Возмездие. Часть II. Вихри враждебные... - КЛУБОК ИЗМЕНЫ, ИЛИ ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ

КЛУБОК ИЗМЕНЫ, ИЛИ ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ

Сталин не любил портфелей. Обыкновенно он уносил с собой бумаги, заложив их в свернутую трубочкой газету.

У Ежова же, особенно в Семипалатинске, была усвоена манера таскать с собой начальственный портфель, солидный, из хорошей кожи, с металлической окантовкой углов. Там, в Казахстане, внушительный портфель являлся признаком власти и достоинства. «Авторитетом пользуется!» — восхищенно шептались простодушные обыватели степного городка, определяя по портфелю положение чиновника в начальственных верхах.

Первому секретарю губкома полагался портфель самый большой, самый нарядный — самый руководящий!

Теперь Ежову пришлось заменить портфель папкой, нарочито серого незаметного цвета. Бумаг, когда он отправлялся в Кремль, набиралось порядочно, в газетке их не донесешь.

Еще работая в Ленинграде, он по телефону улавливал растущее раздражение Сталина незначительностью следственных результатов. Оба судебных процесса показали, что и мальчишки-комсомольцы, и ничтожный Николаев были всего лишь слепыми исполнителями, бросовой агентурой. Настоящим убийцам Кирова удалось остаться в тени. Даже суд на группой Зиновьева—Каменева не выявил всей глубины заговора, о котором подозревал Ежов. Имелся заговор, существовал — в этом у него не возникало никаких сомнений!

Возвращаясь из Ленинграда в Москву, Николай Иванович готовился к отчету перед Генеральным секретарем. Он понимал, что разговор предстоит жесткий. Сталин умел спрашивать за порученное дело.

К сожалению, так и не нашлись водители грузовиков: ни того, в кузове которого был убит Борисов, ни того, что налетел на автомобиль Ягоды, наркома внутренних дел. Скорей всего, обоих шоферов попросту убрали. Слишком уж опасны! Особенно тот, кто таранил машину наркома. В заурядное транспортное происшествие верилось с трудом. Грузовик выполнял роль орудия убийства.

Ежов ломал голову над тем, почему вдруг так срочно понадобилось убирать Ягоду. Напрашивалось два ответа. От него избавлялись, как от слишком опасного человека, вышедшего на след главных заговорщиков, или же он был их соучастником и ему стал угрожать неминуемый провал, а значит, и арест.

Кем же на самом деле являлся нарком внутренних дел, хозяин грозной Лубянки?

Работа предстояла напряженная и трудоемкая. Пдан поисков Ежов составил загодя и готовился докладывать об этом Сталину.

Прежде всего предстояло заняться расшифровкой кличек, попавших в его серенькую папку. Преступники, как и положено, орудовали под вымышленными именами. Одно из них — Натан — попало в папку самым первым. Пожалуй, Шейнин прав: имя настоящее, не вымышленное, требовалось лишь установить фамилию... С остальными кличками Ежов поступил, руководствуясь чутьем. Ему показалось, что «товарищ Релинский» и «товарищ Орлинский» чем-то друг с другом связаны и поместил их рядом... Особые надежды он почему-то связывал с неизвестным, имевшим кличку Зершторенманн. Угадывался немецкий след, связь с Германией: и прежней, и настоящей. Остальные клички (а их набрался целый ворох: Роман Романович, Кузьмич, Портной, Москвич, Рыжий, Смуглый, Лапка, Кацап, Сидор и Петр) он отнес к наследию царской охранки, из агентуры генералов Белецкого, Курлова и Джунковского. В те времена, в канун царского отречения от престола, в Россию, страну полнейшего безвластия, устремились сотни, если не тысячи, авантюристов. Среди этого отребья уверенно действовали агенты

секретных служб. Петроград в те годы кишмя кишел подозрительными иностранцами.

Помимо зарубежной агентуры суетилось и громадное количество отечественных провокаторов. Расследование показало, что среди функционеров различных политических партий России примерно четвертую часть составляли агенты охранки. Особенно нашпигованными оказались партии социал-демократов и анархистов.

Кроме этого специальной справкой Ежов собирался довести до сведения Хозяина свои внезапные открытия насчет Дзержинского и Ленина.

Поведение главы ВЧК вызывало недоумение по многим эпизодам: в первую очередь в связи с покушением Каплан. Относительно же Ленина у Ежова подобралось несколько фактов, требующих по крайней мере убедительного объяснения. Речь шла прежде всего о счастливом избавлении от ареста (и смерти) в ночь налета юнкеров: Ленин успел выскочить из квартиры Елизаровых буквально в последнюю минуту, а кроме того, о непостижимом безрассудстве Вождя, вдруг приехавшего в Питер из шалаша в Разливе в те самые дни, когда ищейки Временного правительства сбивались с ног в поисках его убежища.

Собираясь докладывать, Ежов заранее обмирал при мысли, какой будет реакция Хозяина. Шутка сказать, сам Ленин! Имел ли он право обращать внимание на странности в поведении Вождя Революции?

А разве не могло быть, что Сталин ничего не знал о выявленных фактах? Этого Ежов не исключал. В те годы Иосиф Виссарионович не вылезал с фронтов и многие события в Центре происходили без него.

Нет, никаких утаиваний!

Тем более, что узнавания на этом не кончались. Самые ошеломительные открытия ожидались впереди.

Волновался он напрасно — его отчет о работе в Ленинграде прошел успешно.

Особенное внимание Сталин проявил как раз к тому, на что и рассчитывал Ежов — к ниточкам, обещающим самые результативные открытия. Синий карандаш Вождя сделал несколько подчеркиваний, определив тем самым первостепенность предстоящих поисков. Правда, к длинному перечню кличек Сталин отнесся равнодушно, энергично подчеркнув лишь одну — товарищ Орлинский. Насчет Портного он сказал, что это знаменитый провокатор

Малиновский, в свое время возглавлявший фракцию большевиков в Госдуме, а Москвич — тоже провокатор Черно-мазов, которому удалось пролезть на пост редактора «Правды». При этом он задержал свой карандаш на эпизоде с Лениным, вспомнив о том, каким доверием Вождя пользовались оба провокатора. Воспоминания в эту минуту настолько овладели Сталиным, что он словно забылся и долго не отрывал глаз от строчек справки.

Сложные чувства владели в эти минуты Генеральным секретарем. То, к чему подбирался Ежов своими внезапными узнаваниями, давно уже не было секретом для него самого. В свое время он достаточно пережил, ломая голову над загадками ленинского поведения (один VI съезд партии чего стоил!). Но в декабре 1922 года им был получен строго конфиденциальный документ: «Справка» Дзержинского. И у него упала с глаз пелена. Глава ВЧК по каким-то своим каналам сумел разузнать об очень многом, и после этого многое для Сталина потеряло таинственный покров.

Да, Ленин успел сбежать от юнкеров благодаря позднему ночному звонку по телефону, а звонил ему не кто иной, как заместитель министра юстиции Временного правительства Каринский. Той поздней ночью вождь Революции скрылся не на рабочей окраине Питера, как можно было ожидать, а в квартире доктора Манухина, возле Таврического сада. Манухин же, и это теперь не секрет, был крупным масоном. Свои объяснения имел и раскопанный Ежовым эпизод с бесстрашным появлением Ленина в Питере, в Лесном институте, хотя ищейки Временного правительства в поисках его вроде бы сбивались с ног.

По всей видимости, приближается время, когда посвятить в эту тайну придется и Ежова.

Пока же...

Иосиф Виссарионович внезапно поднял на Ежова мимолетный взгляд. Маленький помощник, как всегда, находился в напряженном состоянии. Ленинградская командировка с ее внезапными и страшными узнаваниями сильно подействовала на старательного порученца. Но... что делать? Таково «Зазеркалье» любых больших событий. Приходится терпеть, приходится переносить...

В кабинете Генерального секретаря Ежов, сугубо штатский человек, стал держаться на военную ногу.

— Здравия желаю, товарищ Сталин!

Во всем сталинском окружении только Молотову и Ворошилову позволялось обращаться к Вождю по имени. Для остальных существовало сухое и казенное «товарищ Сталин».

Ежов достал из папки черный конверт, вынул из него две фотографии и вместе с конвертом положил перед Сталиным. Сделав шаг назад, он остался стоять с опущенными руками, весь напряженный, как всегда при посещении этого кабинета.

Взяв снимок, Иосиф Виссарионович отнес его подальше от глаз, поразглядывал и бросил, взял другой. Брови его дрогнули, он быстро, остро глянул на Ежова. На снимке позировало семейство респектабельного буржуа, предающееся неторопливому отдыху: муж, жена и ребенок. На главе семейства было щегольское пальто с перехватом и новенькая шляпа. По всей видимости, он следил за модой. Вид жены и ребенка также свидетельствовал о солидном достатке, о спокойствии и благополучии семьи.

Удивление Сталина объяснялось тем, что в этом ухоженном и сытом моднике буржуа он сразу узнал Дзержинского.

— Где? — коротко осведомился Сталин, все еще изучая снимок.

— В Женеве. На озере. В восемнадцатом году. Август месяц. И снова дрогнули сталинские брови. Моментально вспомнилось: Царицын, борьба за город и за эшелоны с хлебом, скудные новости из Москвы по прямому проводу. Положение республики тогда никак не располагало к отдыху на модных и дорогостоящих курортах. Да еще с семьей. Впрочем, семья Дзержинского всегда жила за границей!.. Август... Значит, после мятежа эсеров и уничтожения царской семьи в ипатьевском подвале. И накануне убийства Урицкого и покушения Каплан на Ленина... Тут же память подсказала, что Дзержинский на весь тот август куда-то вдруг исчез из голодной Москвы. Появился он лишь перед самыми выстрелами в Петрограде и в Москве... Вот он где, оказывается, находился: в Швейцарии!

— А эти? — Сталин ткнул в другой снимок.

Двое мужчин, по виду советские служащие, с подростком, сфотографировались на Красной площади, на фоне Василия Блаженного. Снимок был неважный, любительский.

Быстрым жестом, одним мизинцем, Ежов указал на пожилого мужчину, задравшего зачем-то голову к небу, и назвал его: Некрасов. Да, тот самый, министр Временного правительства, масон весьма высокой степени (они в том правительстве были масонами все поголовно). Некрасов почему-то за границу сбегать не стал, бесстрашно остался в России и благополучно пережил кровавую полосу «красного террора». Снимок сделан в наши дни, совсем недавно.

—  Арестован?

— Пока нет. Имеются сведения, сменил фамилию. «Черт знает что! Масоны гуляют по Москве, фотографируются на Красной площади!»

Спутником Некрасова был Прохоров, известнейший в старые времена заводчик, владелец Прохоровской мануфактуры. Подросток на снимке — его внук. Своей фамилии Прохоров не менял, устроился на работу в «Центросоюз», занимался сельской кооперацией.

Упоминание о «Центросоюзе» заставило Сталина снова поднять снимок и всмотреться пристальней. Прохоров, заводчик, миллионер... Почему же не сбежал в какой-нибудь Париж? Все поубегали, этот же остался и не один (заставил их к т о-т о не убегать!). Остались махровые миллионеры... а что избрали? Смешно сказать: утлые деревенские лавчонки с устоявшимся запахом селедки, хомутов и керосина. Это — вместо Парижа! Там же, скорей всего, следует искать и след Некрасова... Туда же, в «Центросоюз», вдруг почему-то стал стремиться снятый со всех постов Зиновьев. Зачем? Что его туда потянуло? После Коминтерна-то, мировой организации! Он в русскую деревню и не заглядывал ни разу в жизни!

Такая поразительная любовь к сельской кооперации нашла объяснение в годы коллективизации. «Центросоюз» забрал в свои руки руководство кулачьим возмущением и сопротивлением. Организация массовая: нет сельца без лавчонки и лавочника, тоскующего по свободе торговать. Плюс к ним заготовители и всевозможные уполномоченные, — целая армия!

Провалившись на заводах, потеряв последнее влияние в среде рабочих, оппозиция ухватилась за крестьянство.

Иосиф Виссарионович внезапно остро глянул на Ежова. Справится ли? Хватит ли умения и сил?

Ежов стоял перед ним, как свято горящая свеча. Всем своим существом, всеми помыслами и стремлениями — весь его, с ним, верен и предан до самого конца. Он походил на пулю в стволе, маленькую, но убойную, отлитую прочно и заостренную для поражения наповал. Прикажи! Нажми лишь на курок! Для пули не существует никаких авторитетов!

Пыхнув дымом, Сталин спросил:

— Что у вас еще?

— Прошу разрешения вскрыть сейф Свердлова. Уловив недоумение, пояснил. Служебный сейф председателя ВЦИК после внезапной смерти Свердлова в 1919 году не вскрывался (описи не существует). Видимо, было не до описи. Сейф отнесли на склад и свалили в кучу рухляди. Там он валяется до сих пор.

В настоящее время сама личность Свердлова и вся его деятельность выявляются совершенно в ином свете. Фигура этого человека, вдруг оказавшегося вместо Ленина на самой вершине власти, представляется зловещей и загадочной.

— У него остался сын, — припомнил Сталин.

— Так точно. Работает следователем. Характеристики положительные.

Разрешение было получено. Сталин сделал какую-то пометку на своем календаре.

— У вас все?

На мелком напряженном лице Ежова отразилось сдержанное волнение. Он достал из папки и подал несколько бумаг. В том, как это было сделано, сквозило тревожное ожидание. Маленький куратор сознавал, какое действие окажут на Вождя внезапно обнаруженные документы.

Продолжая стоять, Сталин невнимательно перелистнул первые бумаги. Глаз его привычно схватывал весь текст.

«Поручение Троцкого исполнено, — читал он. — Со счетов синдиката и министерства 400 000 крон сняты и переданы...»

Следующий документ:

«Поручение исполнено. Паспорта и указанная сумма 207 000 марок по ордеру Вашего господина Ленина упомянутым в Вашем письме лицам вручены».

«Вот оно! — подумалось Сталину. — Деньги партии и проклятый Парвус!»

Он взял себя в руки и стал дочитывать.

Стокгольм, 21 сентября 1917 г. Дорогой товарищ!

Банкирский дом М. Варбурга, согласно телеграмме председателя «Рейнско-Вестфальского синдиката», открывает счет для тов. Троцкого. Доверенный, по всей вероятности г. Костров, получил снаряжение и организовал транспорт такового вместе с деньгами. Ему же вручена потребованная тов. Троцким сумма.

С приветом Фюрстенберг.

Фюрстенберг (он же — Ганецкий) всегда считался верным ленинским помощником, самым доверенным лицом, связанным с передачей денег на революцию. А вот же: он, оказывается, одновременно обслуживал еще и Троцкого!

Слуга двух господ? Какое там — двух! Целого легиона!

Интересно, знал ли об этом Ленин?

Обращало внимание, что телеграмма Фюрстенберга послана вскоре после освобождения Троцкого из «Крестов», он тогда был спешно выпущен из тюрьмы и занял пост председателя Питерского Совета...

Словом, как Сталин и предполагал, рано или поздно вся эта давнишняя история с немецким Генеральным штабом, с немецким золотом и немецким запломбированным вагоном должна была непременно всплыть. Оставались живые участники, не полностью уничтожались документы. Архивы... Черт знает, сколько грязи хранится на их полках и ждет очереди, чтобы всплыть из забытья! Сталину вспомнился Зиновьев. Этот был рядом с Лениным и принимал во всем самое непосредственное участие. Известно, например, что Парвус первоначально принес для проезда через Германию только пять паспортов: самому Ленину с Крупской и Арманд и Зиновьеву с женой.

Сталин отложил бумаги в сторону, для себя.

Следующие два документа принадлежали к архисекретнейшим. Знали о них лишь несколько человек. Сталин, в частности, не знал. Он в те годы не вылезал с фронтов, а в Москве тогда всеми правительственными делами безраздельно заправляли Свердлов, Троцкий и Дзержинский. Роль Ленина сводилась к исполнению указаний ВЦИКа. Совнарком, тогдашнее правительство, состояло из назначенных, а не избранных руководителей, — отраслевых чиновников. Оба добытых Ежовым документа так или иначе касались генеральной линии большевиков на мировую революцию. Как один, так и другой свидетельствовали, что все решительные действия тогдашних московских правителей носили нисколько не самостоятельный, а всего лишь исполнительный характер. Кремлевская власть, такая решительная, свирепая, на самом деле смотрела из чужих рук. Первым документом повелевалось создать специальный «Фонд хлеба Всемирной Пролетарской Революции», вторым было распоряжение отпустить несколько миллионов франков на ремонт здания масонской ложи «Великий Восток» в Париже, на улице Кадэ. Оба документа скреплялись подписью председателя Совнаркома В.И. Ленина.

Век бы не знать таких открытий!

Как раз об этом Сталин думал, когда примерял Ежова на роль усердного копателя. Из-под завалов времени может вывернуться вдруг такая глыба, что перевернет все заученные представления о святом назначении Революции. Закулисная сторона таких катаклизмов — страшная вещь.

Докладная записка

«Ныне боевой аппарат масонства усовершенствован и формы будущего натиска откристаллизовались. Испытанным боевым оружием масонства уже послужил экономический фактор — капитализм... Разжигание бессознательной ненависти в народной толпе против всех и вся — таков второй и главный наступательный ход, выдвинутый ныне масонством в России. Этой мутной волной намечено потопить царя не только как самодержца, но и как Помазанника Божия, а тем самым забрызгать грязью и последний нравственный устой народной души — Православного Бога. Пройдет всего каких-нибудь десять—двадцать лет, спохватятся, да будет поздно: революционный тлен уже всего коснется. Самые корни векового государственного уклада окажутся подточенными».

(Документ этот составлен 10 февраля 1895 года, и составлен людьми, способными на точный и глубокий анализ. Как видно, правоохранительные органы старой России состояли не из одних усатых городовых и тупых квартальных надзирателей. В этих учреждениях трудились специалисты выдающихся способностей.)

Сохранился и отчет министра внутренних дел графа Игнатьева, человека проницательного и решительного, призванного к трону для борьбы с обнаглевшими террористами.

«В Петербурге существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржи, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами они имеют громадное влияние на чиновничество и вообще на весь ход дел».

Последней из оставленных бумаг была «Справка о генерале Джунковском, последнем руководителе охранного отделения царской России». Справку составлял сам Ежов, натолкнувшись в своих раскопках на следы жандармского генерала в стенах Лубянки.

Иосиф Виссарионович немедленно вспомнил главного жандарма и удивился тому, что генерал не только жив, но и... состоит в штатах наркомата внутренних дел СССР. Находка удивительная!

В свое время В.Ф. Джунковский состоял адъютантом великого князя Сергея Александровича (убитого террористами), затем был Московским генерал-губернатором, а с 1913 года возглавил корпус жандармов, являясь одновременно заместителем (товарищем) министра внутренних дел. Известность он получил резкой конфронтацией с царицей, а также тем, что вдруг провалил такого матерого провокатора в партии большевиков, как Малиновский.

В 1917 году генерал был арестован как «царский сатрап» и оказался в компании жандармских генералов Курлова и Белецкого. Судьба всех троих оказалась совершенно разной. Курлова, как организатора убийства Столыпина, отпустили за границу, Белецкого расстреляли в первый же день «красного террора», а Джунковского пригласил к себе Дзержинский, глава ВЧК. Между двумя руководителями силовых ведомств, бывшим и настоящим, состоялся содержательный разговор. Генерал Джунковский попенял своему собеседнику, что большевики напрасно упразднили жандармское управление. Уже сейчас становится очевидным, что народ будет ожесточаться, а это чрезвычайно опасно для обладателей власти. Дзержинский лишь усмехнулся: «Ну, у нас не будет ожесточенных!» Он сделал генералу совершенно неожиданное предложение: стать сотрудником ВЧК. Джунковский, понимая, что повлечет за собой его отказ, выразил согласие. Он принимал активное участие в операции «Трест» и даже ездил за границу. Его профессиональными советами Дзержинский пользовался до самой своей внезапной смерти.

Мятеж эсеров вспыхнул во время работы V съезда Советов.

Утром в германское посольство приехал начальник Секретного отдела ВЧК Янкель Блюмкин, добился встречи с графом Мирбахом и убил его. Кроме Блюмкина в числе организаторов мятежа оказались также два заместителя «железного Феликса», Александрович и Прошьян... Восставшие при всем своем нахальстве не воспользовались растерянностью большевиков и упустили редкий шанс на удачу. Им удалось захватить Главпочтамт и они успели объявить по радио о свержении правительства Свердлова—Ленина-Троцкого. В ночь на 7 июля они могли взять Кремль, но промедлили, — скорей всего и сами не верили всерьез в успех своей затеи. Силы у мятежников имелись: 2,5 тысячи бойцов, 8 орудий, 4 броневика и 60 пулеметов.

В поддержку мятежа в Москве вспыхнуло восстание на Волге, в Ярославле и Рыбинске. Акция была хорошо продумана.

Уверенные действия властей, опомнившихся от шока, быстро переломили ситуацию. На улицах Москвы заговорила артиллерия. По особняку Морозова орудия лупили в упор, с близкого расстояния. Мятежники кинулись спасаться. Суровые латыши принялись за расправу с ранеными и пленными. Застучали маузеры.

В дымившийся морозовский особняк латыши вступили с опаской. Они ожидали увидеть обезображенный труп Дзержинского. Однако «железный Феликс» оказался жив и невредим. Правда, чрезвычайно злобен. Освобожденный из плена, он вернулся на Лубянку в бешенстве и немедленно без суда и следствия расстрелял 13 своих самых близких сотрудников. Он сыпал удары, не считаясь ни с постами, ни с заслугами.

За эсера Александровича, заместителя Дзержинского, попробовала замолвить слою Коллонтай. Она называла его «Славушкой», он был одним из ее любовников. Дзержинский глянул с такой яростью, что у нее застряли слова в горле.

— Не лезьте не в свое дело, мадам!

Горюя о расстрелянном, Коллонтай сочинила некролог «Памяти тов. Александровича» и принесла его в «Правду». Там на нее вытаращили глаза и печатать некролог отказались наотрез.

Подавление эсеровского мятежа сопровождалось большой кровью. ВЧК действовала беспощадно. И поразительно, что в этой вакханалии спешных и мстительных расстрелов уцелел один-единственный человек... Янкель Блюмкин. Негодяя, едва не спровоцировавшего новое германское наступление, не тронули и пальцем.

Застрелить посла и не понести никакого наказания?!

Найти разумного объяснения столь странного милосердия неистового Дзержинского было затруднительно и теперь.

Непостижимо повела себя и оскорбленная Германия. За подлое убийство своего посла она, пусть и ублаженная условиями «архипохабного» Брестского мира, была обязана ответить применением военной силы. Каким-то чудом мстительного наступления немецкой армии удалось избежать. Германское правительство проглотило неслыханное оскорбление!

А в плену ли находился «железный Феликс», поспешив попасть в штаб мятежа?

А не руководил ли он оттуда действиями восставших?

Только при таком «раскладе» становится понятной диковинная неуязвимость главы ВЧК. Не мог он уцелеть в лапах озверелой матросни, потерпевшей разгром и ожидавшей непременного расстрела!

Но... уцелел! И объяснений этому никак не находилось.

Еще более странными (в свете того, что стало настолько подозрительным) казались действия Дзержинского 30 августа 1918 года. Страшный выдался день! Утром в Петрограде Канегиссер убил Урицкого, а вечером в Москве эсерка Каплан стреляла в Ленина.

Стрельба, так сказать, дуплетом: на берегах Невы и на берегах Москвы-реки...

Согласованность?

Еще какая!

Во всяком случае, случайное совпадение исключалось.

Осуществлялся подлый и коварный замысел, угадывалась опытная руководящая рука!

Как известно, Леонид Канегиссер дожидался Урицкого в подъезде, на глазах швейцара, и застрелил его без всяких помех, едва глава Питерской ЧК вошел с улицы и направился к лифту. Случилось это в 10 часов утра — самое начало рабочего дня.

Выстрел всполошил служащих страшного учреждения, за убийцей погнались. На свою беду, Канегиссер не смешался с толпой на площади, а вскочил на велосипед и, лихорадочно оглядываясь, стал удирать. Он был заметен, как на ладони. Шофер автомобиля, на котором приехал Урицкий, разогнался и сбил вилявшего среди прохожих велосипедиста. Канегиссер отлетел к стене и сильно ударился головой.

Относительно Канегиссера было приказано провести детальное расследование. Затем Дзержинский поинтересовался, что нового в деле, связанном с недавними прокламациями «Всемирного израильского союза» и «Каморрой народной расправы». Выслушав, что нового, к сожалению, мало, глава ВЧК распорядился дело закрыть, а членов «Ка-морры», содержавшихся в подвалах, расстрелять.

Вернувшись в Москву, Дзержинский направился не к себе на Лубянку, а поспешил в Кремль, к Свердлову. Они заперлись вдвоем и долго совещались.

О чем совещались в Кремле «всенародно избранный» Свердлов и «железный рыцарь Революции», осталось тайной навсегда.

Однако широко известны некоторые итоги этого потаенного разговора с глазу на глаз.

Дзержинский выяснил, что стреляла в Ленина некая Каплан-Ройтман, член партии эсеров. Ее удалось арестовать. Содержалась она не на Лубянке, а в Кремле, в небольшой, специально устроенной тюрьме в подвале Кавалерского корпуса. Это секретное узилище находилось в подчинении исключительно Свердлова. Арестованную Каплан сначала допросил сам Свердлов, после чего передал ее в руки Янкеля Юровского, того, кто в середине июля с такой жестокостью расправился с семьей последнего русского царя в Ипатьевском подвале.

Несомненно, Юровский был человеком, приближенным к «всенародно избранному». Иначе ему не доверили бы столь важную преступницу.

Юровский получил указание Свердлова не допустить никаких контактов террористки с охраной. Для этого на пост возле камеры Каплан ставились латыши, совершенно не знавшие русского языка.

Ежова изумило, что Дзержинский после разговора со Свердловым отказался от допроса Каплан. Он уехал к себе на Лубянку, посчитав вопрос решенным окончательно.

Странным показалось Ежову и другое обстоятельство: Свердлов, допрашивая Каплан, не оставил протоколов. Не вел? Или потом уничтожил? Если так, то — с какой целью?

Свердлов же вызвал секретаря ВЦИК Аванесова и отдал распоряжение «оформить» немедленный расстрел томившейся в подвале террористки.

Ежов копнул поглубже и обнаружил совсем необъяснимые подробности.

В первом официальном сообщении о покушении на Ленина говорилось о двух схваченных террористах, мужчине и женщине. Мужчина, по фамилии Протопопов, был почему-то расстрелян в первый же вечер. Каплан, как выяснилось, была почти слепа (недавно перенесла операцию на глазах) и страдала трясучкой рук. К тому же арестовали ее не на месте преступления, возле ленинского автомобиля, а на улице, стоящей под деревом. Браунинг, из которого она якобы стреляла, был найден лишь два дня спустя каким-то прохожим.

Протопопов... Эта фамилия засела в памяти Ежова. Протопопов был заместителем Павлова, командира отряда, засевшего в особняке Морозова во время летнего эсеровского мятежа. Именно Протопопов отвечал за охрану Дзержинского, захваченного тогда в плен. Мятеж, как известно, разгромили, Дзержинский самым счастливым образом уцелел, Павлова поймали, а Протопопов сумел скрыться. В Москве он появился в канун покушения на Ленина. Где же он прятался до тех пор? Кто с ним контактировал? Да и вообще... а не он ли стрелял в Ленина?

Как жаль, что поторопились расстрелять такого важного участника! Он, несомненно, мог бы многое рассказать.

Эти торопливые расстрелы сильно занимали Ежова. И ведь торопился-то кто? Самые ответственные лица в государстве: Свердлов и Дзержинский!

Нет, воля ваша, а тут очень много нераскрытого и до сих пор тщательно скрываемого.

Подозрения усилились, когда Николай Иванович узнал, что пуля, извлеченная из тела Ленина, оказалась вовсе не из того браунинга, который фигурировал в «Деле».

С тех пор Ежов положил себе во что бы то ни стало разобраться и в личности самого Дзержинского, и в той роли, которую этот безжалостный «железный» человек определил для своего страшного ведомства.

Для ВЧК была выделена в Смольном одна-единственная комната №75. Однако объем работы оказался настолько велик, что вскоре ведомство перебралось на Гороховую, в здание недавнего столичного градоначальства.

Оправдывая свое кровавое неистовство, новая власть провозгласила: «Революция должна защищаться!», «Революции не делаются в белых перчатках!»

В марте нового года советскому правительству пришлось спасаться от наступающих немецких войск и оно перебралось в Москву. В старой русской столице ВЧК облюбовала для себя массивное здание страхового общества «Россия» на Лубянке. По странной причуде архитектора это капитальное сооружение напоминало старинный замок с внутренним двором. В этом дворе, словно догадываясь, какое учреждение здесь впоследствии разместится, строители возвели еще одно здание, поскромнее, в 4 этажа. Лучшего помещения для внутренней тюрьмы не придумать!

Прежнее здание страхового общества состояло из пяти этажей. В 1930 году его надстроили на три этажа. Затем рядом возвели новое здание в одиннадцать этажей (с цоколем из черного мрамора).

Кроме главных зданий ведомство занимало еще несколько помещений по соседству, — в частности, в Варсонофьевском переулке.

В эти страшные годы руководитель ВЧК, раскрутивший с таким размахом чудовищную мельницу для перемалывания русского народа, заслужил название «железного Феликса». Это был нервный, издерганный человек с больными глазами фанатика, часто страдающий припадками эпилепсии.

Подручными Дзержинского стали такие же «железные» безжалостные деятели: М. Урицкий, Я. Петере, М. Лацис, Г. Бокий. Эти люди за пять тысячелетий истории своего малого народа впитали столько ненависти к окружающему миру, что испытывали непередаваемое наслаждение от потоков человеческой крови. Их национальная ярость напоминала клокотание вулкана, и этот вулкан разразился на земле России. Самое же нелепое заключалось в том, что вся эта сволочь никогда не принадлежала к партии большевиков и ухитрилась в нее втереться в самый последний миг. Теперь же, завладев всеми привилегиями победителей русского самодержавия, они принялись управлять завоеванной страной под лозунгом «Горе побежденным!». Русскому народу не оставили даже глаз, чтобы оплакать свою участь.

Нелепейший исторический казус: русский бунт, «бессмысленный и беспощадный» (по Пушкину), внезапно обернулся безжалостным уничтожением самих бунтовщиков, т.е. восставшего народа!

Первой акцией массового устрашения был расстрел манифестации рабочих питерских заводов в день разгона Учредительного собрания. Тогда по колоннам столичного пролетариата ударили из пулеметов. Писатель Максим Горький сравнил это побоище с расправой 9 января 1905 года.

После пролетариата настала очередь крестьянства. Историки называют лишь Тамбовское восстание («Антоновщина») и Кронштадтский мятеж. На самом же деле пожар мужичьего возмущения властью инородцев заполыхал на всем пространстве от Камчатки до Бреста и от Кушки до Мурманска.

Государственную установку на истребление, как повелось, давал «сам» Троцкий:

«Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтобы этого не понимать».

Бухарин по своему обыкновению принялся теоретизировать:

«Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

Непосредственные расстрелыцики, чекисты, особенно не философствовали. Они уразумели с самого начала, что русские в республике находятся за пределами права и с ними допустима и оправдана любая жестокость.

Один из ближайших помощников Дзержинского, член коллегии ВЧК М. Лацис, выступив на страницах журнала «Красный террор», директивным тоном объявил:

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал словом или делом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».

Народная молва тех страшных лет уверяла, что расстрель-ная пуля ожидала всякого, кто имел привычку носить галстук или очки. Интеллигентного вида человек вызывал классовую ярость победителей и заслуживал немедленной расправы. Именно с тех пор повелось в советском обществе гордиться своим рабоче-крестьянским происхождением и похваляться тем, что «мы в лицеях не учились!».

Гигантская мясорубка совершенно девальвировала человеческую жизнь. Истребив пять сословий самых образованных людей России, чекисты лишили страну мозга. И все же душа истерзанной державы задавленно стонала — этот стон слышней всего вырывался из уст уцелевших и сохранивших национальное достоинство ученых, писателей, художников, музыкантов.

Само собой, Лубянка моментально навострила уши.

28 апреля 1918 года, всего через полгода после выстрела «Авроры», сессия Моссовета принимает постановление «Об антисемитской агитации в Москве и Московской области» (опубликовано в «Известиях» в тот же день). А Молотов, выступая на VIII Всероссийском съезде Советов, пригрозил «антисемитам» смертной казнью. Иными словами, молодая власть нисколько не сокращала возмутительного засилья, а всего лишь заставляла закрыть глаза и накрепко замкнуть уста. Терпи и покоряйся! Иначе...

Россия, к возмущению новых хозяев, оказалась слишком русской: избяной, сермяжной, кондовой и нисколько не походила на Европу, где они прожили так много лет. Эту Россию, а точнее — ее многочисленное население требовалось убедить, что ему выпала великая честь пожертвовать собою ради Всемирной Революции, сгореть в ее всепожирающем огне и тем самым оправдать свое существование на Планете.

Лубянские архивы выглядели как многолетние завалы разнообразного бумажного хламья. Все это валялось в полном забросе, пылилось и ветшало до желтизны. Ничей посторонний интерес к этим завалам никогда не допускался. Начав копать, Николай Иванович начал задыхаться от невыносимого смрада беззакония. Его глазам предстали доказательства того, насколько развращает власть, никем и никогда не контролируемая.

Присяжный поверенный Василий Жданов считался в прежние времена крупным и опытным юристом. Ему довелось защищать знаменитого террориста Ивана Каляева, убившего великого князя Сергея Александровича, дядю царя. Он был занят и на первых советских судебных процессах — в частности, выступал защитником адмирала Алексея Щас-тного, вся вина которого состояла... в спасении русского Балтийского флота от немцев. Это был самый нелепый процесс, в котором ему довелось участвовать. Прения сторон отсутствовали совершенно. Судьбу подсудимого решило горячее выступление Троцкого — не то свидетеля обвинения, не то прокурора. По сути дела, он приказал адмирала расстрелять, и суд послушно исполнил это приказание. Потрясенный чудовищностью судебного произвола, старый юрист посчитал своим профессиональным долгом воззвать к самым верхам советской власти. Он полагал, что она, эта власть, не знает и не ведает о том, что творится у нее под самым носом. Письмо В. Жданова зарегистрировано в приемной Председателя Совнаркома 11 июля 1918 года.

Время для жалоб старый законник выбрал явно неудачное. В Москве только что отгремел эсеровский мятеж и власти сверх головы были заняты расправами с участниками внезапного восстания.

Свое письмо возмущенный адвокат начал с того, что сравнил чекистов с работниками сыскного и охранного отделений в царские времена.

«Чрезвычайная комиссия, — писал он, — обладает гораздо большими полномочиями. Она не только производит дознания и следствия, но и решает дела сама, применяет даже смертную казнь. Поэтому над ней нет контролирующего органа, который был над отделениями... И, наконец, как это ни странно, состав ее гораздо невежественнее состава бывших охранных и сыскных отделений».

Даже недолгая практика при новой власти убедила старорежимного юриста в том, что его профессия не только отмерла, но и умерла, сделавшись совсем ненужной, даже вредной.

Первое покушение на Ленина состоялось 1 января 1918 года, т.е. спустя семь недель после выстрела «Авроры» и через десять дней после образования ВЧК. Ленин только что вернулся из Финляндии, где лечился в санатории. Он спешил к открытию Учредительного собрания. В первый день наступившего года Вождь Революции возвращался в Смольный из Михайловского манежа, с митинга. На Симеоновском мосту по его машине был открыт огонь из револьверов. Опытный шофер дал газ, а сидевший рядом с Лениным швейцарский социалист Платтен пригнул его голову и получил пулю в руку.

Газеты взвыли от негодования. Проклятые буржуи! Смерть им, смерть без пощады!

На другой день после стрельбы по ленинской машине, 2 января, к Бонч-Бруевичу, управляющему делами Совнаркома, обратился солдат, Георгиевский кавалер Спиридонов. Он сообщил, что его вербовали в террористическую группу и обещали 20 тысяч рублей. Бонч-Бруевич немедленно связался с Ворошиловым, занимавшим в те дни пост главы Чрезвычайной комиссии по обороне Петрограда.

Почему не в ВЧК, не к Дзержинскому? Прежде всего, Бонч-Бруевич, ближайший помощник Ленина, с неприязнью относился к руководителю карательного ведомства. Шло это от его дочери, Елены, считавшей Дзержинского зловещей личностью с необыкновенно темным прошлым. К тому же ВЧК еще только создавалась, формировалась, становилась на ноги, — постановление об организации Комиссии по борьбе с контрреволюцией появилось всего 10 дней назад.

После обращения Бонч-Бруевича лихой Клим, не мешкая, организовал налет на указанную солдатом квартиру по адресу: Захарьевская, 14. Среди арестованных оказался князь Шаховский. На Гороховой, где обустраивалась питерская «чрезвычайка», князя основательно потрясли и он признался, что причастен к покушению лишь «финансово» — пожертвовал из своих личных средств 500 тысяч рублей. Ухваченную ниточку стали тянуть и в конце концов вытянули на совершенно неприглядную длину: выяснилось, что вербовщиками к солдату Спиридонову приходили сотрудники питерской милиции Григорий Семенов и Лидия Коноплева. Они же и стреляли по машине Ленина. Словом, покушались на Вождя не осатанелые буржуи, а... сами чекисты!

Финал этой загадочной истории показался Ежову непостижимым совершенно: вскоре в ЧК поступило указание Ленина прекратить расследование, а задержанных освободить.

Что... доброта Ленина? А может быть, что-то совсем иное?

Не совсем понятна история, когда московской ночью машину Ленина остановила и ограбила банда Кошелько-ва. Расследованием занялся сам Дзержинский. Главаря банды быстро выследили и обложили. Когда он, поняв, что сопротивляться бесполезно, вышел из убежища с поднятыми руками, к нему направился Дзержинский и застрелил его в упор. «Нет человека — нет проблемы!» — излюбленный девиз «железного Феликса».

Также решительным обрыванием концов завершилась вся история с выстрелами Каплан.

Итак, грозная ВЧК начала свою деятельность с того, что предприняла активную охоту... на Вождя революции!

Но разве для этого создавалось страшное учреждение?

Пожалуй, в ненависти Елены, дочери Бонч-Бруевича, зернышко имеется. Над поведением Дзержинского не хочешь, но задумаешься поневоле. Странный, очень странный господин со всей его «железностью»!

Николай Иванович вспомнил безобразную сцену, когда ленинградские чекисты на глазах Сталина принялись размазывать по полу Николаева.

Сходилось!

Устранением руководящих деятелей занималось одно и то же ведомство: как с Лениным, так и с Кировым.

И еще одно лезло в глаза: одинаковость почерка. К обреченному приближался террорист и без всяких помех стрелял в упор.

Потрясающая легкость исполнения!

После этого следовала поспешная расправа: террористов объявляли убийцами-одиночками и расстреливали. Обыкновенные «козлы отпущения».

Грубая работа, как считал Ежов, неубедительная.

Впрочем, кого им было убеждать? Сами хозяева!

Партийная пропаганда с помощью прикормленных историков создала в народном представлении легендарные образы героев Революции: стойкие самоотверженные люди, все в рубцах и шрамах, полученных в ожесточенных классовых боях, отважно, с громким пением «Интернационала», шли на штурм проклятого самодержавия. Звание «старый партиец» само собой подразумевало предельное мужество и героизм.

Ф.Э. Дзержинский был одним из самых-самых! Его величайшая революционная репутация стояла едва ли не вровень с ленинской.

Так считал, так верил и сам Ежов. Грозный и неумолимый бич врагов страны трудящихся, железный рыцарь правопорядка, человек с холодным умом, пламенным сердцем и руками кристальной чистоты!

Эта легенда рассыпалась в прах при первых же узнаваниях.

Для маленького сталинского порученца начиналась мучительная пора пересмотра всего житийного списка из канонизированных партийных святцев.

Вожди Революции забыли слова Ф. Энгельса:

«Террор — бесполезная жестокость, осуществляемая людьми, которые сами боятся».

Боязнь и толкала властителей на неслыханное сокращение коренного населения.

«Враг должен быть обезврежен, — провозглашал Троцкий. — Во время войн это значит — уничтожен».

Ему глубокомысленно вторил председатель Совнаркома:

«Пусть погибнет 90% русского народа, зато 10% доживут до мировой революции».

Конец 1918 года омрачился мятежом Ивана Сорокина, главкома на Северном Кавказе. Он потребовал «очистить советскую власть от евреев» и выкинул лозунг: «За Советы, но без жидов!»

Центральная «Правда», клеймя мятежников, объявила:

«Отныне вся власть — чрезвычайкам!»

И чекисты исполнили свое назначение — мятеж был утоплен в крови.

Девятый вал «красного террора» вскипел в январе наступившего года, когда из Москвы за подписью Янкеля Свердлова полетела «Директива» (циркуляр Оргбюро ЦК РКП/б/) об истреблении казачества. В этом документе указывалось:

«Учитывая опыт гражданской войны, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления».

Троцкий, выпускавший в своем поезде собственную газету, посвятил расказачиванию целый «исследовательский» трактат.

«Казачество — прелюбопытный вид самостийных разбойников. Общий закон культурного развития их вовсе

не коснулся, это своего рода зоологическая среда... Мы говорили и говорим: очистительное пламя должно пройти по всему Дону и на всех них навести страх и религиозный ужас. Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в море».

Палаческую тему тоном знатока вопроса развил член Донревкома И. Рейнгольд:

«Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством. Ни на минуту нельзя упускать из виду того обстоятельства, что мы имеем дело с воинственным народом, у которого каждая станица — вооруженный лагерь, каждый хутор — крепость».

Прокурор Крыленко, осуществляя надзор за выполнением московской директивы, начальственно указывал:

«С казачеством борьба должна быть еще более жестокой, чем с внешним врагом».

В республике Советов было запрещено само слово «казак». Население уцелевших станиц считалось заложниками, в качестве комендантов туда назначались партийцы из австрийских военнопленных. Режим для населения станиц был установлен тюремный. Если исчезал кто-либо из семьи, расстрелу подлежала вся семья. В случае бегства целой семьи расстреливалось все население станицы.   *

На истребление казачества, этого воинского сословия русского народа, умело науськивали инородцев. Затеяв так называемое «переселение станиц», власти не разрешили казакам убрать созревший урожай и заставили их сняться с насиженных мест. Мужчин в станицах, как правило, не осталось — все мобилизованы на фронт. В дороге на обозы выселяемых нападали банды ингушей и чеченцев. Происходил захват скота и заложников, насилия и убийства. В станице Тарской убито 118 человек, уведено 242 лошади. В станицах Слепцовская и Ассиновская убито трое, уведено 149 лошадей и 23 быка.

В результате мощной истребительной операции из четырех миллионов казаков в живых осталось только два миллиона.

На языке международного права такое преступление квалифицируется, как геноцид (или холокост).

«Железность» настоящих чекистов проверялась на массовых расправах. Милосердие, сострадание, жалость и доброта считались уделом бескрылых российских обывателей, т.е. преступной слабостью характера.

Пряный запах человеческой крови привел в ряды чекистов людей с садистскими наклонностями. Убивать стали не просто выстрелом в затылок, а с выдумкой, превращая расправы с перепуганными людьми в настоящие спектакли. На этом поприще выдвинулись многие «художницы»-палачки, почитательницы библейских героинь Далилы, Эсфири и Деборы.

Безжалостные расстрелыцики, действуя по «Декрету о красном терроре», цинично пошучивали, что они закрывают глаза русской аристократии (и вообще представителям имущих классов России) исключительно из...неодолимого человеколюбия: чтобы они не страдали, наблюдая за тем, как их богатствами пользуются чужие.

А богатства были захвачены огромные.

Недвижимое имущество уничтоженных классов стало собственностью государства, а вот с имуществом движимым пришлось повозиться. Дело в том, что сокровищ России, скопленных на протяжении веков, оказалось невозможно подсчитать. Специальные хранилища «Гохрана» оказались заваленными конфискованными драгоценностями, произведениями искусства, мехами, древними рукописями и раритетами. Российские буржуи понимали толк в этих вещах и показали себя настойчивыми собирателями.

Власть большевиков буквально восседала на горе уникальных сокровищ.

Во главе «Гохрана» Янкель Свердлов поставил Юровского и Ганецкого-Фюрстенберга.

Поток русских сокровищ затопил рынки Западной Европы и Америки. Исключительное место в этом беспримерном грабеже принадлежит, конечно же, А. Хаммеру.

Земляк Троцкого, одессит, он пробавлялся в Америке грошовыми гешефтами. Жилось трудно. Его отец, Юлиус, имел диплом врача и подрабатывал подпольными абортами. Когда Троцкий стал важной персоной в республике Советов, Юлиус быстренько раскинул мозгами и выступил инициатором создания коммунистической партии Соединенных Штатов. Из Москвы потекли первые деньги. Подвела Юлиуса жадность: став «американским Лениным», он не оставил подпольных абортов и вскоре попался, угодил в тюрьму. Двое его сыновей взяли московский след отца и устремились в Россию. Оттуда так и шибало ароматами гигантских заработков. Человеку сообразительному ничего не стоило сколотить колоссальное состояние. Предприимчивые люди в этой диковинной стране ходили буквально по колена в золоте.

К тому времени Троцкий возглавлял не только военное ведомство, он еще взвалил на свои плечи обязанности председателя Специальной правительственной комиссии по продаже конфискованных сокровищ за границу. К нему и сунулись американские земляки. И не прогадали. Троцкий, а затем и Ленин предоставили молодым, но предприимчивым дельцам из-за океана широкое поле деятельности.

Действия Хаммеров напоминали охотников за крупной дичью в дикой Африке. Первая удача их ожидала... в грязной рабочей столовке. Они разглядели, что вонючий суп из селедки подается в роскошных тарелках. Выяснилось, что столовка недавно обзавелась необходимой посудой из Зимнего дворца. Это был уникальный императорский сервиз из шести тысяч предметов. На его изготовление русские мастера потратили несколько лет. Сейчас драгоценнейшая посуда небрежно швырялась в лохани для мытья и часто билась. Хам-меры предложили заведующему два сервиза из крепкого фарфора, и он с радостью согласился на этот выгодный обмен.

Так братья стали обладателями сервиза, единственного в мире. Такого больше нет нигде и никогда не будет.

В Пушкинском музее братья свели знакомство с реставратором Яковлевым. Реставратор разыграл перед американцами целый спектакль на тему: честный человек, отчаявшись от безденежья, соглашается на преступление. Соблазнив служителя музея пачкой долларов, братья уговорили его стащить малоизвестную картину Рембрандта, хранящуюся в запасниках. Яковлев долго ломался, но наконец уступил. Радости братьев не было предела. Рембрандт и за такую смехотворную цену! Эти русские дураки даже не представляют настоящей стоимости своих сокровищ!

Картину удалось вывезти в Америку. Там Хаммеры пригласили эксперта по живописи. Тот повозился с картиной и... чуть не лопнул от хохота. Он направил на полотно луч рентгена и на том месте, где обыкновенно художник ставил свою подпись, Хаммеры прочитали краткое русское ругательство, которое пишут на заборах.

Яковлев оказался редкостным пройдохой и хорошо нагрел неразборчивых гешефтмахеров.

Прилетев в очередной раз в Москву, А. Хаммер явился в Пушкинский музей.

— Я тебя в суд, мерзавец! — пригрозил он реставратору.

Тот спокойно отпарировал:

— Много проиграешь.

Хаммер только дух перевел. Коса нашла на камень! Раскинув умом, американец смиренно осведомился:

— А что у тебя еще имеется?

— Ну вот это другой разговор!

С помощью пройдохи Яковлева пройдоха Хаммер наладил сбыт фальшивых полотен знаменитых мастеров.

Впрочем, одним подлинником Яковлев все же осчастливил Хаммера: это была картина К. Малевича «Супрематическая композиция».

В Нью-Йорке, в самом центре, Хаммеры открыли антикварный магазин, назвав его «Эрмитаж».

Обжившись в России, братья хорошо изучили характер ее новых властителей. Речи Хаммеров стали походить на демагогию митинговых ораторов. Они громили буржуев и восхваляли людей труда. Время от времени им удавалось раздобыть на Западе какую-нибудь записку Маркса или Энгельса. Они совершали широким жестом дарственное подношение в копилку Института марксизма-ленинизма. Благодарные хозяева отдаривались шедеврами из запасников музеев. Братья цинично перемигивались: снова удалось провернуть выгодное дельце!

Сначала они быстро нашли путь к сердцу жены Молотова П.С. Перль (Жемчужиной). Затем предметом их обожания стала Е.А. Фурцева, министр культуры СССР. Обе дамы чрезвычайно дорожили расположением «друзей Советского Союза». На подарки они не скупились. Ловкость получателей заключалась в том, чтобы подвести обоих помпадурш к Третьяковской галерее или Русскому музею, только там еще оставались уникумы, которые покамест не уплыли из страны. Расчет срабатывал безошибочно, заморские хапуги обыкновенно получали все, что хотели.

Сейчас известно, какой приятный шок испытал президент США Ф. Рузвельт, когда братья Хаммеры поднесли ему неслыханной ценности подарок. Это было изделие из золота, платины и бриллиантов. Изображало оно модель Волги на карте России. Изготовила его фирма Фаберже к 300-летию дома Романовых. Добыча досталась Хаммерам в результате сложных комбинаций, связанных с каким-то письмом Клары Цеткин. В «Гохране» СССР как всегда сидели «специалисты», имевшие сугубо пролетарское представление о порученных им ценностях.

Примечательно, что в 1933 году А. Хаммер опубликовал книгу под названием «В поисках сокровищ Романовых». Это исповедь преуспевающего пирата, хвастливого, циничного, беспардонного.

Впрочем, ему было чем похвастаться. На грабеже России он сколотил миллиардное состояние и вошел в число самых богатых людей планеты.

Спекулянты, подобно зверям, находят один другого по запаху. С некоторых пор вокруг удачливых Хаммеров стали увиваться два суетливых человечка: Шапиро и Шаффер. У них имелись связи, и не где-нибудь, а в «Алмазном фонде». Они предложили свои услуги факторов, выторговав десять процентов комиссионных. При одном упоминании об «Алмазном фонде» у Хаммеров вспотели ладони. Они уже освоили такие учреждения, как «Торгсин», но... «Алмазный фонд»!

В итоге сделки на рынках Амстердама и Антверпена вдруг появились драгоценности царской семьи.

Вскоре Шаффер по секрету сообщил Хаммерам, что в правительстве Ленина готовится Декрет о конфискации церковных богатств. А за столько веков православная церковь скопила в своих хранилищах несметные богатства! И Шаффер игриво подмигнул: дескать, смекаете?

Другой компаньон, Шапиро, оказался человеком завистливым. Он с горечью сообщил, какие выгодные гешефты проворачивает дипломат Д. Дэвис. Ему удалось найти ход в Киево-Печерскую лавру и в Чудов монастырь. В итоге он стал обладателем 23 редкостных икон, доставшихся ему буквально за копейки.

Шапиро потихоньку разворачивал собственный бизнес. Ему пришло в голову начать строительство на самых модных курортах Европы вилл, похожих, словно копии, на великокняжеские дворцы в Петрограде и его окрестностях. Весь «цимис» идеи заключался в том, что виллы обставлялись подлинными вещами из дворцов Романовых. Шапиро наладил скупку паркета, обоев, гобеленов и пр. В Елагином дворце для него вырвали даже шпингалеты с окон и дверные ручки.

Великая пролетарская Революция неузнаваемо изменила торговое лицо России. Если раньше на Запад увозились лес, пенька, деготь, конопля и зерно, то теперь страна трудящихся заваливала мировые рынки музейными редкостями.

Как же избежать огласки и все-таки поскорее сбыть с рук свалившиеся богатства?

Разрешение этой деликатнейшей проблемы было поручено старому большевику Георгию Пятакову.

Постоянно бывая за границей, Пятаков стал присматриваться к известным гешефтмахерам, прикидывая, кто из них способен пойти на риск. Выбор его остановился на знаменитом спекулянте Гульбенкяне. Этот ловкий посредник (фактор) прославился своими комбинациями в сделках с ближневосточной нефтью (в частности, с иракской). Став богатым человеком, он составил неплохую личную коллекцию. (В настоящее время его галерея в Лиссабоне считается лучшим частным музеем мира.) Гуль-бенкян выслушал предложение Пятакова, быстренько прикинул выгоды и потребовал солидных государственных гарантий. Ранг Пятакова, как торгового представителя страны Советов, показался ему недостаточно высоким. Тогда на толковище спекулянтов отправился многомудрый и непотопляемый А. Микоян.

Два армянина и один еврей — комбинация, не имеющая никакого права на провал. К ним «пристегнулись» еще торговый представитель СССР в Париже Зеликман и глава советской торговой миссии в Лондоне Рабинович. Активное участие во всех сделках принимал директор Эрмитажа Тройницкий. И успех пришел. В качестве первого покупателя эта интернациональная компашка махинаторов наметила американского миллиардера Эндрью Меллона, алюминиевого короля, главу международного картеля. В те годы он занимал пост министра финансов США.

Совет Гульбенкяна был таков: необходимо посадить Меллона на крючок. Заглотнув наживку, он уже не найдет силы соскочить.

Миллиардеру показали полотно Тициана «Венера перед зеркалом». Знаток старинной живописи, Меллон в волнении положил руку на горло. Таких произведений его галерея не имела. Удача свалилась редкостная, небывалая. Это жулье, торгующее такими сокровищами, конечно, не случайно обратилось именно к нему. Во-первых, он спрячет картину в своем дворце, во-вторых, никакая полиция туда не посмеет сунуться... Пока он размышлял, Гульбенкян сбоку прожурчал, что кроме Тициана ему могут быть предложены произведения такой же редкости и ценности.

После недолгих препирательств продавцы и покупатель ударили по рукам. Всего за 6,5 миллиона долларов в галерею алюминиевого короля переехали произведения Рафаэля, Тьеполо, Ботичелли, Перуджино, Ван Дейка, Веронезе и Веласкеса — общим счетом 21 картина.

Сделав почин и отбив притязания уцелевших буржуев на свои сокровища, гешефтмахеры перестали прятаться.

Распродажа награбленного добра пошла в открытую, через публичные аукционы.

Ограбление церквей подавалось как забота властей о спасении народа от ужасающего голода (самой же, кстати, властью и организованного). Какое кощунство на невиданном несчастье! По оценке специалистов, опустошение церковных хранилищ принесло грабителям миллиарды золотых рублей. Из этой колоссальной суммы голодающим гоям достался... один миллион рублей. Вся остальная выручка пошла на развитие «перманентной» революции, на финансирование усилий прожорливого Коминтерна.

Торопливая распродажа в таких количествах вызвала вполне естественно катастрофическое падение цен. Однако алчные негоцианты не знали никакого удержу и спешили сбыть добычу пусть даже за гроши.

Вот цены за шедевры мировой живописи:

Рембрандт «ушел» за 4,6 тысячи долларов, Эль Греко — за 9,5 тысяч, Ренуар — за тысячу, Рубенс — за 675, Босх — за 600, Курбе — за 450 долларов!

За письменный стол императора Павла I, шедевр искусства русских мебельщиков, удалось выручить 200 долларов, за кубок шведского короля Карла XII— 57 долларов.

Пасхальные подарочные яйца Фаберже братья Хаммеры приобретали всего за 50 долларов.

«Торговали — веселились, подсчитали — прослезились...»

Всего из ограбленной России было вывезено шесть тысяч тонн редкостных предметов, украшающих и лучшие музеи мира, и частные коллекции миллиардеров.

Главное преимущество власти в том, что она сама устанавливает угодные себе законы и безжалостно карает всякого, кто их осмелится нарушить.

Один из таких законов советской власти — Декрет Совнаркома — был принят 29 июля 1919 года. Назывался он так: «О ликвидации мощей во всероссийском масштабе». Декретом указывалось вскрыть 39 захоронений известнейших деятелей истории России. В числе самых первых — усыпальницы Александра Невского и Сергия Радонежского.

Этим правительственным постановлением началась самая настоящая война новой власти с православной Церковью завоеванной страны.

О том, что за многие века в сокровищницах храмов и монастырей скопились громадные богатства, знал каждый обыватель. Не забудем, что сокрушение самодержавия проходило под молодецкий с присвистом призыв: «Грабь награбленное!» Наивно было надеяться, что Церковь, объявленная «опиумом народа», избежит общей для имущих классов участи.

Первую попытку завладеть богатствами монахов предприняли балтийские матросы под водительством развеселой Александры Коллонтай. 19 января 1918 года пьяная орава «братишек» пошла на приступ Александро-Невской лавры. К счастью для себя, насельники лавры успели затворить ворота и ударили в набат. Питерский обыватель кинулся на тревожный звон колоколов, и матросы, убоявшись народного гнева, отступили.

Святитель Тихон, еще не ведая, какие испытания ожидают верующих и клир (да и его самого), отозвался на матросский приступ скорбным словом, озаглавленным «Россия в проказе».

«Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И, как у прокаженного, отпадают части ее — Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя».

Власть отделила Церковь от государства, но оставить Церкви ее накопленные сокровища не посчитала нужным. И в этом была своя логика: зачем делать какие-либо исключения? Тем более, что вынашивались мировые планы и средств требовалось все больше и больше.

Неотразимым поводом для замышленного грабежа явился повальный голод. Зарубежье откликнулось не только помощью продуктами питания, но и ценными указаниями. Известный русофоб Карл Каутский написал: «Русские монастыри богаты золотом. Революция должна всем овладеть!» Соблазнительную тему с живостью подхватила партийная печать. «Николай Угодник, Иоанн Воин, Федор Стратилат купаются в роскоши, а бедные Иваны, Николаи и Федоры дохнут, как мухи!» Известный религиозный деятель А. Введенский (из иудеев) предпринял цикл лекций на тему «Церковь и голод».

16 февраля 1922 года высший законодательный орган республики Советов — ВЦИК принял Постановление об изъятии церковных ценностей. Специальную правительственную комиссию возглавил Троцкий.

На Постановление ВЦИКа немедленно откликнулся патриарх Тихон, обратившись к верующим с пасторским посланием. Он заявил, что «помощь страдающим — святое дело и пожертвования — отклик любящих сердец на нужды ближнего». Однако он предостерег от вопиющего кощунства — от реквизиции священных сосудов православных храмов.

По укоренившейся привычке власть действовала размашисто. Налетчики забирали все, что попадало под руку. Тем более, что священные сосуды изготавливались из серебра. Нахальство грабителей вызывало естественный гнев прихожан. В рабочем городке Шуе верующие напали на отряд чекистов, ворвавшихся в храм. Разгорелось настоящее побоище, загремели выстрелы. Шесть человек было убито, восемь ранено.

Шуйский инцидент стал предметом разбирательства на заседании Политбюро. Ленин не присутствовал — у него разболелись зубы. Но он прислал товарищам гневное письмо. Вождь Революции был возмущен, но только не действиями чекистов, а сопротивлением прихожан. Он требовал самых решительных мер.

«Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

Троцкий предложил совсем иную тактику.

«Видных попов по возможности не трогать до конца кампании... Строго соблюдать, чтобы национальный состав комиссий не давал повода для шовинистической агитации».

Ленин тотчас подхватил лукавую идею Троцкого и сформулировал ее так:

«Ни в коем случае перед публикой не должен появляться Троцкий. Только Калинин!»

Все же Политбюро приняло Постановление, проникнутое стремлением дать верующим жестокую острастку. «Коноводов» в Шуе следовало расстрелять. Указано было взять под арест весь состав Синода. Кроме того, в интересах антирелигиозной пропаганды полезно было бы подготовить показательный судебный процесс священнослужителей, якобы уличенных в хищениях церковных ценностей.

Вакханалию безудержного грабежа и разрушения святынь удалось остановить лишь в 1932 году, когда на имя Сталина с отчаянным письмом бесстрашно обратился академик Орбели. К тому времени Генеральный секретарь избавился от Троцкого и понемногу набирал необходимый политический вес.

Летом 1921 года, вскоре после позорной неудачи под Варшавой и кровавейшей расправы над участниками Кронштадтского мятежа, Зиновьев, утвердившийся в Петрограде на правах удельного князя, торжественно объявил о многочисленных арестах членов «Петроградской боевой организации». По его словам, большая группа русских деятелей науки и культуры сформировала преступное сообщество с явно диверсионной целью. В планах великорусских заговорщиков-шовинистов значилось «сжигать заводы, истреблять жидов, взрывать памятники (какие? — не уточнялось)». Возглавлял организацию молодой профессор В.Н. Таганцев.

Республика Советов, совсем недавно ошеломленная матросским мятежом в Кронштадте, содрогнулась от ужаса перед коварством «великорусской швали», обремененной учеными степенями и званиями. В числе арестованных оказался замечательный русский поэт Николай Гумилев. Газеты утверждали, что «Боевая организация» имела прямые связи с Финляндией, куда сумел укрыться руководитель кронштадтских мятежников Степан Петриченко.

Петроград, едва не ставший ареной злодеяний профессорской банды, был поспешно объявлен на военном положении. Для проведения следствия из Москвы примчался один из заместителей Дзержинского Янкель Агранов.

Максим Горький, уже готовившийся к отъезду в эмиграцию, не поверил в злодейские замыслы профессоров. Он написал Ленину, требуя остановить готовившееся кровопролитие. Великий писатель лично знал многих из «террористов». Он не мог поверить, что поэт Гумилев собирался взорвать Путиловский завод или-убить каких-то мифических «жидов». Это был явный бред ошалевшего от колоссальной власти Зиновьева, подкрепленный откровенным провокаторством преданных ему чекистов.

Янкель Агранов считался крупным специалистом по разоблачению преступных замыслов врагов советской власти. Его не смутило, что в подвалах на Гороховой пока что содержалось только двое из «Боевой организации». Одним из них был сам профессор Таганцев, другим боцман с линкора «Петропавловск» по фамилии Пась-ков. Удручало Агранова совсем другое: в Москве нетерпеливо ждали результатов следствия, в частности, известных всей стране имен, запачканных участием в заговоре (которого, в общем-то, не существовало).

Провокаторство, как метод разоблачения врагов, настоящих и мнимых, было блестяще отработано «железными» людьми Дзержинского. Агранов, не теряя времени, закатал рукава и принялся действовать.

Роль козырного туза сыграл боцман Паськов («агент из-за рубежа, от Петриченко»). По наущению Агранова он указал следствию на сенатора Лопухина, уцелевшего каким-то чудом от клыков «красного террора». Прозвучало из уст боцмана еще несколько фамилий лиц, к которым его не пустили бы даже в переднюю. Остальное, как говорится, было делом чекистской техники (правда, чрезвычайно грубой, неизобретательной). Агранов вызвал на допрос истомившегося от неизвестности профессора Та-ганцева и после недолгих споров они заключили компромисс: Таганцев берет на себя роль руководителя зловредной организации, Агранов со своей стороны обещает не доводить дела до расстрела. Суд состоится, без этого не обойтись, но приговор будет мягким, снисходительным.

На следующее утро Агранов и профессор уселись в служебную машину и отправились в поездку по Петрограду. Назывались фамилии «боевиков», устанавливались их адреса. Поездка по городу заняла более шести часов. Едва стемнело, несколько десятков автомашин разом выехали по адресам и свезли арестованных на Гороховую.

1 сентября 1921 года «Петроградская газета» на видном месте опубликовала длинный список (61 фамилия) расстрелянных «боевиков». В последующие дни к этим жертвам прибавились еще 18 расстрелянных, затем еще 8.

По молодости лет профессор Таганцев стал жертвой своей интеллигентской доверчивости. Истомившись в зловонном подвале, он поверил заверениям подлеца Агранова. Профессор не знал, что у деятелей Лубянки существует «железный» закон: попал — не вырвешься. Чекисты никогда не ошибаются! Не могли они ошибиться и в затее с организацией «боевиков»-профессоров. И — не ошиблись: длинный список расстрелянных контрреволюционеров, врагов трудового народа, венчал их героические усилия.

С «Дела Таганцева» началась длинная череда провокационных операций Лубянки, направленных на выгребание оставшихся мозгов русской нации.

...Сырой весенней ночью в центре Москвы, в Мерзляковском переулке, остановились две автомашины. Несколько суровых мужчин уверенно вошли в темный подъезд и мерными шагами стали подниматься на третий этаж. Раздался требовательный стук в дверь. После недолгих препирательств мужчин впустили. Они направились в спальню.

— Гражданка Толстова? — задал вопрос старший.

— Толстая, — поправила кутавшаяся в одеяло женщина.

— Вы арестованы. Вот ордер.

Александра Львовна Толстая, младшая дочь нашего классика литературы, оказалась в лапах ВЧК. Ей предстояло разделить жестокую участь тысяч и тысяч своих сограждан, всю жизнь болевших сердцем за судьбу России и ее несчастного народа, однако никак не разделявших эйфории по поводу странного союза картавых вождей революции и пьяной матросни.

Арестом графини А.Л. Толстой началось пресловутое дело «Тактического центра».

К счастью для арестованных (среди них — князь С. Трубецкой, известный историк С. Мельгунов и другие, всего 28 человек), суд над ними состоялся в дни, когда Тухачевский лихо двигался на Варшаву и судьба панской Польши должна была вот-вот решиться. О том, какой приговор вынести участникам «Тактического центра», решался на заседании Политбюро. Докладывали двое: Агранов и Ягода. В упрек графине Толстой была поставлена ее дерзость на допросах. Когда ее спросили, что она делала на тайных сходках заговорщиков, молодая графиня высокомерно заявила: «Я ставила им самовар!» Члены Политбюро были настроены благожелательно: не сегодня-завтра красное знамя революции взовьется над поверженной Варшавой. А там — Берлин, Париж!

Решено было на этот раз — по случаю победы — обойтись без высшей меры социальной защиты.

В карательной практике Лубянки борьба с «русским фашизмом» приобрела приоритетное значение. В ход шли подлоги, лжесвидетельства, самые гнусные инсинуации. Не проходило года, чтобы страна не узнала о новом подвиге чекистов, разоблачивших очередную организацию преступных патриотов. «Братство преподобного Серафима Саровского», «Сибирская бригада», «Народники», «Дело Академии наук», «Русская национальная партия», «Дело славистов» и некоторые другие.

Все эти «художества» Лубянки имели место до 1934 года, до злодейского убийства Кирова.

Сталинское задание насчет «товарища Орлинского» (энергичное подчеркивание синим карандашом) Ежову удалось выполнить не сразу.

Раскрыть личность таинственного человека, носившего кличку «Орлинский», удалось благодаря одной из неудач ВЧК в 1918 году.

Группа чекистов с ордерами на обыск и арест явилась к Орлинскому на квартиру. Дверь открыл сам хозяин. Мгновенно сориентировавшись, он пригласил гостей войти и сообщил, что сейчас позовет самого Орлинского. Пока неопытные агенты топтались в коридоре, сообразительный Орлинский бежал через черный ход. Найти его в Петрограде не удалось. В скором времени он появился на юге России, у Деникина, возглавив в Добровольческой армии разведку и контрразведку.

А в Петрограде Орлинский занимал значительный пост, являясь председателем следственной комиссии (по сути — заместитель Дзержинского). Когда советское правительство переехало в Москву, глава ВЧК оставил Орлинскому чрезвычайные полномочия. С ним в те годы вынужден был считаться сам Зиновьев.

И вот этот человек оказался совсем не тем, за кого он себя выдавал. Свою высокую квалификацию великого притворщика он подтвердил удачным побегом от чекистов. Находился у них в руках и все-таки сбежал!

Как же он смог пробраться в заместители к «железному Феликсу»?

Ежов продолжал ворошить сохранившиеся с тех времен бумаги, и перед ним открылся целый пласт секретов, о которых никто из современников не имел ни малейшего представления.

Под фамилией Орлинского скрывался бывший старший следователь прокуратуры Варшавского военного округа В.Г Орлов. В царское время он имел чин действительного статского советника, т.е. штатского генерала (персона 4-го класса).

Крушение царского режима не оставило Орлова без работы. По заданию генерала Алексеева, главы масонской военной ложи, он едет в Петроград для подпольной деятельности. Ему удалось завязать знакомства с Крес-тинским и Стучкой. Однако главный перелом в судьбе белогвардейского подпольщика произошел после внезапной встречи с Дзержинским.

Все дело в том, что и Орлов, и Дзержинский оказались давними знакомцами.

Отец Дзержинского, как оказалось, родился и работал в Таганроге. По совету врачей он переехал в Западную Белоруссию и там, в Налибокской пуще, приобрел 80 гектаров земли с лесом, выстроил большой дом. В семье подрастало 8 детей.

Мать семейства, Елена Игнатьевна Янушевская, выросла в семье поляка-профессора и с младых ногтей люто ненавидела Россию и русских. В таком же духе она воспитала и своих детей. Судьба всех сложилась неудачно. Феликса за разнузданное поведение выгнали из гимназии с «волчьим» билетом. Его брат Станислав был убит в 1917 году. Владимира расстреляли гитлеровцы в 1943 году. Казимир погиб в немецком концлагере. Последний из братьев, Игнатий, стал сотрудничать с гитлеровцами и жестоко за это поплатился.

Следователь Орлов впервые увидел Дзержинского в 1912 году, встретившись с ним в следственной камере Варшавской цитадели.

На тюремных нарах Дзержинский оказался после убийства своей сестры Ванды, девочки 14 лет. Воспылав к ней страстью, он не нашел ответного чувства, в запальчивости схватил ружье и уложил ее на месте.

Суд приговорил убийцу к 12 годам каторги. (Ежов не верил собственным глазам: такая непристойная уголовщина!)

На многие годы дороги следователя и подследственного разошлись. Орлов в текучке событий совсем забыл о своем давнем «клиенте», как вдруг в Петрограде, уже подпольщиком, столкнулся с Дзержинским, что называется, нос к носу. Душа Орлова ушла в пятки.

О репутации безжалостного главы ВЧК он уже был наслышан. Однако страх его был преждевременным: «железный Феликс» предложил ему сотрудничество. Орлов немедленно согласился. Ему был выдан документ сотрудника ВЧК на имя Орлинского. Высокое покровительство председателя ВЧК обеспечило Орлову-Орлинскому быстрое продвижение по службе. Когда советское правительство переехало в Москву, Орлов был оставлен в Петрограде с обширными задачами и полномочиями. Он имел касательство к такой афере ВЧК, как «Каморра народной расправы», к засылке агентуры в заграничный РОВС генерала Врангеля и к возникновению «Петроградской боевой организации», вскоре губительно сказавшейся на судьбе профессора В.Н. Таган -цева. Уже в те годы зафиксирована его связь с Иваном Запорожцем, нелегалом, ставшем впоследствии заместителем Ф. Медведя, начальника Ленинградского управления ОГПУ. Одной из обязанностей Орлова-Орлинского было снабжение надежными документами офицеров, направлявшихся на юг России, в Добровольческую армию.

На своем высоком питерском посту Орлов-Орлинский кропотливо составлял обширнейшую картотеку руководящих деятелей большевистского режима.

Провалился он случайно: выдал сразу 12 разрешений на приобретение билетов в южном направлении (забыл об элементарной осторожности), кто-то из подозрительных пассажиров был задержан — в итоге скандальное разоблачение хорошо законспирированного важного агента.

Николай Иванович Ежов сообразил, что счастливый случай соприкоснул его с одной из самых сокровенных тайн тогдашнего режима — вернее, с темным прошлым, пожалуй, самого зловещего его «вождя». И у него сами собой возникли несколько вопросов.

А была ли на самом деле неожиданной встреча белогвардейского агента с главой ВЧК?

Продолжал ли он поддерживать связь с Дзержинским? Ежов подозревал, что продолжал. В этом отношении следовало присмотреться к такой персоне, как Сидней Рей-ли. Выдающийся британский разведчик Рейли (он же — Соломон Розенблюм, уроженец Одессы) всячески опекался чекистами в Петрограде. Именно Орлов устроил его на работу в ЧК и выдал ему пропуск-«вездеход» с подписью самого Дзержинского. Пропуск был выписан на фамилию Релинского. Примечательно при этом, что Орлов называл Рейли «хозяином», а Рейли до последних дней своей жизни считал Орлова «отличнейшим парнем».

Без всяких натяжек угадывалось начальственное положение Рейли и подчиненное Дзержинского и Орлова.

Не являлся ли Рейли-Релинский-Розенблюм эмиссаром руководящих инстанций, расположенных за пределами не только Петрограда, но и России?

Ежов никак не мог понять, каким образом, счастливо избегая арестов, Орлову постоянно удавалось спасать свой обширнейший архив? (Великую ценность, в частности, представляло богатейшее досье, собранное на 500 деятелей советского режима). Отчетливо угадывалась ч ь я-т о властная опека, оберегающая мощная рука. Сейчас, по истечении времени, вдруг всплыла фигура некоего В. Бар-тельса. Во времена орловского подполья этот господин состоял в штате германского консульства в Петрограде. Затем он вернулся на родину и возглавил так называемый Государственный комиссариат по охране общественной безопасности. Так вот, Бартельс не оставлял своими заботами Орлова и в Берлине!

Именно здесь, считал Ежов, следовало искать настоящие причины краха восстания в Германии в 1923 году, хорошо подготовленного из Москвы. Казалось бы, предусмотрено было все, а в итоге — сокрушительный провал!

Разумеется, Орлов не мог остаться в стороне от столь важного мероприятия. Замысел был грандиозен: в Германии, измученной и униженной условиями Версальского мира, устанавливается власть Советов, власть трудящихся. Сейчас, однако, выяснилось активное участие в событиях Орлова. С его подачи, например, немецкие власти узнали о многочисленных группах Коминтерна, наводнивших Германию с фальшивыми документами. Он же, Орлов, помог арестовать, пожалуй, самого страшного из московских эмиссаров, известного под именами: Скоблевский, Гельмут, Горев. На самом деле это был молодой (26 лет) чекист В. Розе, латыш, кровавейший палач, посланный в Германию на пост начальника будущей немецкой ВЧК. Через год после поражения восстания в Лейпциге состоялся суд над «Германской ЧК». Там всплыло много страшного из планов Коминтерна. В. Розе был приговорен к повешению. Однако вмешалась Москва (одновременно Коминтерн и ВЧК) и добилась его обмена.

Печальный конец таких персон, как Рейли и Савинков, расстрелянных в лубянском подвале, также не обошелся без участия Орлова. Например, Савинкова, известного своей заносчивостью, бывший следователь сломал настолько властно, что спесивый боевик ходил у него по струнке. Орлов и благословил его на роковую поездку в Советскую Россию.

На скольких же «хозяев» работал ловкий и увертливый агент? Ежов подсчитал, что Орлов был слугой самое малое пяти господ. Такая многостаночность ничего хорошего не сулила.

Партийные святцы, как и всякий сугубо религиозный документ, полны сочиненных мифов и легенд. Одними из самых расхожих вымыслов о личностях вождей -душещипательные байки о голодных обмороках, о самоотречении ради общенародных благ и проч. Вожди не умирали, как простые смертные, а непременно «сгорали на священном огне служения советскому народу».

Быт населения страны Советов улучшался с каждым годом, но система жизненного обеспечения вождей не менялась никогда и сохранялась до последних дней существования Советского Союза.

Сохранившиеся документы — неиссякаемый кладезь самых разнообразных узнаваний. Однако с другой стороны, эти документы представляют подлинную партийную беду, ибо от первого же взгляда на, скажем, продуктовые ведомости не остается и следа от легенд о спартанском быте кремлевских владык.

Специальный Продовольственный отдел ВЦИКа установил четкую очередность для посещения кладовых. Все «пламенные и неподкупные» отоваривались дефицитными продуктами два раза в месяц. Разумеется, самые «верхние» систематически нарушали установленную цикличность. Но... в том-то и сладость власти!

Сохранилась ведомость В.А. Антонова-Овсеенко (того, кто арестовал Временное правительство, а потом возглавлял Главное Политическое Управление Красной Армии). 3 ноября 1920 года он унес из спецраспределителя: 2 кг сахара, 150 г черной икры, 2 банки сардин, 1,2 кг сливочного масла, 800 г сыра, 800 г изюма и столько же сухофруктов, 600 г соли и 1,2 кг мыла (тогда мыло почему-то отпускалось на вес). В следующий раз он посетил кладовую через неделю, повторил весь набор, только икры прихватил побольше — 400 г.

Авель Енукидзе заглядывал в распределитель по 6 раз в месяц. Закоренелый холостяк, он «опекал» молоденьких балерин Большого театра и слыл радушным хлебосолом. Расход продуктов у него был побольше.

Чаще положенного появлялись на этом спецскладе Зиновьев, Каменев, Калинин.

А вот ведомости самого Ленина: 2 ноября — 4 кг мяса, 30 шт. яиц, 2 кг сыра; 5 ноября — 4 кг мяса, 1,2 кг масла, 4 кг огурцов; 10 ноября — 4 кг мяса, 8 кг муки, 2 кг сыра. Бросается в глаза пристрастие Вождя к мясу — за неделю 12 кг. При этом нужно учитывать, что на складе отоваривались и Крупская, и Маняша, и, само собой, Инесса Арманд.

Своим здоровьем «железный Феликс» был озабочен повседневно. Он ездил за границу и вызывал врачей из-за границы. Его обследуют, берут анализы и пр. Вот врачебная запись: «В утренней моче пациента обнаружены сперматозоиды». В другой раз «установлено вздутие живота и прописаны клизмы». Опытные медики ломают головы над тем, чем и как кормить такого ценного вождя. Появляется рекомендация:

«1. Разрешается белое мясо — курица, индюшатина, рябчик, телятина, рыба.

2. Черного мяса избегать.

3. Зелень и фрукты.

4.Всякие мучные блюда.

5.Избегать горчицы, перца, острых специй».

Судя по всему, не помогло. «Рыцаря» продолжало пучить.

Разрабатывается детальное меню на всю неделю:

«Понедельник. Консомэ из дичи, лососина свежая, цветная капуста по-польски.

Вторник. Солянка грибная, котлеты телячьи, шпинат с яйцом.

Среда. Суп-пюре из спаржи, говядина булли, брюссельская капуста.

Четверг. Похлебка боярская, стерлядка паровая, зелень, горошек.

Пятница. Пюре из цветной капусты, осетрина ам, бобы метрдотель.

Суббота. Уха из стерлядей, индейка с соленьем (моченые яблоки, вишня, слива), грибы в сметане.

Воскресенье. Суп из свежих шампиньонов, цыпленок маренго, спаржа».

Копание в биографиях таких фигур, как Янкель Петерс, открывает глаза на странные связи чекистского ведомства не только с руководителями Белой гвардии в гражданскую войну, но и с секретными службами зарубежья, в частности, с британскими, чья агентура (хотя бы Локкарт и Рейли) вела себя в те годы на земле России, как на подмандатной территории. При этом следует помнить, британская разведка является самой старой, а следовательно, и самой многоопытной из всех секретных служб планеты. Ее авторитет высок необыкновенно, ее влияние в мире неизмеримо!

То, что Янкель Петерс появился в Петрограде, приехав на английском пароходе, никогда секретом не являлось. Об этом знали все. В Англии у Петерса осталась семья: жена и дочь. В Россию он приехал словно бы в длительную командировку.

Ежов, однако, копнул глубже и с изумлением обнаружил, что в Англии Петере оказался... по командировке царской охранки. Его туда заслали сразу же после событий 1905 года (первое антирусское восстание). Чем он там занимался? Первым делом сколотил немногочисленную команду, подобрав в нее людей по признаку личной преданности. Возглавлял ее болгарин Петр Петков по кличке «художник». В нее входили Мойша Смоллер, уроженец Крыма, Люба Милыитейн из Гомеля и русские отморозки Мурмецов и Васильева, а также Гардстейн из Латвии.

10 декабря 1910 года жители четырехэтажного дома на Сидней-стрит, 100 сообщили в полицию, что им досаждает стук в квартире на втором этаже. Стражи порядка смекнули сразу: на

первом этаже этого дома находился ювелирный магазин. На Сидней-стрит отправился внушительный отряд в 200 человек. Как и подозревалось, грабители пробивали лаз в магазин. Разгорелся настоящий бой с оглушительной пальбой. Трое полицейских были убиты наповал, несколько ранены. Пострадали и грабители. Но несколько членов банды были схвачены. Всем им грозила виселица за убийство полицейских. Но здесь-то и начинаются чудеса: вместо веревочной петли на шею Янкель Петере, как агент уже секретной службы Великобритании, получает билет на рейс в Петроград.

Ежова заинтересовали туркестанские командировки Петерса. Николай Иванович сам побывал в тех краях и знал, как деятельно орудовали в Средней Азии британские разведчики. С Петерсом (впрочем, как и с самим Дзержинским) тесно сотрудничал Рейли-Розенблюм. А с Брюсом Локкартом, жившим в России с 1912 года, у Петерса сложились совершенно дружеские отношения. По имевшимся сведениям, Локкарт, наезжая в Англию, обязательно навещает там семью Петерса.