте, в Туркестане, сидел такой же московский назначенец, только рангом гораздо выше: Шая Голощекин — партийный деятель с большим дореволюционным стажем, делегат нескольких зарубежных съездов партии, ближайший человек Свердлова и Троцкого, один из палачей царской семьи.
Голощекин, благодаря своим знакомствам, имел неограниченные полномочия. Он приехал в степную республику с заданием в сжатые сроки покончить с кочевым образом жизни коренного населения. Феодальные порядки следовало заменять передовыми, европейскими. Первым же своим распоряжением Шая Голощекин строжайше запретил аулам сниматься с мест. А чем кормить скот? Казахи привыкли к пастбищному скотоводству и передвигались по степи вслед за табунами и отарами. Голощекин не хотел слушать никаких разумных доводов. Было так, а теперь будет эдак! Хоть околевай, но сиди на месте и не шевелись!
С нарушителями он поступал безжалостно. Это называлось борьбой с феодально-байскими пережитками. В казахской степи, как и в России, стал грозно лаять «товарищ Маузер».
Начавшаяся бескормица привела к массовому падежу скота. Затем последовал невиданный мор населения от голода. Казахи вымирали целыми уездами.
В прежние времена жители степей также испытывали периоды массовой бескормицы. Наступала эта пора внезапно, по капризу погоды: вдруг посреди зимы сваливалась оттепель и снег превращался в воду. Затем заворачивал ветер с севера и приносил жестокие морозы. Степь покрывалась льдом. Разбить эту корку не могли даже копыта лошадей. Эти природные несчастья назывались джутом. Скот, не в состоянии добраться до травы, погибал тысячами. Вслед за этим начинался голод населения.
Примерно то же самое, как знал Ежов, происходило на Украине и в Поволжье, где столь же полновластно хозяйничали Хаим Раковский, Янкель Петере и Мендель Хатаевич.
Внутрипартийная борьба в Москве, начавшись еще при жизни Ленина, остро отзывалась и на периферии. Ежов, участник XII, XIII, XIV съездов партии, постоянно выступал на стороне Сталина. Ненавистных троцкистов он называл емким русским словом сволочь.
Первый секретарь губкома партии являл собою чин, равный царскому генерал-губернатору. Власть его была беспредельной — умей только отчитываться перед Центром. Один изъян имелся во всевластном положении московских назначенцев — зависимость их от органов ВЧК-ОГПУ. «Чрезвычайки» на местах несли обязанности глаз и ушей кремлевского руководства, и местные чиновники независимо от ранга старались с ними никогда не связываться. Обыкновенно чекисты в открытую не конфликтовали, однако сносились с Москвою по своим каналам и оттуда, как правило, вскоре поступали распоряжения за самыми главными фамилиями. Так что связываться с чекистами — все равно что плевать против ветра. С ними следовало если не дружить, то поддерживать ровные, ничем не омраченные отношения. Иначе... себе дороже станет!
В то же время чекисты оказывались и сильно полезными людьми. В Семипалатинске затевалось большое строительство. Возводился громадный мясокомбинат. Предметом гордости Ежова было сооружение пивзавода. Иртышская вода, как ему объяснили, гораздо лучше волжской, поэтому семипалатинское пиво на вкус знатоков превосходит жигулевское. А в последние годы через Семипалатинск прошла трасса знаменитого Турксиба и через Иртыш строился громадный железнодорожный мост.
Ежов был озабочен сроками строительства (за этим внимательно следила Москва) и чекисты, надо отдать им должное, вникали во все трудности секретаря губкома партии. Правда, часто свою помощь они оказывали по-своему. Так, для пивзавода они в каком-то городе арестовали мастера-пивовара, доставили в Семипалатинск и обязали его здесь жить, отмечаясь в комендатуре.
И все-таки настоящей дружбы с этой организацией у Ежова не наладилось. Он ее побаивался и не без оснований: ему стало известно, что бдительные чекисты регулярно докладывают «наверх» о его запоях. Он понимал, что этим они всего лишь исполняют свои служебные обязанности, однако... черт их разберет, а вдруг да и заявятся поздно ночью с ордером на арест! Он знал — это у них водилось.
На XIV съезде партии Николай Иванович впервые принял участие в борьбе с обнаглевшими борцами за власть. Троцкисты и зиновьевцы лезли из кожи, чтобы утвердить на посту Генерального секретаря своего человека. От этого зависела не только их личная судьба, но и судьба народа, судьба страны.
Сталин предложил делегатам съезда грандиозную программу индустриализации страны. У зиновьевцев с троцкистами не оказалось никаких народно-хозяйственных программ. Вся эта шваль занималась исключительно партийной склокой.
В Москве Ежова ожидала ошеломительная карьера.
Первоначальную столичную обкатку Ежов прошел на посту заместителя наркома земледелия. Он решительно поддержал и проводил идею Сталина о коллективизации сельского хозяйства. В довершение к этому он показал себя человеком редчайшей работоспособности. Среди изнеженных, барствующих ветеранов партии такие фанатики в работе были редкостью. Как правило, они вызывались в Москву с низовой работы, с периферии. Спустя год Ежова переводят в сектор партийных кадров на Старую площадь. Это был чрезвычайно важный орган власти, ведавший всеми выдвижениями и назначениями на руководящие посты.
На работе с кадрами Ежов сформировался, как русский националист. Он научился отличать Лазаря Кагановича от Менделя Хатаевича и Николая Бухарина от Клима Ворошилова. У него сделалось правилом, что русский русскому (как и еврей еврею) далеко не ровня. «Шерстка мышья, да слава рысья!» Узнав, что Сталин не разговаривает с Бухариным с 1928 года (они даже не здоровались при встречах), проникся ненавистью к последнему.
Необыкновенная старательность Ежова создала ему репутацию идеального работника. Дважды повторять распоряжения таким не требовалось. Сказано — и как за каменной стеной.
11 ноября 1930 года Николай Иванович впервые попал в кабинет Сталина. Вышел он оттуда в весьма высоком чине: заведующим Орграспредотделом ЦК партии (т.е. главным кадровиком).
В порядке исключения ему было разрешено присутствовать на заседаниях Политбюро.
На XVII съезде партии Ежов злорадно убедился в том, что троцкисты просмотрели созревание такой неодолимой силы, как партийный аппарат. Они лезли на посты и не соображали, что все назначения визируются на Старой площади. Кадровая работа основа власти! А
теперь, как говорится, поезд ушел и можно лишь посылать проклятия ему вдогонку... Ежов с язвительной усмешкой выслушивал покаянные речи оппозиционеров и, в отличие от многих (от Сталина в том числе) не верил ни единому их слову.
На «съезде победителей» Ежов был избран членом Центрального Комитета. Больше того, он стал заместителем Кагановича, председателя Комиссии Партийного Контроля.
Мало помалу он вошел в ближайшее окружение Генерального секретаря, стал членом кабинета его личной власти. Попасть в этот узкий круг было удачей величайшей важности. Подножие Генерального секретаря составляли люди преданности исключительной, верности проверенной, испытанной.
Целая цепь неожиданных событий, случившихся за два дня пребывания Сталина в Ленинграде, настойчиво указывала направление поиска Ежова: Ильинское, где находились дачи недавних руководителей Северной коммуны. Там, затворившись в оскорбленном величии, вот уже семь лет пребывал властитель Ленинграда Гершль Ааронович Апфель-баум (партийная кличка — «товарищ Григорий»). Ближайший соратник Ленина, проживший с ним бок о бок все годы долгой эмиграции (и даже отправившийся с ним в Разлив), председатель Коминтерна, член Политбюро, он слишком болезненно переживал провал своей авантюры после XIV съезда партии. Добавляло Зиновьеву спеси (а заодно и желчи) то обстоятельство, что именно он выступал вместо Ленина с отчетными докладами на двух партийных съездах: XII и XIII. Падение с завоеванных высот было крушением всех его надежд, всех планов... Однако смиряться он не собирался. Его вдохновляла гипертрофированная самовлюбленность, навсегда усвоенная вера в свое всевластие в завоеванной стране.
Положение в партии создалось сложное. После недавней смерти Ленина за его положение вождя (а не за совнаркомовский пост) шла ожесточенная борьба. Претендентов оказалось только двое: Троцкий и Зиновьев. Ни тот, ни другой не брали Сталина в расчет. И поплатились. В прошлом году после клятвы Генерального секретаря у гроба скончавшегося вождя у самовлюбленных оппозиционеров с глаз упала пелена: они увидели настоящего лидера и партии, и народа, и страны.
Волей-неволей обоим группировкам, троцкистской и зиновьевской, пришлось сомкнуть ряды. Борьба с ними мало помалу стала обретать оттенок сугубо национальный: против опостылевшего всем засилья.
В год съезда Троцкий наконец слетел с поста председателя Реввоенсовета. Его шансы упали сильно. Зиновьев заметно ободрился. У себя в Ленинграде он держался как самодержавный хан в своем улусе. Москву он не любил и наезжал туда с подчеркнутой неохотой. В Ленинграде он завел филиал Исполкома Коминтерна — лишь бы пореже покидать берега Невы. Он не переставал подчеркивать исключительное положение «своей» Северной коммуны.
Собираясь в Москву, на съезд, Зиновьев не скрывал своих расчетов. Свалив ненавистного Сталина, он к посту главы Коминтерна прибавлял пост Генерального секретаря партии и становился несокрушим.
В самый канун съезда появилась так называемая «Платформа четырех»: Зиновьев, Каменев, Сокольников и Крупская вспомнили ленинское «Завещание» и потребовали смещения Сталина. Эта вылазка «старых партийных гвардейцев» явилась своего рода артиллерийской подготовкой перед решающим сражением.
Партийная делегация Ленинграда держалась на съезде особняком. От нее исходила никак не маскируемая угроза.
Съезд открылся 18 декабря 1925 года. Политический отчет сделал Сталин. На следующий день с содокладом выступил Зиновьев.
Все пока текло по заведенному порядку, однако атмосфера ощутимо накалялась.
Первой из окопов оппозиции поднялась Крупская: она зачитала «Завещание» покойного мужа и предложила избрать на пост Генсека испытанного ленинского соратника и друга — Зиновьева.
Ход был сильный: «Завещание» самого, речь вдовы...
На следующий день Сталину исполнялось 46 лет. Крупская таким образом преподнесла ему подарок.
Назавтра, а самый день рождения, с утра, слово попросил Каменев. Повторяя Крупскую, он снова зачитал ленинскую характеристику Генерального секретаря (слишком груб) и заявил, что «Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба». Из зала однако понеслись громкие выкрики: «Чепуха! Раскрылись! Долой!» Переломить настроение попытался Евдокимов. Он вскочил на ноги и заорал: «Да здравствует партия!» Председательствующий Рыков, пресекая вакханалию, объявил перерыв...
Новое появление Зиновьева на трибуне носило характер вроде бы умиротворяющий. Он постарался сбить напряжение и заставить делегатов проникнуться необходимостью перемен. Смещение Сталина — вопрос международного рабочего движения. Так и только так следует смотреть на этот вынужденный шаг. Далее в голосе Зиновьева зазвучала плохо завуалированная угроза: он дал понять, что пролетарии всего мира могут лишить своей поддержки коммунистов Советского Союза. Как же тогда жить и бороться? И снова в зале закричали (кричал вместе со всеми и Ежов): «Не пугай! Не боимся!»
23 декабря съезд не работал. Делегаты ожесточенно совещались в номерах гостиниц. Обстановка накалялась. Обе стороны сознавали, что проигравшим придется худо.
Сталин, уловив настроение делегатов, настроился решительно. И Крупская, и Каменев выдернули из ленинского «Завещания» всего одну характеристику. Но там целых шесть! Он поднялся на трибуну и зачитал весь ленинский документ. Впечатление получилось невообразимое: те, кто рвался расправиться со Сталиным, вообще не имели права называться большевиками! Зал угрожающе загудел. Раздались выкрики. А Сталин добивал своих противников. Он признал, что да, порой бывает груб. Но — с кем? С теми, кто не дает работать и действует, как самый настоящий враг.
Да, враг! Враг партии, враг народа и страны!
Его взволнованная речь поминутно покрывалась бурными аплодисментами. Съезд выражал ему полнейшую поддержку.
Обыкновенно после съездов в партийных дрязгах наступает передышка. Обе стороны подводят итоги, подсчитывают потери, зализывают раны. На этот раз все было иначе. В Москве Зиновьев выглядел вполне смирившимся с поражением. Однако вернувшись в Ленинград, он собрал комсомольский актив и выступил на нем с поджигательной речью. Это был иезуитский ход. Комсомольцы воспламенились и приняли чудовищное решение: они не признают решений съезда партии и не собираются их выполнять!
Демарш возмутительный: открытое неповиновение, бунт на политической палубе государственного корабля, дерзкий и нахальный!
А Зиновьев распоряжался, словно предводитель мятежа. Он запретил в «своем» городе все центральные газеты. Агентура областного ГПУ устраивала обыски в газетных киосках. Дело доходило до того, что решения
XIV съезда партии пришлось распространять нелегально: листовки с текстом подкладывали на заводах в инструментальные ящики.
Ленинград заволновался.
Реакция ЦК ВКП(б) последовала незамедлительно: в Ленинград выехала внушительная делегация.
Слава города на Неве покоилась на высочайшей репутации его гигантских промышленных предприятий. Рабочие коллективы заводов составляли авангард советского пролетариата.
Как водится, москвичи первым делом направились в рабочие коллективы. Состоялись многолюдные бурные собрания. И обнаружилось, что Зиновьев, затворившийся в Смольном, не пользуется никакой поддержкой рабочего народа. А дерзкой выходкой комсомольских вожаков заслуженный питерский пролетариат попросту возмущен.
Зиновьев сильно преувеличивал значение собственной персоны. Он никак не хотел уразуметь, что уже давно никого не представляет, кроме самого себя.
Многолетний спутник Ленина? Постоянные доверительные шептания с его вдовой? Мало, мало...
Открылась еще одна совершенно неприглядная картина. Годы «красного террора», а также постоянные высылки «буржуазных элементов» обновили население северной столицы. В город на Неве хлынули выходцы из «черты оседлости». Естественно, к работе у станка они нисколько не стремились... Словом, стараниями сначала Троцкого, а затем Зиновьева град Петра Великого превратился в скопище советского мещанства — в настоящее отхожее место страны.
В том году, когда Зиновьев отважился на открытый бунт, именно питерский пролетариат призвал обнаглевшего временщика к порядку. Рабочие всех крупнейших заводов города единодушно выступили за великую программу индустриализации, предложенную Сталиным.
Зиновьев был снят со своего важнейшего поста, что называется, с треском. Его место в кабинете Смольного занял энергичный Киров.
С этого дня Зиновьеву оставалось что-нибудь одно: или перемениться и влезть в общую упряжку на каком-нибудь не столь значимом посту, или же спокойно, беззаботно стариться и почивать на лаврах. К сожалению, он выбрал третий путь — озлобленного заговорщика, стремящегося во что бы то ни стало вернуть былое положение и власть.
Легальные способы борьбы за власть были исчерпаны. Настала пора методов нелегальных, подпольных, тайных.
Первый взгляд Ежова, когда он окинул сложившуюся для Кирова обстановку в Ленинграде, подтвердил самые худшие опасения. Киров слишком увлекся хозяйственными показателями. Он часто бывал на знаменитых питерских заводах и мало обращал внимания на копошившихся под ногами троцкистов и зиновьевцев. Видимо, считал, что проигравшие обязаны вести себя соответствующим образом, т.е. сидеть тихо, а не размахивать кулаками после драки.
Ежов обратил внимание на гостиницу «Астория» (теперь она называлась «Первый Дом Советов»). Прежде, до революции, «Астория» считалась центром германского шпионажа. После Октября она превратилась в общежитие ответственных работников. Здесь, в частности, проживала первая жена Троцкого А. Соколовская с двумя дочерьми. Занимали они роскошный номер из четырех комнат. Сама Соколовская работала в Смольном, ее сестра — в областном управлении ГПУ. Муж одной из дочерей, некто М. Невель-сон, поддерживал связь с высланным тестем, а также с такими деятелями, как Митька Рубинштейн.
Все эти разрозненные сведения попали на карандаш Ежова в первый же день его поисков.
О том, что Киров ликвидировал «вонючую контору» под названием ЛЕКОПО, Николай Иванович знал еще в Москве. Здесь же обнаружилось, что еще-семь лет назад, едва утвердившись после Зиновьева в Смольном, Мироныч распорядился арестовать сильно настырничавшего Шнеерсона, главу любавических хасидов (он с удобствами обосновался именно в Ленинграде). Разразился колоссальный скандал. В Москву из Ватикана приехал специальный посол. В ситуацию вмешался Кремль и освободил Шнеерсона. Тот поспешил оставить берега Невы и перебрался в Соединенные Штаты.
Старый партийный работник, Николай Иванович Ежов знал, что неприязненное отношение к органам ис-пытывалось всеми без исключения (даже евреи из партаппарата морщились при упоминании о ГПУ). Один Киров совершенно не считался с установившимися привилегиями чекистов. Он, как и Сталин, смотрел на них, как на подсобников. Чекистов это задевало, но положение Кирова было таким, что им оставалось одно: терпеть. Они и терпели. Это зловещее терпение, как установил Ежов, длилось не год и не два, а целых 15 лет. Оказывается, еще в 1919 году, в Астрахани, ночной налет чекистов на квартиру Кирова едва не кончился его смертью.
Тогда, поздней осенью этого необыкновенно трудного для республики года, под Астраханью сложилась крайне тяжелая обстановка.
Этот пыльный, пропахший рыбой городишко в самом устье Волги обрел громадную стратегическую ценность. В штабе XI армии определенно знали, что к Астрахани приковано внимание секретных служб Турции. Существовал хорошо разработанный план исламского воздействия на вечно неспокойную Чечню, после чего дуга нестабильности с Кавказа поднимается на север (Татария, Башкирия) и по линии Волги рассечет Россию пополам. Военные задачи таким образом увязывались с политическими, национальными. В Астрахани в ту пору находились Киров, Куйбышев и Орджоникидзе. Город собирались защищать всеми имевшимися силами.
Внезапно из Серпухова, из полевого штаба, поступило распоряжение Троцкого оставить Астрахань «в целях выравнивания фронта». Этот чудовищный приказ привел штаб XI армии в состояние шока. Мгновенно заработала прямая связь — только не с Серпуховом, а с Москвой, с Кремлем. Руководители обороны обратились к Ленину. Разговаривал с ним Киров. Председатель Совнаркома выразил и удивление, и возмущение. Ему вспомнилось совершенно такое же «выравнивание фронта» совсем недавно, при обороне Петрограда от Юденича — Троцкий предложил впустить белогвардейцев в город и попытаться измотать их в уличных боях.
Сдача Астрахани была категорически запрещена.
И тут, когда Астрахань, по сути дела, была спасена (взять ее с бою у противника не имелось сил), защитники города едва не лишились Кирова, руководителя обороны.
В ночь на 6 октября, рано утром, на рассвете, домик, где квартировал Сергей Миронович, был оцеплен и блокирован. К спящему руководителю обороны города ворвались несколько чекистов во главе с Рахилью Вассерман. Киров был связан. В домике начался обыск. Свое внезапное вторжение Вассерман объяснила тем, что в особом отделе получены сведения, будто под личиной Кирова скрывается... знаменитый монах Илиодор, сподвижник Гришки Распутина. Чекисты вели себя нагло и порывались «не канителиться, а шлепнуть контрика на месте».
Спасло Кирова сообщение ночного патруля в штаб обороны. На выручку друга примчался Орджоникидзе. Своей властью он тут же арестовал ночных налетчиков. Валериан Куйбышев не удовлетворился объяснениями чекистов и провел тщательное расследование инцидента. Выявилось, что ниточки от астраханской провокации тянутся в Москву на последний всероссийский съезд сионистов, состоявшийся в мае прошлого года. Тогда активисты еврейского движения вынесли решение, что им с советской властью не по пути. Было начато формирование специальной воинской части — «Еврейского легиона». Какая-то часть сионистов получила задание внедриться в органы власти. (Оказалось, что Рахиль Вассерман работает еще и на деникинскую разведку.)
26 ноября все провокаторы-налетчики были расстреляны.
В том давнем происшествии, при всей его нелепости, задумываться заставляло очень многое.
Подтвердились сведения насчет того, что начальник областного управления ГПУ Ф. Медведь сильно запивал (причем вместе с женой). Всеми делами заправлял его заместитель И. Запорожец. У этого человека была крайне запутанная биография (Ежов судил как опытный кадровик). В молодые годы Запорожец служил адъютантом Петлюры, попал в разведку, замещал одно время Трилиссера в ИНО, работал резидентом в Вене. Обращали на себя внимание дружеские связи Запорожца с Ягодой, Аграновым, Пауке-ром. Ходили слухи, что Запорожец поддерживает отношения с консульством Латвии в Ленинграде.
Примечательно, что оба раза, когда Николаева задерживала охрана Кирова и доставляла на Гороховую, его допрашивал Запорожец и тут же отпускал.
Сам отпускал? Или звонил кому-то и получал указания?
Это предстояло выяснять.
Сейчас Запорожца в Ленинграде не было, он находился в санатории.
Присматриваясь к Зиновьеву и так, и эдак, Ежов обратился к ленинскому «Завещанию». Своего многолетнего сподвижника, человека слишком близкого, вождь революции почему-то не выделил отдельно, а упомянул в связке с Каменевым. И вспомнил зачем-то Ленин такой известный эпизод, когда партия приняла курс на вооруженное восстание, а два самых видных большевика, Зиновьев и Каменев, не придумали ничего лучше, как выдать Временному правительству не только это важнейшее решение, но и назвали день вооруженного выступления. Предательство, иначе и не назовешь! Удар в спину! Однако Ленин в своем продиктованном «Завещании» высказался об этом так:
«Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому».
Ничего не понять!
Как это так — нет никакой вины в явном предательстве? И почему это предательство связывается с «небольшевизмом» Троцкого?
Получается, что и гнусный поступок Зиновьева с Каменевым, и примыкание Троцкого к большевикам в самую последнюю минуту -- закономерно?
Можно, конечно, взять в расчет, что вождь диктовал, находясь в крайне болезненном состоянии. Но дело в том, что мысль свою он выразил довольно четко. Неясность возникала лишь для человека, не посвященного, не имеющего представления, о чем идет речь.
Что же скрывал Ильич? Чего не договаривал? На что намекал?
Ведь в приписке, продиктованной 4 января, вождь четко предложил убрать Сталина с поста Генерального секретаря. Здесь же...
В такие мгновения Ежов решительно обрывал себя. Да кто он такой, чтобы задавать какие-то вопросы самому Вождю? Как несгибаемый большевик, Николай Иванович считал это кощунством. А между тем, чем глубже он закапывался в сохранившиеся завалы, тем все чаще попадалось ему ленинское имя. Получалось, что Ленин сам влезал в его дотошные раскопки. Выходила явная нелепица: он добирался до корней Зиновьева, а натыкался на фигуру Ленина. Это раздражало и мешало сосредоточиться на главном, т.е. вредило следствию, результатов которого нетерпеливо ждал в Москве Сталин.
На первых порах следствия Ежов обращался к своему немалому опыту главного партийного кадровика. Он убедился, каким кладезем ценных сведений являются серенькие папочки «Личного дела».
Однако что стоили папки отдела кадров по сравнению с папками ОГПУ? Вот где был настоящий кладезь самых разнообразных сведений о любом, кто имел несчастие обратить на себя внимание карательного ведомства!
Н.И. Ежов начал расследование, не заезжая с вокзала в гостиницу. Он направился прямо в Смольный. Там в кабинете 631 ни днем, ни ночью не прекращались интенсивные допросы близких родственников Николаева. Сам убийца содержался в камере на Гороховой. Первым делом Ежов распорядился, чтобы в камере с Николаевым неотлучно находился надежный человек из охраны. Не хватало, чтобы вдруг исчез еще и Николаев!
Бытовой мотив убийства (письмо в кармане) Ежов отбросил без колебаний. Он согласился с Шейниным: письмо «Доброжелателя» было безусловно заготовкой. К тому же Николай Иванович составил свое мнение о Милде Драуле, жене Николаева: прокуренная чухонка, крайне непривлекательная, вульгарная никак не подходила на роль «прелестницы». В распускаемых слухах ее называли официанткой. На самом деле она работала инспектором в управлении тяжелой промышленности и с Кировым никогда не встречалась.
На первых порах Ежов сам допрашивал арестованных. Уже 2 декабря были взяты под стражу комсомольские руководители Ленинградской организации во главе с Котолыновым. На следующий день в подвалах на Гороховой оказались руководители местного ОГПУ. Кроме того, снимались показания тех, кто находился в кабинете Чудова, когда раздался выстрел Николаева. Первыми выбежали в коридор Кодацкий, Боген, Фридман и Росляков. Они и внесли тело Кирова в кабинет. Эти люди уверяли, что выскочили первыми, потому что сидели у самых дверей.
После первого же допроса Ежов потерял к Николаеву всякий интерес. Убогое создание! Ему исполнилось 30 лет. В партии он находился с 1924 года («ленинский призыв»). Отца не было, мать работала обтирщицей вагонов в трамвайном парке. В большой коммунальной квартире на Лесной улице семья Николаевых из 6 человек занимала две комнатки (с ними жили мать Мидды Драуле и ее сестра с мужем). Бедность, скученность, беспросветность... В молодые годы Николаев пытался поступить в артиллерийское училище, но был забракован. Низенького роста, тщедушный, с огромной головой и кривыми ногами, он производил впечатление выродка и недоумка. Судьба его переломилась, когда он свел знакомство с Котолыновым, молоденьким секретарем Выборгского райкома комсомола. Вскоре Котолынов попал в фавор к Зиновьеву и возглавил Ленинградский губком комсомола, стал членом ЦК ВЛКСМ. Оказывая покровительство забитому жизнью Николаеву, он устроил его инспектором в РКИ, а затем в Институт истории при Ленинградском губкоме партии. Зарплата Николаева выросла до 275 рублей (рабочий получал 120 рублей). За отказ от партийной мобилизации на транспорт ему сначала вынесли строгий выговор, а затем исключили из партии. С тех пор Николаев стал беспрерывно писать жалобы во все партийные инстанции. Сохранились его письма, адресованные Чудову, Угарову и самому Кирову. Он истерически требовал «прекратить несправедливое отношение к живому человеку со стороны отдельных государственных лиц». Партийный билет ему в конце концов вернули, но на работу в парторганы не брали.
К тому времени Котолынов также слетел со всех своих постов. Он познакомил Николаева с Юскиным, Соколовым, Звездовым, Левиным, Мандельштамом. Все они чувствовали себя страдальцами за правое дело: их исключили из партии решением XV съезда, как отъявленных троцкистов. Бывшие комсомольские деятели заразили Николаева бредовой манией стать народным мстителем. Во время работы Ленинградской областной партконференции Николаеву удалось пробраться в зал и он послал в президиум записку: «Мы вас, сталинцев, будем давить, душить, перестреляем!»
Любопытно, что вся эта подпольная деятельность проходила под пристальным наблюдением местного ГПУ. Ежов листал регулярные донесения сексотов. (Из них особенно продуктивно работала некая «Елена Сергеевна».) В октябре, за полтора месяца до убийства Кирова, на Котолынова и Мандельштама были выписаны ордера на арест. Однако вмешался сам Киров и отказался визировать ордера.
Так складывалась преступная организация, которую Ежов назвал «Ленинградским центром».
Находясь в Ленинграде, Николай Иванович знал, что 5 и 6 декабря в Москве состоится прощание с Кировым. Ему пришлось отвлечься от расследования. Приехала жена Орджоникидзе и принялась хлопотать с М.Л. Маркус, женой Кирова. Мария Львовна находилась в психиатрической клинике. Жизнь Кирова с ней была сплошным мучением. Она бешено ревновала мужа ко всем женщинам, устраивала безобразные сцены и постоянно угрожала покончить жизнь самоубийством. В квартире Кирова пришлось на окнах установить металлические сетки. Не было спасения и от друзей жены, нахальных, болтливых, живущих сплетнями и пересудами. Невыносимая обстановка в доме заставляла несчастного Мироныча день и ночь пропадать в Смольном, находить забвение в круглосуточной работе... Находясь в больнице, М.Л. Маркус не знала об убийстве мужа. Зинаида Гавриловна, жена Серго, подготовила ее и повезла в Москву, на похороны. Кроме того, в эти дни отыскались две сестры Кирова. Они жили в глухом селе Пермской области и ничего не знали о своем брате. Их также пришлось отправлять в Москву. Вместе с ними поехала старая крестьянка, которая воспитывала Кирова.
5 декабря в Колонном зале Москва прощалась с Кировым. Играл оркестр Большого театра. Людской поток не прекращался весь тусклый зимний день. В 11 часов ночи в зале появились Сталин, Орджоникидзе, Жданов, Молотов, Каганович. Руководители партии замерли у гроба убитого товарища в последнем почетном карауле.
В полночь гроб с телом Кирова увезли в крематорий Донского монастыря.
На следующий день состоялись похороны на Красной площади.
Позвонив в Москву, к себе в отдел, Ежов узнал о том, как «отличился» нарком внешней торговли А. Розенгольц. Он устроил прием в честь министра торговли Франции Л. Маршана. Участники приема веселились напропалую, наслаждались музыкой и танцами. На следующий день французское посольство устроило ответный прием, однако отдало дань траурному настроению страны: не было ни танцев, ни музыки, никакого веселья. Иностранцы оказались более тактичными, нежели хозяева...
Поздно ночью, закончив разговор с Москвой, Ежов не ложился отдыхать, а снова брался за бумаги. Он привык работать сутками напролет. Теперь же он совсем забыл о сне. Изнуряя самого себя, он не знал пощады и к помощникам. Особенно доставалось от его придирок Шейнину. После выговора на вокзале, в присутствии Сталина, он изводил его своею требовательностью и подозрительностью. Неприкрытый антисемитизм властного порученца коробил бедного Шейнина, однако о возмущении, а тем более о неповиновении не следовало и помышлять. Этот крохотный человечек мог переломить его судьбу, словно соломинку. Шейнину оставалось одно единственное — старание. И он старался.
Сталин, назначая маленького кадровика, полагал, что внимание к мелочам станет его самой сильной стороной. Так и оказалось.
— Что значит: Натан? — распекал он Шейнина, не приглашая того сесть. — Это имя или кличка?
— Полагаю, имя.
— Тогда чего вола вертеть? Фамилию давай!
И пронизывал тучного потеющего следователя своими острыми, вечно подозрительными глазками.
— Разрешите идти? — спрашивал Шейнин.
Среди близкого и неблизкого окружения Кирова следователь настойчиво искал следы человека с именем Натан. Чутье подсказывало ему, что это настоящее имя, а не кличка, не псевдоним. Его поиски затруднялись тем, что Киров был работником не кабинетным. Миронычу нравилось постоянно находиться среди людей, он часто бывал в рабочих коллективах, в цехах, на собраниях. Это был не затворник в капитанской рубке, а энергичный распорядитель, работающий на палубе вместе с командой.
Все-таки Шейнин был настоящим профессионалом. Без него Ежов был бы как без рук.
Из случайных проговорок арестованных ему вдруг удалось ухватить кончик ниточки, ведущей не куда-нибудь, а в ленинградское консульство Латвии. В протоколах появилась фамилия самого консула г-на Бисенсекеса. Этот дипломатический работник установил тесные связи с группой Котолынова, давал молодым людям инструкции по налаживанию подполья и снабжал их деньгами.
В неожиданном свете вдруг предстала фигура слизняка Николаева, убийцы Кирова. Этот убогий и ущербный человечишко, лишенный работы и презираемый в семье, использовался заговорщиками с таким расчетом, чтобы в случае провала мог заслонить собою всю организацию. Из него усиленно лепили активиста и бесстрашного боевика. Более того, он возомнил о величии своей персоны, почувствовав себя и сильным и отважным — настоящим богатырем, которому по плечу великие дела!
Шейнин раскусил его быстрее остальных и умело подвел к раскаянию в преступлении.
13 декабря Николаев сделал важное признание:
«Я должен был изобразить убитого Кирова, как единичный акт, чтобы скрыть участие большой группы».
20 декабря Николаев показал:
«Мой выстрел должен был явиться сигналом к взрыву, к выступлению против ВКП(б) и советской власти».
От него потребовали подробностей. Он попросил бумаги в камеру и принялся раскалываться начистоту.
«Я указал в своем показании от 20 декабря 1934 года, что мы всегда готовы помочь консулу правильным освещением того, что делается внутри Советского Союза. Тут я имел в виду разговор с Шатским и Котолыновым о необходимости заинтересовать консульство материалами антисоветского характера о внутреннем положении Советского Союза.
Далее, я просил консула оказать нам материальную помощь, указав, что полученные от него деньги мы вернем ему, как только изменятся наши финансовые дела.
На следующей встрече — третьей или четвертой в здании консульства — консул сообщил мне, что он согласен удовлетворить мои просьбы, и вручил мне пять тысяч рублей.
При этом сказал, что установить связь с Троцким он может, если я вручу какое-либо письмо от группы к Троцкому.
О своем разговоре с консулом я сообщил Котолынову, передал ему полученные деньги в размере четырех тысяч пятисот рублей, а пятьсот рублей оставил себе...»
Бывшие комсомольские секретари свели Николаева с братьями Румянцевыми. Старший из них, Владимир, дезертировал из Красной Армии, жил по подложным документам, младший, Анатолий, воевал в армии Юденича, расстреливал пленных красноармейцев, пробрался в Ленинград нелегально и всячески избегал прописки... Обнаружился у Николаева старший брат, Петр, также дезертир, проживающий в Ленинграде без документов. Пистолет, из которого был убит Киров, принадлежал Петру.
Удалось выявить и автора анонимных писем. Их сочинял Роман Кулишер, свояк Николаева, муж сестры Мидды Драуле.
Таким было ленинградское болото, в котором, словно черви в яме, копошилась всевозможная человеческая нечисть.
На подготовку первого судебного процесса ушло совсем немного времени.
На скамью подсудимых Ежов усадил Котолынова, Шат-ского, Румянцева, Мандельштама, Юскина, Мясникова, Левина, Сосицкого, Соколова, Звездова, Антонова, Ха-нина, Толмазова и, конечно, Николаева. А сам занялся дальнейшим расследованием.
Суд начался 28 декабря, менее чем через месяц после выстрела в Смольном. Из Москвы приехал военный юрист Василий Ульрих. Приговор был предопределен заранее. Недавно принятый «Закон от 1 декабря 1934 года» не оставлял подсудимым никаких надежд на спасение.
В день суда Карл Радек поместил в «Известиях» пространную статью. Он напомнил о возмутительном своеволии Ленинградского губкома комсомола, отказавшегося восемь лет назад признать решения XIV съезда партии. Тогда создалась немыслимая ситуация: комсомольцы, партийная смена, отказались подчиниться постановлениям партийного съезда! Эта задиристая линия ленинградского комсомола продолжалась до последних дней и вылилась в злодейское убийство Кирова. Радек писал: «Каждый коммунист знает, что теперь партия раздавит железной рукой остатки этой банды. Они будут разгромлены, уничтожены и стерты с лица земли!»
На суде комсомольцы самозабвенно демонстрировали «упоение в бою» и нисколько не скрытничали, не петляли. Они держались дерзко и, похоже, щеголяли своей предельной откровенностью, признаваясь в любви к Троцкому и в ненависти к Сталину. Котолынов, недавний член Центрального Комитета комсомола, ничего не отрицал: ни тайнописной связи с высланным Троцким, ни получения 5 тысяч рублей от консула Латвии. Подсудимые были готовы на сотрудничество хоть с дьяволом, лишь бы вернуть в Кремль Троцкого.
Страшный приговор подсудимые встретили мужественно. Лишь Николаев, услышав о расстреле, вдруг принялся биться и вопить: «Обманули! Обманули!»
Сразу же после суда Ульрих позвонил в Москву Сталину. Он рассказал о поведении Николаева и предложил не торопиться с его расстрелом, а «поработать с ним поосновательней». О каком обмане он кричал? Кто и в чем его обманул? Ульрих был уверен, что напуганный расстрелом Николаев выложит все, что знал и скрывал до самого последнего часа.
Сталин вспылил. Что может скрывать этот слизняк? Его вытряхнули, как пустой мешок. Ничего он больше не знает и ничего не выложит. Его роль — пешки в опытных руках... Усилием воли Иосиф Виссарионович себя унял и закончил разговор в своей обычной сдержанной манере. Ульрих, безусловно, сделал разумное предложение. Однако он, председательствуя в судах, привык иметь дело с готовым, систематизированным материалом. Ему оставалось лишь выслушать признания подсудимых и зачитать приговор. А вот о том, как эти материалы готовятся, организуются, приводятся в систему... (об этом, как и о многом другом, у Сталина имелись сугубо свои источники информации, благодаря чему он по своему обыкновению проверял и перепроверял поступающие сведения). В Ленинграде, и это знал не только Сталин, но и Киров, начальником следственного отдела работал некий Янкель Меклер, по прозвищу «Мясник». Его помощницей состояла следователь Софья Гертнер. С теми, кто попадал ей в руки, она не церемонилась. Арестованного раздевали и раскладывали на полу. Нарядной туфелькой Софья наступала лежавшему на половые органы. Раздавался истошный вопль. Склонившись, Софья вкрадчиво спрашивала: «Ну, подпишешь?» Эту садистку прозвали «Сонька -золотая ножка». Она была известна тем, что у нее сознавались абсолютно все и абсолютно во всех грехах. (С этими «мясниками» из ОГПУ собирался как следует разобраться Киров. К сожалению, не успел...)
Замордованный Николаев подпишет любой протокол, сознается в любом преступлении. Только что в них толку, в его вымученных признаниях? Сам на себя наговорит в три короба и лишь уведет следствие далеко в сторону. Для поиска настоящей правды такие раздавленные люди лишь вредят.
Заканчивая с Ульрихом разговор, Иосиф Виссарионович держал перед глазами секретную разведывательную сводку. Источники из Берлина сообщали, что на одном из приемов в министерстве иностранных дел неосторожно разболтался подвыпивший японский посол генерал Осима. Оказывается, Троцкий недавно побывал у Гиммлера и вел с ним разговор о «силовых акциях» в СССР. Об этом же вдруг заверещала эмигрантская печать, указывая на необходимость устранения любым путем Сталина в Москве и Кирова в Ленинграде. Так что планы составляются в Берлине, а исполнители находятся в Москве и в Ленинграде. Одну часть плана заговорщикам удалось осуществить — не стало Кирова. Теперь им оставалось намеченное завершить...
Разумеется, Ежов быстро раскусил, что за прикрытием отчаянно храбрившихся комсомольцев скрывается невыясненная подпольная организация. Мелкая котолыновская шваль использовалась всего лишь как бросовая агентура. Ребят ни во что серьезное не посвящали и многого они знать просто не могли. Но кое-какие ниточки благодаря им в руки следствия попали. Например, деньги от консула Латвии и письменная связь с Троцким. Должна существовать ; целая система связи: гонцы, посланцы, порученцы. Этим людям Троцкий доверял — скорей всего, они из числа его бывших соратников. Недаром же деятели оппозиции, приезжая в Ленинград, первым делом устремлялись в Ильинское, на зиновьевскую дачу, многое замышлялось и планировалось там, с глазу на глаз с Зиновьевым, терпеливо дожидавшимся своего часа... Наконец привлекала загадочная личность некоего Натана, человека нездешнего, приезжего. Котолынов случайно встретил его на даче Зиновьева, явившись туда без предупреждения. Знакомство вышло мимолетным, на ходу: один приехал, другой уезжал.
О существовании своеобразного айсберга большой организации свидетельствовало упорное запирательство подсудимых, едва речь заходила о именах старших. Заставить их проговориться не удалось ни следователям, ни судье Ульриху, ни прокурору Вышинскому. Сохранение этой тайны, так необходимой властям, составляло предмет последней стойкости и молодечества осужденных. Они умирали с сознанием исполненного долга, нисколько не раскаявшись, не примирившись.
Приговор над осужденными привели в исполнение той же ночью. Первым расстреляли Николаева. Он находился в полной прострации и еле передвигал ноги... Последним привели Котолынова. К нему подошли Вышинский и Агранов.
— Подумайте, еще не поздно: кто руководил вами? Назовите хотя бы одно имя. Ваша жизнь находится в ваших руках!
Мужество не оставило этого человека и у последней жизненной черты. Он умер с возгласом: «Да здравствует товарищ Троцкий!»
Безжалостная расправа с первым слоем заговорщиков, слоем незначительным и слишком уж примитивным, неискусным, носила главным образом назидательный характер. Врагу, отважившемуся на кровавые методы борьбы, было продемонстрировано, что отныне ни о какой пощаде не может быть и речи.
Дача Зиновьева в Ильинском выглядела центром паутины заговора, настоящим змеиным гнездом.
«Товарища Григория» следовало брать под стражу.
Следователь Шейнин, едва зашла об этом речь, беспомощно развел руками и устремил взгляд в потолок. Он считал, что такой важный шаг следовало предварительно согласовать.
— Ладно, — изрек Ежов. — Свободен. Позову. Он стал звонить в Москву.
Услышав знакомый бас Поскребышева, он попросил соединить его с Хозяином.
— Спрошу, — бесстрастно обронил секретарь.
Потянулись долгие минуты. Ежов нервно покусывал губы. Все-таки шаг предстоял необычный. Как-то отнесется к этому товарищ Сталин?
Голос Поскребышева объявил:
— Товарищ Сталин занят. Он просил передать: «Пусть поступает так, как считает нужным».
— Понял, — мгновенно отозвался Ежов.
Только теперь он осознал всю полноту своей ответственности. Он хорошо представлял, какое впечатление произведет известие об аресте таких персон, как Зиновьев, Каменев и другие. Живая история партии, соратники великого Ленина!
Шейнину он раздраженно приказал:
— Пиши ордер. И смотри мне в глаза прямо. Не виляй. Я, я визирую... понял? Твое тут дело телячье!
15 декабря были арестованы Зиновьев, Каменев и еще девять человек.
Снова страна испытала настоящее потрясение. Слишком уж известными, слишком выдающимися были имена обнаруженных преступников.
Итак, прозвучали первые карательные выстрелы возмездия, покатились первые отчаянные головы.
Подготовка котолыновского судебного процесса потребовала от Ежова совсем немного усилий. Трудностей никаких не оказалось, с озлобленными комсомольскими волчатами легко управились опытные следователи. Теперь предстояло устроить открытый суд над людьми, имена которых до последних дней с придыханием произносили школьники и красноармейцы, студенты и пенсионеры, рабочие и колхозники.
Слишком громкими именами обладали все, кого пришлось взять под стражу!
Для Ежова наступила трудная пора. Исключительное положение арестованных персон требовало веских и конкретных доказательств их вины. Одними подозрениями никакой суд не удовлетворится. В эти дни Николай Иванович полностью ощутил всю меру ответственности за свои решения. Это было чувство тяжести невыносимой. Он совершенно забыл о сне и держался неимоверным напряжением сил.
На свой арест оппозиционеры смотрели, как на досадное недоразумение.
Ежов несколько раз присутствовал при допросах Зиновьева. Этот человек интересовал его чрезвычайно. Многолетний и самый близкий спутник Ленина! Бессменный член Политбюро! Первый руководитель всемирного братства коммунистов — Коминтерна!
Как же великий Ленин не мог рассмотреть истинное лицо этого ничтожества! Чем этот слизняк ослепил вождя партии и революции?
Ежов знал, что в дни наступления Юденича Зиновьев бомбардировал Москву паническими телеграммами, требуя немедленно вывезти его из обреченного города. Неистовый расстрельщик (более жестокий, нежели убитый Моисей Урицкий), он страшился близкого возмездия и думал лишь о собственном спасении. Тогда Политбюро срочно командировало в Петроград Сталина. Он примчался и застал Зиновьева... лежавшим на диване, лицом к стенке. Запущенный, лохматый, диктатор Северной коммуны находился в полной прострации. Пролетарский Питер готовился сражаться, а этот безжалостный палач лежал с поджатыми коленками, с зажмуренными от ужаса глазами.
Суд состоялся 16 января, всего шесть недель спустя после убийства Кирова.
Через день, 18 января, ЦК ВКП(б) разослал в низовые парторганизации закрытое письмо. Документ пытается объяснить случившееся в Ленинграде и словно бы извиняется за вынужденную бездоказательность большой вины взятых под стражу.
«Следствием не установлено фактов, которые дали бы основания предъявить членам «Московского центра» прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова. Но все обстоятельства и весь характер деятельности подпольного контрреволюционного «Московского центра» доказывает...»
Словом, возложив на осужденных моральную ответственность за преступление, партия не считала вопрос закрытым навсегда. Наоборот, письмо свидетельствовало о том, что следствие продолжается и поиск, пусть и трудный, кропотливый, но движется в правильном направлении.
Бескровность приговора успокоила троцкистов и зи-новьевцев. Создавалось впечатление, что власть удовлетворилась несколькими фигурами. Их пришлось принести в жертву. «Пусть подавятся!»
Молнии первых судебных процессов ударили лишь по вершинам крупных деревьев. Основной массив заговорщиков уцелел и затаился.
Однако капитальное расследование только начиналось.
1 февраля Н.И. Ежов был назначен секретарем ЦК партии с обязанностью курировать силовые ведомства страны.
Месяц спустя А.Я. Вышинский занял пост Генерального прокурора СССР.
Закапываясь все глубже в сохранившиеся вороха документов, Николай Иванович с изумлением обнаружил, что первой жертвой революции стали вовсе не перепуганные члены Временного правительства, покорно дожидавшиеся ареста в Малахитовом зале Зимнего дворца, и не городовые, на которых в те бурные дни шла настоящая охота восторженных студентов, курсисток и гимназистов, а... архивы.
Уничтожение архивов стало первой очистительной операцией тех, кто рвался к власти, но страшился некоторых откровений насчет своей прежней деятельности. Судьбы революционеров, врагов режима, складывались слишком уж по разному, поэтому кое-кому хотелось бы навсегда забыть о прошлом и никогда его не ворошить.
Сгорело очень много, но не все, кое-что сохранилось. В суматохе первых революционных дней архивный хлам небрежно сгребался в кучи и распихивался по углам, каморкам и подвалам. Системы никакой не соблюдалось. Поэтому Ежову, рывшемуся в этих безобразных кучах, то и дело попадались находки, заставлявшие его обалдевать и изумленно хлопать себя по коленям. После этого он с еще большей страстью принимался.рыть, копать. Начиналась эпоха узнавания таких секретов, о существовании которых он прежде и не подозревал. Не смел подозревать!