С КИРОВЫМ
Кричащий в гневе — смешон.
Молчащий в гневе — страшен!
Абай
Известие о том, что в Ленинграде убит Сергей Миронович Киров, в Кремле узнали в конце дня. Позвонил Чудов, второй секретарь Ленинградского обкома партии. С ним разговаривал Каганович. Через несколько минут в Ленинград позвонил сам Сталин. Он был ошеломлен, голос его прерывался. Выслушав сбивчивые объяснения Чудова, Иосиф Виссарионович велел позвать кого-нибудь из врачей. Трубку взял известный хирург Джанелидзе. Разговор шел на грузинском языке. Присутствующие напряженно вслушивались в незнакомую гортанную речь. Хирург отвечал коротко, деловито, не сводя глаз с тела Кирова, положенного на длинный стол для заседаний. Убитый был в сапогах и плаще. Откинутая пола плаща свешивалась со стола. Под простреленной головой на зеленое сукно натекла лужица темной крови... Закончив разговор, Джанелидзе с минуту смотрел себе под ноги, затем негромко объявил, что Москва разрешила вскрытие тела. Он добавил, что к утру, когда в Ленинград приедет Сталин, должно быть готово медицинское заключение о смерти Кирова.
Специальный поезд из Москвы отправился уже в потемках. Сталин взял с собой Молотова, Ворошилова, Жданова и незаметного, но влиятельного человека из партаппарата, Ежова. Нарком внутренних дел Ягода наспех сформировал целую бригаду работников с Лубянки.
Правительственный поезд летел без остановок, стремглав минуя тихие, присыпанные снегом полустанки. Требовательный рев мощного паровоза грозно вспарывал тишину опускавшейся на землю ночи.
В декабре темнеет рано. Иосиф Виссарионович, не зажигая в вагоне света, угрюмо стоял у окна и насасывал трубку. За окном стояла кромешная мгла. Озабоченно распоряжался Ворошилов, сердитым шепотом распекая Власика. В сталинский вагон никто не допускался. Кого надо — вызовут... В соседнем вагоне Ягода лихорадочно совещался со своими помощниками. В Ленинграде сотрудникам ОГПУ предстояла главная работа.
По словам Чудова, совершенно потрясенного случившимся, Киров целый день работал дома, готовясь к докладу на вечернем партактиве города. Несколько раз звонил по телефону в Смольный, запрашивая кое-какие цифры. В три часа дня в кабинете Чудова началось совещание. Внезапно в коридоре раздалось два резких выстрела. Все кинулись в двери. В широком и безлюдном коридоре лежало два тела. Киров был убит сзади выстрелом в голову. Убийца, Николаев, потерял сознание от нервного перенапряжения. В его руке был зажат наган.
— Офицер? — сразу же спросил Сталин.
В последнее время эмигрантские газеты, особенно парижские, настойчиво писали о «желательности устранения» Сталина в Москве и Кирова в Ленинграде. Боевой силой эмигрантов считался чрезвычайно деятельный Российский Общевоинский Союз (РОВС). Генерал Врангель, «черный барон», создатель этой организации, умер, а генерала Куте-пова, его преемника, удалось недавно обезвредить. Сейчас РОВСом заправляет генерал Миллер, еще совсем не старый, энергичный и распорядительный, хорошо знающий русский Север по годам гражданской войны.
Первое подозрение таким образом пало на белогвардейцев из Парижа...
Всю ночь напролет Сталин простоял у вагонного окна. Они с Кировым расстались всего два дня назад. Пленум ЦК окончательно решил через месяц отменить в стране карточки. Из кабинета Генерального секретаря Киров позвонил в Ленинград, Чудову, попросил его собрать городской партактив — он везет радостную весть. Вечером они со Сталиным были в театре, затем Иосиф Виссарионович проводил друга на вокзал.
Его привязанность к Кирову особенно возросла после недавнего самоубийства Надежды Аллилуевой, жены. Не проходило дня, чтобы они не разговаривали по телефону. Человек привязчивый, Сталин предлагал другу переехать в Москву. Киров отказывался. После знойного нефтяного Баку он попал на русский Север и с увлечением врастал на новом месте. Ленинград, центр разнообразной и хорошо развитой промышленности, нисколько не походил на захолустный Азербайджан. Иными были не только предприятия, но и люди. Здесь Киров, сменив вконец обнаглевшего Зиновьева, проявил свои качества крупного партийного руководителя и стал таким, каким его узнали и полюбили партия, народ, страна.
Нынешней осенью Сталин, уехав на отдых в Гагру, на другой же день позвонил в Ленинград. Киров немедленно приехал. Несколько недель он скрашивал тягостное одиночество друга. Сталинское состояние он понимал лучше, чем кто-либо другой.
Оба они были людьми с неустроенной семейной жизнью и оба находили утешение в одном — в работе. Обоим не хватало суток...
«Брат мой любимый», — так обращался Сталин к нему в своих записках.
В синей и душистой Гагре Киров тихо маялся от вынужденного безделья — отдыхать он не умел и не привык. Чтобы убить время, ударился в чтение. Купался он без увлечения, обыкновенно рано утром, когда все еще спали. Вылезал из моря, отыскивал уголок пляжа, освещенного ранним солнцем и раскрывал книгу. Здесь его и находил Иосиф Виссарионович, встававший позже всех. Откладывая книгу, Сергей Миронович бегло взглядывал на друга, на глаз определяя, как тот отнесется к сообщению об отъезде. Нет, надо еще потерпеть! Оставлять его в таком состоянии не годилось.
Сергей Миронович видел, как ожил Сталин с его приездом. Исчезла хмурость, замкнутость, неразговорчивость. Он меньше стал курить и всякий раз, забирая доставленную из Москвы почту, обещал тут же вернуться со свежими новостями. Они в те дни почти не расставались. Лишь поздно вечером, когда Киров принимался зевать, Сталин отправлял его спать, сам же забирал бумаги и уходил работать.
Поезд вдруг замедлил ход и остановился. Через вагон пробежал озабоченный Ворошилов.
— Воду берем, — объявил он на ходу.
Иосиф Виссарионович извелся от нетерпения. Ему казалось, что поезд двигается недостаточно быстро. И у него всю ночь копился гнев на кировское окружение в Ленинграде.
Кто такой этот самый Николаев?
Как он смог пробраться в Смольный?
Куда охрана-то смотрела?
Двужильный Мироныч, словно Геракл, расчищал завалы троцкистской грязи на зиновьевской конюшне. За время хозяйничанья Зиновьева, этого самодура и пустозвона, Ленинград превратился в самый настоящий антипартийный центр. Здесь у Зиновьева была надежная опора. Зря Киров защищал всю эту нечисть! Выслать надо было всех, выгнать к черту из страны вслед за их кумиром Троцким. Пускай бы щелкали зубами из-за рубежа, исходили там от бессильной злобы. А теперь что же? Кусай локти. Дуб свалили, но корешки-то остались!
Зиновьев оставил Кирову тяжелое наследство. Северная коммуна считалась надежнейшим оплотом Троцкого. Сейчас троцкистов удалось вычистить из крупных заводских парторганизаций. Они цеплялись за учреждения культуры. Продолжали тревожить Кирова и комсомольцы, молодежь. Троцкий — этого у него не отнимешь — понимал значение смены и много своих надежд связывал с подрастающим поколением. Привлечение молодежи достигалось путем самого бессовестного разложения. «Не труд, но удовольствия! Победителям дозволено все!» И молодежь массово устремлялась по соблазнительной дорожке. Особенно губительные последствия приносила пропаганда половой распущенности. В свое время старые эротоманки Александра Коллонтай и Лариса Рейснер объявили такие понятия, как совесть, мораль, нравственность буржуазными предрассудками. Они провозгласили: «Свободу крылатому Эросу!» Из хороших рабочих парней воспитывались безмозглые существа, одержимые лишь постельными утехами. Молодежь приучали открыто бравировать бесстыдством. Наглость и отсутствие совести выдавались за классовую смелость. Убирались запоры с дверей спален и туалетов. То, что совершается интимно, наедине, стало выставляться напоказ.
Распущенность молодежи вызывала возмущение старых питерских рабочих.
Киров с неприязнью называл имена секретарей Ленинградского губкома комсомола Котолынова и Левина. Почитатели высланного Троцкого и снятого с постов Зиновьева, они обещали из неприметных комсомольских гнид вырасти в руководящих партийных вшей.
Сталин усмехнулся. Мироныч, если разволнуется, выражается размашисто, крепко...
Ах, как умел Мироныч улыбаться, как заразительно смеялся!
В последний день в Москве, вечером, после пленума, Иосиф Виссарионович повез друга в свой любимый Художественный театр. Давали «Кремлевские куранты». Роль Сталина исполнял артист Геловани. Судя по тому, как Киров украдкой пихнул друга в бок, он спектакля еще не видел. Геловани немного переигрывал, пережимал с акцентом. Но Кирову нравился чрезвычайно. Мироныч смотрел на сцену и радовался, как ребенок. Несколько раз он в восхищении толкал Сталина коленом. Он и аплодировал от всей души — самозабвенно лупил в ладони... После спектакля до поезда оставалось еще больше часа. В ложу были приглашены актеры, режиссер, дирекция театра. Геловани держался именинником. Выбрав минуту, он обратился к Сталину «с одной ма-аленькой просьбой». Для большей убедительности в роли ему требовалось понаблюдать, поизучать своего героя как можно ближе. Что, если бы дорогой товарищ Сталин позволил артисту побыть рядом с собой... ну, денек хотя бы, ну, другой... не больше? Мигом установилась напряженная выжидательная тишина. Сталин, усмехаясь, медленно поглаживал усы.
— Поизучать? — переспросил он. — Хорошая мысль. Но... почему бы тогда вам не начать с Курейки, с Туруханского края?
Первым, запрокинув голову, захохотал Киров. Он обеими руками ударил себя по коленям... Так, под общий смех, гости спустились вниз к машине.
В январские дни, во время работы XVII съезда партии к Кирову обратился Орджоникидзе. Оказывается, оппозиция никак не унимается. Целой группой: Эйхе, Шарангович, Косиор, Шеболдаев заявились к Орджоникидзе и предложили организоваться и не допустить, чтобы Сталин был вновь избран на пост Генерального секретаря. Снова вытащили на белый свет «Завещание» Ленина... Орджоникидзе их поднял на смех. На что они надеются? Кто за ними пойдет? Они что — совсем ослепли и оглохли? В день открытия съезда, стоило Сталину появиться на трибуне, весь зал поднялся на ноги и принялся бешено лупить в ладони. Сталин поднял руку, требуя тишины. В ответ зал с воодушевлением запел «Интернационал».
Орджоникидзе посоветовал раскольникам прижухнуть и даже не высовываться со своими намерениями. Не по-
слушались! Но один, то другой добивались слова и вылезали на трибуну. Зал их моментально «захлопывал» и прогонял... А в предпоследний день, перед выборами, Никита Хрущев, молодой партийный выдвиженец, зачитал совместное заявление трех делегаций — московской, ленинградской и украинской — предложив утвердить сталинский доклад как документ, имеющий силу партийного постановления. Это решение съезда не оставило интриганам никаких надежд.
И все-таки не унимаются!
Кирову докладывали, что время от времени из Москвы в Ленинград наезжали гости. В Смольном они не показывались, а ехали сразу на дачу Зиновьева в Ильинское. О чем они там совещались, Киров догадывался. Недавно один из гостей, Варейкис, вдруг явился в Смольный и предложил Кирову стать преемником Сталина. Он упирал на то, что на нынешнем съезде партии при выборах ЦК кандидатуры Сталина и Кирова набрали одинаковое количество голосов. «Партия вас примет без всякого сомнения!» — уверял он. Помедлив, он с хитроватым видом произнес: «Николай Иванович всецело с нами...» Это он козырнул именем Бухарина.
Нашел же чем гордиться!
Киров постоянно раздражался при имени Бухарина. В этом вертлявом человечке, облысевшем, кривоногом, с вечно лоснящейся физиономией его возмущала какая-то болезненная похотливость. Все знали, что жена Бухарина, заслуженный партработник, прикована к постели. Он не придумал ничего умнее, как привести в дом молоденькую любовницу, Эсфирь Гуревич, недавно она родила ему ребенка, девочку. Сейчас он, старый, истасканный человек, соблазняет дочку своего партийного товарища Ларина, девочку-школьницу. -
— Прямо царь Соломон какой-то! — возмущался Киров. — Завел целый гарем.
Варейкиса он обругал и выпроводил из кабинета. Какие же ничтожества все эти «старые гвардейцы революции» (так они себя горделиво называют)! В стране столько дел, а они знай собираются по дачам, по квартирам и без конца судят-рядят об утраченном положении, о возврате былой власти. С них ведь вполне станется снова, как при Троцком, подбить молодежь на уличные беспорядки! А что им еще остается?
Видимо, зря поверили в их раскаяние, в их заверения о лояльности, когда восстанавливали в партии. Фальшивые людишки!
Пробуждение было поздним. Понемногу расхаживаясь, Иосиф Виссарионович выглянул в окно и на пустынном пляже увидел одинокую фигуру. Человек лежал навзничь на песке и, чернея подмышками, сгибом локтя закрывал глаза от солнца. В другой руке он держал книжку. Это был Киров.
Мимо домика охраны Сталин спустился вниз, на пляж. Начальник смены Паукер, держа руку под козырек, подождал, не будет ли каких-либо распоряжений. Иосиф Виссарионович прошел мимо и, сильно утопая в сухом песке, побрел к краю воды. Киров вскинул голову, узнал и живо сел, счищая песок с колен.
— Лежу сейчас, — принялся рассказывать Мироныч, — и знаешь, что надумал? Почему, черт подери, нас, русских, так тянет поваляться? Другой за это время какой-нибудь франк или фунт стерлингов заработал. А наш растянется кверху пузом и лежит. Но ведь не зря лежит-то, вот в чем дело! Тебе не попадалось, не читал? А я сейчас вспомнил. Мужичонка, крепостной, занюханный, драный передранный... пришел к своему барину и — бух в ноги: кормилец, выручи, дай десять рублей. А десять рублей в то время — деньги. Зачем тебе? Избу поправить? Коровенку прикупить? Детишек накормить? Нет, говорит, лететь надумал! Крылья хочу сделать и — в небо. Заберусь на колокольню, прыгну и полечу... Ну, ничего у него, конечно, не вышло. Барин его отодрал чуть не до смерти. Но тут что важно? Ну вот кому еще может влететь в башку такое? Только нашему! Больше никому! Лежал, лежал и — на тебе: лететь. Избенка у него заваливается, ребятишки от мякины пухнут, а он — дай денег, полечу!
Вчера вечером они долго засиделись. Киров рассказал, что недавно побывал на Кольском полуострове, посмотрел, как строится Хибинский комбинат. Хорошо, что перед поездкой кое-что почитал. Разговаривать пришлось со специалистами. Что же — отделываться общими словами? Раскусят сразу! Приходится доставать учебники, просматривать специальные журналы... Хороших книжек читать просто некогда, все время уходит на учебу. А иначе нельзя!
— Достань справочник Хютте, — посоветовал Сталин. — Полезная книга для нашего брата. Сам увидишь.
Киров переспросил:
— Хютте? Сильный дефицит? Попробую добыть.
- А читать все же необходимо, — подхватил мысль Сталин. — Причем читать хорошие книги. И для театров надо время находить, и на выставки художников ходить. Партийный работник не только промышленностью занимается, на его плечах и советская культура. Это очень плохо, когда в голове руководителя одни проценты плана. В своей одержимости трудностями пятилетки партработники становятся похожи на прорабов — дельных, исполнительных, старательных, но черствых, заскорузлых и даже примитивных. Книга, театр, живопись должны стать потребностью настоящего партийного руководителя.
— Сутки, что ли, черт их дери, удлинить? — смеясь, заметил Киров.
В эту минуту доложили, что приехал Берия.
Сергей Миронович знал, что Сталин понемногу выдвигает этого талантливого молодого человека. Проверил его на чекистской работе, перевел в партийный аппарат — обычная сталинская манера... Берия «тянул» уверенно, умело, обещая вырасти в крупного государственного деятеля. К сожалению, в поле сталинского притяжения этот человек попал совсем недавно. Сам Киров узнал его гораздо раньше. Их пути скрестились, когда в Грузии еще не было советской власти.
В те времена в Тифлисе сидело меньшевистское правительство Ноя Жордания, упиваясь суверенитетом и не обращая внимания на возраставшие бедствия своего народа. Центр, т.е. Москву, представлял в Тифлисе Киров. Он так и назывался: полномочный представитель. Его, большевика с большим подпольным стажем, хорошо знали во всех столицах республик Закавказья. Политическое влияние Кирова веско подкреплялось военной силой: полками и дивизиями XI армии. Штаб армии находился в Астрахани.
Однажды Кирову доложили, что в Тифлисе арестован нелегал, пробравшийся туда из Баку для подпольной работы. Фамилию арестованного Киров записал: Берия. Он сначала переговорил с Мир Джафар Багировым, тайным резидентом разведывательного отдела XI армии, после чего официально обратился к главе грузинского правительства Н. Жордания. Тот ссориться не захотел и распорядился освободить арестованного.
Киров больше никогда бы и не вспомнил об этом мимолетном случае, если бы не новый досадный провал: подпольщика, посланного в Грузию из Баку, уличили в связях с грузинской охранкой. Фамилия предателя оказалась знакомой: Берия. Время было горячее, дело шло к восстанию, штаб XI армии был наготове. Попутно выяснилось, что этот Берия в годы своей бакинской жизни состоял в партии мусаватистов, но в то же время предлагал свои услуги большевистскому подполью. От услуг агента-двойника тогда отказались, потому что знали: мусаватисты тесно связаны с турецкими секретными службами, а те, в свою очередь, состоят на содержании немецкой и английской разведок.
Арестованный сумел бежать из-под ареста, но отправился почему-то не назад, в Баку, а в Астрахань.
Туда, в штаб XI армии, полетела телеграмма Кирова. Сбежавшего нашли и отправили в подвал местной ЧК.
И снова Киров выкинул фамилию предателя из памяти. Голова его была занята совсем другими делами.
Вырваться из грозных лап ЧК в те годы никому не удавалось. Однако Берия уцелел. Секрет того, почему он не получил скорую расстрельную пулю, всецело связан с Багировым. Выждав, когда Кирова перевели на работу в Центр, Багиров освободил истомившегося в подвале узника и устроил его на работу у себя в ЧК завхозом. Пускай присматривается!
Появление Берии вблизи Сталина свидетельствовало о том, что ошибки молодости бывшему нелегалу пошли впрок. И все же Сергей Миронович вспомнил старинное русское присловье насчет «коня леченого, вора прощеного и жида крещеного». Однако сам Сталин аттестовал молодого человека так: «надежный работник».
Кирову понравилось, как с первой же встречи стал держаться Берия. Он не полез с выяснением отношений, не принялся «наводить мосты дружбы». Сдержан, немногословен, всегда уважителен и не назойлив. В конце концов он прошел проверку у самого Сталина!
В тот день московская почта, ежедневно доставляемая фельдсвязью, содержала несколько сообщений, связанных, как считал Иосиф Виссарионович, с недавними событиями в Германии.
Разорвав плотный конверт, он бегло просмотрел бумаги, оставил один лист и направился в комнату к Кирову. Тот поднялся с дивана, отложил книгу.
— Прочитай, — сказал Сталин, протягивая лист, сложенный пополам.
Начав читать, Киров метнул на друга изумленный взгляд, затем медленно запустил пальцы в волосы.
Из Берлина сообщали, что Гитлер наградил орденом американского автомобильного короля Форда, а Троцкому присвоил звание «почетного арийца».
— Вот так антисемит! — вырвалось у Кирова.
В этот вечер друзья за чаем проговорили допоздна.
Совсем недавно, всего два месяца назад, Гитлер решился на кровавый и отчаянный поступок, перебив за одну ночь всех из своего ближайшего окружения, кому он не доверял. В назначенный час подобранные команды убийц по всей Германии ворвались к намеченным лицам и покончили с ними без всяких лишних слов. Это побоище получило название «ночь длинных ножей».
— Ну, — спросил Сталин изумленного друга, — что теперь ты скажешь о Гитлере?
— Поганый мужик, — заметил Киров. — Но серьезный.
— Еще бы!
— Что же... воевать придется? — и Киров прямо, ясно глянул Сталину в глаза.
Тот только дух перевел.
— Не можем мы воевать. Не можем! Ничего же нету. Нам бы еще лет пятнадцать... Ну, хотя бы десять!
— Не дадут.
— Будем оттягивать. Будем ловчить. А что еще остается? Остановившись у окна и заложив руки за спину, Иосиф Виссарионович принялся высказывать свои соображения. Гитлера в наши дни «раздувают» абсолютно так же, как после царского отречения «надували» Троцкого. И занимаются этим те же самые господа, что и тогда, в те времена — американцы. Недавно стало известно, что Гитлер принял двух важных деятелей из правления крупнейшей американской корпорации «Телефон и телеграф» (ИТТ). Гости попросили фюрера «порекомендовать им надежных германских промышленников, с кем можно наладить тесное сотрудничество». Такие люди были указаны. Сейчас американская ИТТ приобрела уже 28 процентов авиазаводов компании «Фокке-Вульф», а банкир из Кельна К. Шредер, член штаба СС, налаживает с помощью американцев производство синтетического бензина и каучука.
Само собой, не остаются в стороне от тесного сотрудничества и секретные службы обеих стран. Известный адвокат Г. Вестрик, являющийся представителем американских фирм в Германии, наладил тесные отношения с адвокатской фирмой братьев Даллесов, а через них сотрудничает не с кем иным, как с Генри Фордом.
Вот как нынче выглядит так называемая Большая политика и что на самом деле скрывается за удивительными награждениями фюрера германского народа!
— Да-а... — удрученно вздохнул Киров. — Денежки, денежки... «А без денег жизнь худая, не годится никуда!»
Средств в стране не хватало катастрофически. Приходилось соблюдать режим жестокой экономии на всем — даже на самом необходимом. Два года назад приняли закон о хищениях — так называемый «семь—восемь». Что и говорить — жестокий, зверский. Но что делать? В стране двести миллионов человек. Если каждый унесет по колоску, по одной картошке — получится высокая гора. А ведь на эту гору и расчет — вложить в металлургию, в машиностроение...
Нельзя красть у самих себя!
Оба, Сталин и Киров, думали об одном: где брать средства на строительство танковых, авиационных, артиллерийских заводов. Ничего же нет!
— Они предлагают, — проговорил Сталин. — Но брать — лучше сразу застрелиться.
— Да это понятно, — отозвался Киров и вдруг рассмеялся. — Анекдот. Пришел Иван к еврею. «Дай рубль взаймы». Тот требует: «Залог давай». Иван снял шапку, отдал. Еврей говорит: «Вот тебе рубль. Но отдашь два. Согласен?» Взял Иван рубль, пошел. Еврей его окликнул: «Иван, тебе будет трудно сразу рассчитаться. Ты бы, пока у тебя есть деньги, отдал половину долга». Иван подумал. Айв самом деле! Отдал ему рубль. Вышел от еврея и в затылке чешет. Что же получилось: И без шапки, и без рубля, да еще и рубль должен!
Сталин улыбнулся.
— Вот, вот. Обдерут до нитки. И жаловаться некому.
— Но брать где-то надо.
— Со всех будем брать, — жестко проговорил Сталин. — Со всех понемногу. Но больше всех — с мужика, с колхозника. Ему все-таки легче. Он на земле. Его земля прокормит.
— Эх, мужик наш, мужик, — вздохнул Киров и потер колени. — Ему же, если что, и воевать придется.
— Воевать всем придется. С таким зверем, — Иосиф Виссарионович снова показал на лист из пакета, — никто не отсидится.
— Ты думаешь, Троцкий еще что-то значит?
— Стараться будет. Звание-то надо оправдать! Киров сидел, смотрел в пол, потирал колени. В эту минуту оба поняли, что безмятежный отдых в общем-то сильно затянулся.
— Ну что... поеду я, пожалуй?
Иосиф Виссарионович попросил друга съездить в Казахстан. Там что-то слишком уж плохи дела. И Киров тут же засобирался.
Казахстанская командировка Кирова затянулась на три недели. Он заглянул во многие углы этой степной республики, добрался даже до Рудного Алтая, сказочного Беловодья, куда убегали голодные мужики центральных российских губерний, спасаясь от безземелья и помещичьего гнета. Позднее в те места царское правительство стало ссылать важных государственных преступников (декабристов и зачинателей рабочего движения, социал-демократов). Глазам Сергея Мироновича открылись жуткие картины варварского хозяйничанья Шаи Голощекина, московского назначенца, троцкиста, палача царской семьи. Киров убедился, что в Москве не имеют никакого представления о том, до какого состояния довел несчастную республику этот безжалостный сатрап. За годы голощекинского управления население Казахстана сократилось вдвое, поголовье скота уменьшилось в десять раз! Дело пахло не ошибками в руководстве, а злостным умыслом. Иначе такого целенаправленного погрома не объяснить.
Рассказывая Сталину о том, что он увидел в Казахстане, Киров все еще не мог избавиться от потрясения. Нет, они здесь, в центре, даже не представляют, что творится на окраинах большой страны. Подумать только: казахского народа стало вдвое меньше на Земле! И кто это сделал? Да ведь нас же проклянут на веки вечные!
— Мы здесь купаемся, на солнышке загораем, а там... — он задохнулся от возмущения.
В степной глубинке, недалеко от Иртыша, он побывал в небольшом поселке из войлочных юрт. Казахов обязали прекратить кочевку, обосноваться на одном месте и жить оседло. Вырос целый городок. Киров увидел пустые улицы, пустые юрты. Все население вымерло от голода. Собаки одичали и убежали в степь. И таких вымерших поселков — не счесть.
— Мне говорят: это сделали вы, русские. До вас такого не было. Я голос сорвал, когда доказывал. Как будто нам, русским, досталось меньше!
Действуя от имени Политбюро, Киров снял с работы прокурора Восточно-Казахстанской области и арестовал несколько человек из аппарата местного ОГПУ.
С удрученным видом Сталин принялся набивать трубку. Ему уже доложили о том, как Киров похозяйничал в командировке.
— Снял русских? — негромко задал он вопрос.
— Да, в основном. Но не посмотрел и на местных!
Особенность ситуации в степной республике, так возмутившей Кирова, заключалась в том, что безжалостными палачами казахского народа зачастую выступали... сами же казахи. Это были активисты Шаи Голощекина из местных. Сергей Миронович достал из кармана гимнастерки записную книжку и назвал несколько фамилий: Исаев, Рыску-лов, Курамысов, Кулымбетов. Послушные опричники! Рупором у них республиканская газета «Енбекши-казах».
— Это же линия, установка. «Хватит нам кочевать, пора жить цивилизованно!» И не от Шаи, а еще от Троцкого! «Чем хуже, тем лучше».
Иосиф Виссарионович предложил другу пост секретаря ЦК с обязанностями по национальному вопросу. Киров отказался.
— Сбегать из Ленинграда? Ни за что! Я же там наобещал. И вдруг... Нет, пока всего не сделаю, не двинусь с места.
На замечание Сталина, что место пустым не окажется, подберут хорошую кандидатуру, Киров возразил:
— А если он окажется белоручкой? Ты даже не представляешь, о чем у меня сейчас голова болит. Канализация! Революцию свершили, а отхожие места — как при Петре. Выгребные ямы, бочки, золотари. Ну, это нормально? Не сделаем — захлебнемся. А делать никто не хочет. Зиновьев об этом и слышать не хотел. Еще бы: с таких высот и вдруг... А делать надо. Причем срочно. Иначе плохо будет.
В тот день, рассказывая о поездке в Казахстан, Мироныч ни словом не обмолвился о том, что едва не погиб: его автомобиль на совершенно ровной дороге вдруг опрокинулся в овраг.
Это вроде бы случайное дорожное происшествие теперь обрело в глазах Сталина зловещий смысл, «Покушались еще там. Прицеливались... Выстрелить же удалось лишь в Ленинграде».
В скудном свете начинавшегося дня правительственный поезд подлетел к Ленинграду. На перроне гулкого громадного вокзала приехавших встречало все местное начальство. Штатские стояли без шапок. Лица у них были потерянные. Начальник Ленинградского управления
ОГПУ Филипп Медведь держал руку под козырек фуражки. Его шинель была туго перетянута ремнями.
Из вагона, где находились сотрудники ОГПУ во главе с Ягодой, выскочили военные и выстроили стенку, отгораживая приехавших от встречавших. Все они держали в руках наганы. Лица их были полны решимости отразить любое нападение.
Мгновенно установилась атмосфера ожидания неминуемого покушения.
Сталин, в фуражке и длинной шинели, спустился на перрон и медленно оглядел встречавших. В наступившей тишине слышалось лишь пыхтенье уставшего паровоза. Размеренным шагом Сталин приблизился к Медведю, остолбеневшему с рукой под козырек, и вдруг наотмашь хлестнул его перчатками по лицу.
Длинная кавалькада автомашин, издавая тревожный общий рев, понеслась по Невскому. Испуганные прохожие шарахались к стенам домов. Не сбавляя хода, машины вылетели к ажурной ограде Смольного и, визжа колесами, круто сворачивали в широко распахнутые ворота.
Первым выскочил Ягода. Он вскинул наган и заорал: «Стоять всем! Не двигаться!» Затем он повел приехавших москвичей по широким коридорам Смольного. Стучали торопливые шаги. Тесной кучкой шли Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов. За ними торопливо семенил крохотный Ежов. Завидев кого-нибудь в коридоре, Ягода угрожающе кричал: «К стене! Стоять!»
Иосиф Виссарионович прошел в кабинет Кирова.
Рабочий стол друга был завален документами. Отдельной стопкой лежали книги и журналы. Не вынимая из карманов рук, Иосиф Виссарионович прочитал на журнальной обложке: «Горючие сланцы». Среди книг он узнал справочник Хютте. В стопке также находились пособия по минералогии, геологии, лесному делу. Все эти мелочи напоминали о пристрастиях убитого хозяина. Не укладывалось в голове, что Мироныча нет в живых. Еще позавчера... да что там — вчера еще он с головою был в работе. А... вот же!
Растерянный Чудов, вконец потерявший голову от встречи на вокзале и зычных окриков Ягоды, стал отвечать на раздраженные вопросы Сталина. Он снова повторил, что Сергей Мироныч не должен был заезжать в Смольный, а собирался ехать сразу на актив. Николаев? Пока что установлено: безработный, исключался из партии, последнее место работы — инструктор губкома
партии. Жена его, Милда Драуле, латышка, работает здесь же, в Смольном, в управлении промышленности... Николаеву около 30 лет (жена его старше на два года), производит впечатление человека с нездоровой психикой. В свое время его не взяли в армию — забраковали. После увольнения с работы беспрерывно пишет жалобы. Круг знакомых убийцы сейчас устанавливается.
— Давайте его, — распорядился Сталин.
Он сидел на простом канцелярском стуле и, волнуясь, усиленно раскуривал трубку. Рядом с ним, за плечом, поместился Ворошилов. Из всех, кто находился в кабинете, сидели только они двое.
У них за спиной стояли Чудов, секретари губкома, Молотов и Жданов. Среди них совсем потерялся маленький Ежов.
Справа у стены плотной кучкой держались чекисты, в гимнастерках с петлицами, в тугих ремнях. Филипп Медведь, неузнаваемо постаревший, горячечно блестел глазами. Лицо Ягоды, с крохотной полоской усиков под самым носом, выражало лихорадочное напряжение.
Дверь распахнулась и головы всех разом повернулись. Возникла небольшая пауза. Двое чекистов держали за локти какую-то неприглядную истрепанную куклу, а не человека. Убийца выглядел ничтожным, жалким. У него были обезьяньи руки до колен, короткие ноги и чурбако-ватое удлиненное туловище. Явный вырожденец... Иосиф Виссарионович набрал в грудь воздуха. За время своих многочисленных арестов, тюрем, ссылок он достаточно повидал всевозможной человеческой нечисти. Этот убийца был настоящим слизняком. Что же заставило его стрелять в чудесную, полную великолепных планов, голову Мироныча? И поднялась же у подлеца рука!
В минуты гнева нижние веки сталинских глаз приподнимались, отчего взгляд его становился, как у тигра перед броском. Николаев несколько раз вскидывал голову и снова ронял. Длинные неряшливые волосы в беспорядке рассыпались по бледному нечистому лицу.
Сталин заговорил, но голос его моментально треснул и сел.
— Зачем... — проговорил он низким тягучим голосом. Внезапно Николаев рванулся из рук конвоиров, рухнул
на колени и протянул к Сталину длинные обезьяньи руки.
— Это они... они! — закричал он и тыкал в невозмутимую группу затянутых в ремни чекистов.
И здесь последовала безобразнейшая сцена, которой никто не ожидал.
Чекисты дружно сорвались с места и принялись остервенело бить, пинать, топтать валявшегося Николаева. О Сталине было забыто. Приехавшие из Москвы оказались здесь посторонними, лишними. Мелькали служебные начищенные сапоги, раздавалось напряженное сопение. Дородные, с широкими ремнями на толстых животах, они задыхались и бормотали грязные ругательства сквозь оскаленные зубы.
Внезапно из-под топочущих сапог раздался тонкий звериный вой и полетел по коридорам Смольного.
Стремительно поднявшись с места, Сталин быстро устремился к выходу. В эту жуткую минуту им владело одно желание: вырваться отсюда, скрыться, оказаться среди своих, проверенных, надежных.
Это неприятнейшее чувство незащищенности, опасности, угрозы запомнилось ему надолго, если не навсегда...
Охрану Сталина возглавлял Паукер, сменивший незадолго перед этим Беленького. Николай Власик, дюжий белорус, считался прикрепленным. Неугомонный Ворошилов разузнал, что Паукер был парикмахером Менжинского, а Беленький стал чекистом по рекомендации Свердлова. После безобразной сцены в кировском кабинете Ворошилов долго с глазу на глаз говорил с Власиком и взял на себя руководство сталинской охраной. Первое, что он сделал, — отобрал группу самого близкого и постоянного сопровождения. В каждом, кого он плохо знал, он подозревал неискреннего, недостаточно преданного и проверенного — чужого. А чужих здесь, как выяснилось, следовало остерегаться. Опасность внезапного покушения так и витала в Ленинграде.
Покидая вместе со Сталиным кировский кабинет (и машинально прикрывая ему спину), Ворошилов испытывал неприятнейшее ощущение близкой опасности, коварной и неожиданной ловушки. Слишком уж бесцеремонно, слишком нагло накинулись эти затянутые в ремни люди на Николаева!
Отныне доступ к Сталину был резко ограничен. И всякий раз, когда приходилось вызывать Ягоду с его помощниками, в кабинете непременно находились четыре человека из надежной и проверенной охраны.
Иосиф Виссарионович распорядился вызвать из Москвы опытных следователей из прокуратуры. Возглавить комиссию думалось назначить главного партийного кадровика Н.И. Ежова (из Орграспредотдела ЦК). Он известен цепкостью в расследовании и внимательностью к мелочам. В таких делах никаких мелочей быть не должно. Пускай неторопливо, петлю за петлей, распутывает весь клубок.
Аресты в Ленинграде начались в первую же ночь после выстрелов в Смольном. Ордера подписывал городской прокурор Пальчаев. Под стражу брались люди, так или иначе связанные с Николаевым — главным образом его родственники. Тут же обнаружилось, что свояк убийцы (муж Ольги, сестры Милды Драуле) Роман Кулишер дважды исключался из партии и слыл ненавистником Сталина. Такой же репутацией пользовался и Петр, старший брат Николаева. Откровенные троцкисты... При обыске у Николаева нашли дневник и рукопись, озаглавленную «Политическое завещание». Убийца Кирова писал, что он «войдет в историю наравне с Желябовым и Радищевым». В дневниковых записях он называл своими единомышленниками секретарей Ленинградского губкома комсомола Котолынова, Антонова и Шатского.
Стали всплывать любопытные детали. Охрана Кирова дважды задерживала Николаева, когда тот на улице пытался подойти поближе. В первый раз у него в портфеле нашли пистолет и вычерченный от руки маршрут, по которому Киров ежедневно отправлялся на работу. Этот же самый портфель с тем же пистолетом у него отобрали и при вторичном задержании. Оба раза его отпускал Борисов, начальник охраны Кирова.
В день убийства Николаев вошел в здание Смольного по партийному билету. Он слонялся по кабинетам, заглянул к Угарову, секретарю горкома партии, долго сидел в коридоре на подоконнике.
Сергей Миронович не собирался быть в Смольном. Он работал дома. В четыре часа за ним ушла машина, чтобы отвезти его на партактив. Киров спустился из квартиры и по улице Красных Зорь пешком дошел до моста Равенства. Там его ждала служебная машина. Что его заставило заехать в Смольный? Ответить мог только начальник охраны Борисов. В половине пятого Киров вышел из машины, но не у бокового «секретарского» подъезда, а у главного, общего для всех. Борисов задержался внизу; Киров пошел один. Рядом с ним, в нарушение инструкции, не оказалось ни одного человека из охраны.
Почему Николаев ждал его, сжимая в кармане пистолет? Выходит, кто-то ему сообщил, что Киров все же заедет в Смольный. Знать об этом мог только человек, находившийся рядом с Кировым.
Кто же конкретно? Борисов?
Снова Борисов!
Иосиф Виссарионович распорядился доставить арестованного Борисова в Смольный. Он намеревался допросить его с глазу на глаз. Пусть не боится никого и честно скажет все, что знает, что подозревает. Защиту от этих топтунов в начищенных сапогах он ему обеспечит.
«И ведь как умело били!» — подумал он, вспомнив вчерашнее безобразное поведение чекистов. Это бесчеловечное искусство надзирателей ему было знакомо еще с первого ареста, с Баиловской тюрьмы.
В кабинет вошел встревоженный Чудов. Он сообщил, что два часа назад за городом на дороге в дачный поселок Ильинское в машину Ягоды врезался грузовик. К счастью, нарком не пострадал. Так, легкие ушибы... Шофер грузовика сбежал и сейчас объявлен в розыск.
Усваивая новость, Иосиф Виссарионович молчал. Как всегда, быстрее всех нашелся Ворошилов.
— А что ему понадобилось в Ильинском? — спросил он. Ответить Чудов не успел. В приемной раздался шум и
Ворошилов быстро вышел.
— Мерзавцы! — вернувшись, выругался он.
Оказывается, Борисова везли в Смольный, но не довезли. Автомобиль ОГПУ (почему-то грузовик, а не легковушка) врезался в кирпичную стену какого-то склада. Борисов, единственный из всех в кузове машины, ударился виском и моментально умер.
Невольное ошеломление — вот что испыталось всеми, кто находился в кабинете.
Моментально вспомнилось вчерашнее поведение Николаева — человека, по всем признакам, всунутого в ситуацию, почти наёмного. Запуганный, но не устрашенный до конца, он в последнюю минуту рухнул на колени и воззвал к Сталину о помощи. Где гарантии, что Борисов не поступил бы точно так же? И — вот: он не доехал! А мертвые молчат...
Не потому ли, кстати, нашелся грузовик и для Ягоды? Кому-то потребовалось убрать и его, как только что убрали Борисова.
Однако, какая же грубая работа!
Снова, как и вчера, всей кожей ощутилось неприятное чувство смертельной опасности. Вылезли многие кончики подлого убийства Кирова. Осталось только их связать. Для тех, кто подбил Николаева на преступление, близился час расплаты. Поэтому они и суетятся, мечутся, знают, что расплата будет страшной.
За это время Ворошилов два раза выбегал в приемную и снова появлялся. Он сквернословил, не стесняясь. Лицо его покрылось пятнами. Он нервничал сверх всякой меры.
— Что там? — спросил Сталин.
Приехал Ягода и рвался для личного доклада.
— Я сейчас! — сказал Ворошилов и снова вышел.
В кабинете появились работники охраны: Румянцев, Кириллин, Кузьмичев и Кузнецов. Ворошилов указал им, кому где встать. Прикинул и сделал знак Кузьмичеву перейти поближе к двери.
Плечистый Власик глыбой возвышался за сталинской спиной.
В кабинет вошли Ягода, Паукер, Гулько и Петерсон (бывший начальник поезда Троцкого). Голова Ягоды была замотана бинтами. Он вел себя как человек, только что вышедший из боя. Глаза вошедших заметались по расставленным охранникам. Ворошилов, напряженный в струнку, стоял сбоку стола. Сталин изучал вошедших исподлобья. Глаза его превратились в щелочки.
Повисла напряженная минута.
Трогая рукой повязку на голове и болезненно морщась, Ягода принялся докладывать. Тело Борисова отправлено на экспертизу в медсанчасть ОГПУ. Виновные в дорожном происшествии арестованы, кроме шофера грузовика — сбежал. О покушении на самого себя он скупо обронил: «Дорожное происшествие».
Сталин вдруг подумал: «А ведь в Ильинском дача Зиновьева!»
Кончив докладывать, Ягода замолк в ожидании дальнейших указаний. Сталин молчал. Снова пролетела напряженная минута и четверо чекистов гуськом пошли из кабинета. В том, как они уходили, отчетливо угадывалось что-то неисполненное, незавершенное...*
Итак, вовсе не эмигранты из своего парижского далека дотянулись до широких, плохо охраняемых коридоров Смольного. Дело было страшней: с Миронычем расправились свои, допущенные близко, доверенные, без малейших подозрений. Настоящее предательство!
* Предчувствие опасности не обмануло Сталина. Именно тогда, 3 декабря, в Ленинграде, эта группа руководящих чекистов намеревалась поступить с ним так же, как с Кировым. Помешала им охрана.
В свое время Ленин вписал в советский Уголовный кодекс страшную 58-ю статью. Более жуткое юридическое средство для возмездия затаившимся врагам сочинил Сталин. Это был «Закон от 1 декабря 1934 года». Подсудимых ждала скорая и беспощадная расправа: никаких защитников, никаких послесудебных апелляций, приговор окончательный и приводится в исполнение немедленно.
Так он ответил на злодейское убийство своего единственного друга, своего «брата любимого»...
Гроб с телом Кирова был выставлен в бывшем Таврическом дворце, носящем ныне имя товарища Урицкого.
Поток ленинградцев был нескончаем. Венки, знамена, траурная медь оркестров... Скорбные колонны старых питерских рабочих.
Газеты страны печатали гневные письма трудящихся. Убийство Кирова, второго человека в партии, повергло страну в настоящий шок. После XVII съезда партии, «съезда победителей», после великолепного съезда советских писателей, первого в истории страны, после радостных известий о предстоящей отмене хлебных карточек разом наступило отрезвление от достигнутых побед. Враг не смирился со своим поражением и, затаившись, исподтишка наносил подлые болезненные удары в спину. Трудящиеся требовали от властей проникнуться сознанием опасности и раскопать вражеское подполье на всю глубину.
Кровь Кирова взывала о возмездии.
Весь день падал мягкий, как пряжа, реденький снежок. Снег был истолчен тысячами ног. Сталин приехал вечером. Бывшие чертоги князя Потемкина-Таврического окружало тройное кольцо охраны. Зал опустел, когда Иосиф Виссарионович стал подниматься к гробу. Он еще не видел убитого друга и страшился этой минуты. Так нелеп был переход от жизни к смерти. Столько предстояло сделать, столько имелось планов! И — вот... Киров лежал безмолвный, отрешенный, с запекшимися губами. Смертная тень покрыла блескучие глаза Мироныча. Безжизненно лежали его убитые рабочие руки. Привычная гимнастерка с отложным воротником, квадратный подбородок, мощный кировский лоб с гладко зачесанными волосами. Слева, под глазом, расплылось большое синее пятно — от падения лицом вперед... Сталин, в мешковатых брюках, в сапогах, в неизмен-
ном кителе, одиноко стоял возле гроба и смотрел, смотрел, не отрываясь. Груды венков источали аромат лесной хвои, аромат жизни. Окаменело замерли часовые с винтовками. Поблескивали жала штыков. И надрывающе звучала погребальная мелодия оркестра.
С затаенной мукой Иосиф Виссарионович глянул поверх гроба, поверх венков и штыков. Враг притаился где-то слишком близко, он трусит, но не унимается, готовит еще одну пулю...
Он склонился над дорогим лицом, поцеловал убитого и глухо произнес:
— Прощай, друг, мы за тебя отомстим!
Ночью к самому отходу поезда на вокзал приехал московский следователь Лев Шейнин (впоследствии — известнейший писатель). Он провел первые допросы арестованных и примчался, чтобы выложить Хозяину добытые сведения. На его взгляд, злодейская расправа с Кировым явилась итогом большого заговора. За спиной слизняка Николаева скрывается множество известных, а еще больше неизвестных лиц.
Заговорщики, докладывал Шейнин, применили детский прием, чтобы с первых же шагов направить следствие на ложный путь: в кармане Николаева находилось письмо, в котором неизвестный «Доброжелатель» сообщал ему о сожительстве Мидды Драуле, жены, с Кировым. Злодейское преступление, таким образом, выглядит обыкновенной местью оскорбленного мужа. Письмо, считал Шейнин, типичная заготовка. Расчет на простаков... Об участниках предполагаемого заговора сейчас говорить рано. Однако ему уже удалось ухватиться за тоненькую ниточку, связанную с таинственным появлением в Ленинграде человека по имени Натан. Это имя сорвалось с языка одного из арестованных. Назвать фамилию он отказался наотрез. Шейнин однако не терял надежды, что ниточка рано или поздно приведет к главному клубку. Об этом говорил ему весь его опыт следователя-важняка.
От Николаева толку пока мало — он избит и запуган. Но арестованные комсомольские секретари держатся на допросах смело, дерзко, даже вызывающе нахально. Никто из них не запирается, не пытается увильнуть от ответственности. Расправа их нисколько не страшит. Молоденькие, но зубастые волчата, подросший выводок троцкистского не разоренного гнезда! Владимир Левин процитировал следователю знаменитые слова Степана Халтурина о мускулистой руке рабочего класса и ярме деспотизма. Котолынов и Шатский постоянно упрекают большевиков за расстрел пролетарской манифестации в январе 1918 года, после разгона Учредительного собрания. Эти ребята нисколько не скрывают своего поклонения Троцкому и Зиновьеву. У одного из них и сорвалось с языка имя загадочного Натана. Кроме того, они проговорились, что в последние дни в Ленинграде зачем-то вдруг съехались Бакаев, Каменев, Евдокимов и, что особенно тревожно, Мрачковский. Вся компания засела на даче Зиновьева в Ильинском.
Сталин спросил о грузовике, смявшем на дороге машину наркома внутренних дел.
— Странное происшествие, — ответил Шейнин. — К сожалению, никак не можем найти шофера этого грузовика.
Упоминание Мрачковского заставило Сталина насторожиться. Этот человек был известен в партии своей террористической деятельностью, подпольщик-боевик. Он больше остальных страдал от бездеятельности оппозиции и упрекал своих товарищей в бесконечной пустопорожней болтовне. Против Сталина, которого он открыто называл узурпатором, давно следовало применить не слово, а дело.
Не за этим ли он примчался в Ленинград?
Напоследок Шейнин сообщил, что охрана Кирова выполняла свои обязанности из рук вон плохо. Николаев дважды задерживался при попытке приблизиться к машине Кирова и оба раза у него лежал в портфеле пистолет.
— Его допрашивали? — спросил Сталин.
— Да. Запорожец. Оба раза.
— А Медведь?
— Ему не докладывали о задержании.
— Почему?
— Сейчас выясняем. Запорожца пока в Ленинграде нет.
Внезапно в разговор вмешался маленький Ежов, стоявший у Сталина за спиной. С нескрываемой ненавистью он выговорил Шейнину:
— Ты довыясняешься, что они тут все подчистят... Почему не докладываешь главного?
Шейнин растерялся.
— Простите...
— Нечего прощать! — оборвал его Ежов.
Он успел установить, что прошедшей ночью, пока правительственный поезд спешил из Москвы, в подвалах ленинградского ОГПУ гремели выстрелы: Филипп Медведь с к а к о й - т о целью спешно расстрелял несколько человек.
Кто эти люди? Почему он так торопился?
Сталин медленно поворотил голову и жестко взглянул Шейнину в самые зрачки. Он таких подробностей еще не знал. И ждал ответа.
Ежов однако продолжал выговаривать с нарастающей неприязнью:
— А о еврейской лавочке почему молчишь? Киров же ее прикрыл!
— Простите, Николай Иванович... какую лавочку? — взмолился Шейнин, с тревогой взглядывая на Сталина.
— ЛЕКОПО — вот какую! Ну, молчишь? А почему? Возникшую перепалку Сталин слушал с интересом.
Ежов обыкновенно не подавал голоса в общих разговорах — привык больше помалкивать и мотать на ус. Но тут, видимо, накипело!
Своим злым замечанием Ежов поставил Шейнина, еврея по национальности, в неловкое положение. Он с трудом справился с заминкой.
— Спасибо, Николай Иванович, за указание. Учту в работе.
И снова стал смотреть на Сталина, ожидая последних указаний. Паровоз уже нетерпеливо фыркал, готовясь в бег.
Иосиф Виссарионович размышлял недолго. Ему вспомнилось любимое словечко Кирова: «лавочка». Прикрыв ЛЕКОПО (Ленинградский еврейский комитет помощи), Мироныч несомненно сунул палку в настоящее осиное гнездо.
Направляясь в вагон, Сталин приказал Ежову остаться в Ленинграде и возглавить работу всей следственной группы. Мало будет — еще пришлем! Сейчас необходимо побыстрее подготовить и провести первый судебный процесс над убийцами Кирова. Этого ждут и народ, и партия.
— Работайте, — сухо произнес Сталин. — Сейчас это самое важное. Докладывайте чаще...
Ежов сбегал в вагон и забрал свой чемоданчик, а правительственный поезд повез тело Кирова в Москву.
Осенью, вернувшись из Казахстана, на первом же заседании Политбюро Сергей Миронович подвергся обвинению в «заигрывании перед рабочим классом в поисках дешевой популярности». Речь шла о конфискации неприкосновенного запаса Ленинградского военного округа: узнав, что в ленинградских магазинах выстраиваются очереди за самыми необходимыми продуктами, Киров своей властью опустошил армейские продовольственные склады на территории области. Последовал протест военных. К возмущению армейцев очень умело подключился нарком внутренних дел Ягода. Он был уязвлен разгромом казахстанского ГПУ, который учинил Киров в своей командировке, и оскорблен резким его выговором в адрес высшего руководства Лубянки. Теперь он откровенно сводил счеты, вкрадчиво упирая именно на заигрывание Кировым перед пролетариатом. Сергей Миронович не признавал дипломатических вывертов и отвечал резко, в своей обычной размашистой манере:
— Вы хотите, чтобы рабочие вышли на улицы? Не дождетесь! И в первую очередь этого не допущу я, я, я! Судите меня за это, наказывайте. Но я считал и считаю, что лошадь, чтобы она везла, надо кормить. И кормить как следует.
Иосиф Виссарионович любовался другом. Горяч, несдержан, но прям и чист. Человек, который никогда не станет таскать камня за пазухой...
Теперь, после убийства, каждое слово на том заседании Политбюро, каждый жест участников казались Сталину сигналами о готовящемся преступлении.
Ягода... Не оставалось никаких сомнений, что он ездил в Ильинское. Ездил украдкой, тайком от всех. Что ему там вдруг понадобилось? К кому он ездил? И этот странный наезд грузовика. Решили убрать? Но почему? Испугались его, как страшного хозяина Лубянки? Или же как ненадежного сообщника?
Все это предстояло решать, во всем терпеливо разбираться...
Иосиф Виссарионович никогда не испытывал страха за собственную жизнь. К этому его приучила судьба профессионального подпольщика революционера. Но после покушения на юге, когда по его катеру на море был открыт огонь из пулемета, у него появилось неприятное ощущение постоянной мишени. Он стал сильно мешать и его старались убрать любыми способами. Нынче, после XVII съезда партии, на котором оппозиция потерпела сокрушительный разгром, ощущение опасности сильно возросло. Ненавистники предельно озлобились. Их льстивое покаяние с трибуны съезда было всего лишь вынужденной маскировкой. Теперь, после убийства Кирова, их поведение на съезде предстало во всем коварстве.
К своему очередному съезду партия подошла с выдающимися показателями. Наконец-то созрели первые плоды
великих надежд народа на индустриализацию и коллективизацию. Немыслимые тяготы и испытания оставались позади. Еще один год таких успехов и можно будет навсегда отменить систему карточек. Жить становилось лучше, жить становилось веселее. Нытики и паникеры, участники всевозможных уклонов, блоков и платформ, пытавшиеся свернуть партию с верного пути и стращавшие народ напрасными жертвами, оказались окончательно посрамлены.
Тон работе XVII съезда задала газета «Правда».
Лев Мехлис, главный редактор центрального партийного органа, был и до конца своих дней оставался самым верным сталинцем. Его ненависть к троцкистам была безмерной. Он считал, что в борьбе с этой нечистью церемониться не следует.
Возглавив «Правду», Мехлис превратил ее в настоящий рупор сталинской политики. Он исповедывал принцип: скажут — сделаем, ошибемся — поправят. А не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Он знал, что рабочий день Сталина начинался с чтения «Правды». В кабинете Мехлиса часто раздавался звонок самого главного телефона. Хвалить Сталин не любил. Однако Мехлис, много лет работавший его помощником, научился разбираться в интонациях Хозяина. Ориентируясь на утреннюю реакцию вождя, главный редактор «Правды», словно с колокольни Ивана Великого, задавал благовест на всю страну.
Он первым запустил определение: «гениальный Вождь и Учитель». Как водится, утром Сталин позвонил и отчитал. Выждав две недели, Мехлис снова повторил свою попытку навязать советской пропаганде эту полюбившуюся ему формулировку. И снова раздался звонок «кремлевки». Все же что-то заставляло Мехлиса держаться своего. И он добился: в очередной передовой статье он вновь употребил это определение Хозяина и утреннего выговора не последовало. С того дня примеру «Правды» стала следовать вся печать огромнейшей страны.
Мехлис, как и Сталин, не выносил штатской одежды. Он носил гимнастерку под ремнем и галифе с сапогами. Речь его была отрывистой и властной. Более всего он опасался, чтобы вождь не лишил его доверия. Однако, в отличие от ловких царедворцев, предпочитающих лицемерить, лгать и таиться, Мехлис, словно преданный и верный пес, постоянно бежал впереди хозяина.
День открытия XVII съезда совпал с 10-й годовщиной со дня смерти Ленина. Передовицу «Правды» писал сам Мех-
лис. Он посчитал необходимым напомнить о борьбе, которую партия вынесла с теми, кто всячески мешал осуществлению ее великих планов. Напечатан был длинный список лиц, названных уклонистами, паникерами, а то и просто откровенными врагами. В списке значились: Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Сырцов, Ломинадзе, Угланов, Марецкий, Стецкий, Рютин, Смирнов и Эйсымонт. Автор передовой хотел, чтобы эти имена узнала вся страна. Газета обращалась к этим людям с предупреждением: уймитесь же, наконец, и не мешайте, трудностей хватает и без вас. Партия больше не потерпит ваших подлых козней и, если понадобится, отшвырнет со своей дороги, словно камни под ногой. В зале съезда Мехлис украдкой посматривал на Сталина. С утра он заезжал в редакцию, однако звонка по «кремлевке» не последовало. Выходило — доволен, получилось — угадал и угодил.
В переполненном зале раздавался слитный газетный шелест — свежий номер «Правды» имелся в руках каждого делегата. Обсуждали живо, тыкали пальцами в строчки передовицы. Так круто «Правда» еще не выступала. Делегаты, приподнимаясь с мест, высматривали «всяких Стец-ких-Марецких». Показывали на них один другому. Еще недавно эти люди напыщенно восседали в президиумах, теперь их ссадили вниз, в зал, в массу со всеми, и они чувствовали себя колюче, неуютно.
Каждый из названных в «Правде» почуял, что на этом съезде, скорей всего, судьба его решится окончательно: отодвинут, заменят, навсегда выметут из руководства. А как хотелось удержаться и сохранить, как недавно выразился краснобай Марецкий, «свое присутствие в общественной жизни»!
Перепуганная оппозиция стала рваться на трибуну, чтобы публично признать свои ошибки, покаяться самозабвенно, истерично, навзрыд.
Тон задал Каменев. Благообразный, с профессорской бородкой и в золотых очках, он, обличая самого себя, походил на ученого, читавшего доклад об очередном открытии. Только открытием на этот раз были темные лабиринты его собственной извилистой души. Каменев, как это называлось в партийном обиходе, разоружался, причем разоружался полностью, доставая из-за пазухи все приготовленные камни и складывая их покаянно в кучу.
— Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собой, по библейскому выражению, эту старую шкуру!
Похлопали ему слабо, снисходительно. Внезапно грянула ликующая медь оркестра. Всех делегатов невольно дернуло к распахнувшимся настежь дверям, широким, как ворота. В зал с красными знаменами, с оркестром, торжественно вступала делегация московского завода АМО. Это было новшеством: приветствовать партию от лица передовых рабочих коллективов, победителей в социалистическом соревновании. Зал дружно поднялся на ноги и принялся в такт маршу прихлопывать в ладоши. Вступившие направились вперед, к президиуму съезда. Музыканты самозабвенно дули в свои трубы, и грохот праздничного марша победительно сотрясал старинный зал.
Колыхались красные знамена, рявкал оркестр, в президиум на сцену поплыли макеты гигантского молота и гвоздя.
Рабочие были одеты празднично: в новенькие сатиновые косоворотки, в отглаженные пиджаки, в начищенные сапоги. Гром музыки и аплодисментов разом оборвался и в тишине с трибуны зазвучали слова пламенного пролетарского приветствия. Чудовищный гвоздь московские автозаводцы призывали «заколотить в крышку гроба мировой буржуазии». Снова грянул обвал ликующих аплодисментов. Смеясь, делегаты съезда влюбленно смотрели на принарядившихся рабочих и бешено лупили в ладони.
Зал еще не успокоился, когда на трибуну стала подниматься Долорес Ибаррури, пламенная Пассионария, представительница трудящихся Испании. Снова забушевали неистовые рукоплескания. Она произнесла приветственную речь, завершив ее здравицей в честь великого государственного деятеля, руководителя страны Советов, чье светлое имя ныне с восторгом повторяют простые люди во всех уголках нашей планеты.
На этом фоне всеобщего радостного возбуждения внезапно прозвучало имя Бухарина. Продолжался процесс покаяния. И зал притих, с неохотой расставаясь с только что пережитым ощущением большого общего праздника. Устраиваясь на трибуне, Бухарин дрожащими пальцами перебирал приготовленные бумажки. Он понимал, как трудно будет перешибить радостное впечатление от делегации автозаводцев и от выступления Долорес Ибаррури. Но перешибить было необходимо. Слишком многое от этого зависело.
Ловкий прихлебатель, он принялся в самых высокопарных выражениях славословить имя Сталина. Речь он закончил возгласом, после которого не хочешь, а захлопаешь, — вскинув над головою кулачок, он прокричал:
— Вперед под руководством славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина!
Расчет его удался — по залу прокатились аплодисменты.
Выступили также Зиновьев, Преображенский, Ломинад-зе, Рыков и Томский. Речи всех кающихся звучали одинаково: ораторы признавали собственные ошибки и в один голос славили Генерального секретаря. Зал начинал терять терпение. «Старые гвардейцы» предавались самобичеванию с такою страстью, что многим неловко было слушать. И поневоле зарождались подозрения: насколько чистосердечно это публичное отречение от своих совсем недавних убеждений?
Оценку кающимся грешникам дал Сергей Миронович Киров. Он поднялся на трибуну под бешеные аплодисменты. Партия высоко ценила его государственные заслуги, делегаты съезда знали о его братских отношениях со Сталиным. Зал принимал Кирова, как авторитетного любимца масс. Приветствуя Кирова, делегаты демонстрировали жалость и снисхождение к проигравшим. Победа над троцкистами была бесповоротной... Киров, улыбаясь, отметил странную одинаковость в покаянных выступлениях поверженных противников. Уж не одна ли рука писала все эти речи? «...Вот возьмите Бухарина, например. По-моему, пел как будто по нотам, а голос не тот. Я уже не говорю о товарище Рыкове, о товарище Томском». В отличие от мягкого Мироныча нарком обороны Ворошилов высказался резко, словно рубанул с седла наотмашь. Обращаясь к проигравшим, он с угрозой отчеканил: «Нас не устрашит никакое свиное рыло или еще более скверное рыло, где бы оно ни появилось!» Зал разразился дружным хохотом и долгими аплодисментами...