ЧАСТЬ II
ВИХРИ ВРАЖДЕБНЫЕ...

УРОКИ ОТЦА ГУРАМА

Съедобны абсолютно все грибы,
но некоторые только один раз.
Народный юмор

В Тифлисской духовной семинарии о. Гурам преподавал историю религий.

С детства искалеченный тяжелою болезнью, он передвигался на костылях. Каждый шаг давался старику мучительно. Выкинув обе ноги вперед, он, напрягая плечи, подтягивал их, волоча по полу. Особенно трудными были крутые семинарские лестницы.

Прежде чем начать урок, о. Гурам долго устраивался на кафедре и переводил дух. В этом изломанном человеке жила только голова: седая, курчавая, переполненная поразительными знаниями по истории. Своей ученостью о. Гурам был известен всему Тифлису. Его комната на первом этаже, заваленная книгами, напоминала келью схимника. Время от времени к нему приезжали гости и среди них глазевшие в окна семинаристы всегда узнавали И. Чавчавадзе, знаменитого поэта, издателя газет «Иверия» и «Квали», человека большой учености, известного в Петербурге и Москве. Почтенного поэта неизменно сопровождал князь И. Абашидзе.

Калечество с детских лет сильно ограничивало подвижность о. Гурама. Однако неугомонный дух заставлял преодолевать физическую слабость. Влача свое тело на костылях, он сумел облазить всю Грузию, избирая места, где в давние века находились, по его представлению, центры национальной грузинской культуры: монастыри и храмы.

История древних веков не являлась для о. Гурама закрытой книгой. Его знаний хватало, чтобы сделать вывод: судьба любимой Грузии соприкасалась и даже пересекалась с судьбой еврейского народа. Скорей всего, считал о. Гурам, жители Иудеи, рассеянные по лицу земли после гибели Первого храма, в своих скитаниях проникли сначала в Персию, а затем и на Кавказ. Здесь, в благодатной земле Грузии, они нашли вторую родину.

Широкую известность о. Гураму принесла работа из истории Макковеев. Он добрался до событий, о которых чрезвычайно сжато повествовалось на страницах Книги книг — Библии (второй век до Рождества Христова). Тогда строптивая Иудея испытала очередную ярость римских легионов. Император Антиох разрушил стены Иерусалима и поставил в покоренном городе сирийский гарнизон. Местным жителям под страхом смертной казни запрещалось совершать обрезание младенцев и праздновать субботу. В храме Соломона на месте скинии был воздвигнут жертвенник Зевсу Олимпийскому. Такое неслыханное оскорбление религиозных иудеев вызвало сначала глухой ропот, а затем и восстание. Возглавил мятежников отчаянный Иуда Макковей.

Завершение труда не принесло желанного удовлетворения. Воображению о. Гурама открывались новые горизонты. Древность приоткрывала свои секреты и соблазняла открытиями, каких не знали даже известные историки Грузии. Старого исследователя захватил азарт археолога, почуявшего свою Трою.

Сознавая ограниченность своих сил, о. Гурам решил побывать в Крыму. Туда, так же, как и на Кавказ, устремлялись несчастные беженцы из разгромленной Иудеи. Кроме того, оттуда, из Херсонеса, двинулось на Север, в Киевскую Русь, раннее христианство. И получилось так, что на земле Тавриды, как и в Палестине, стали соседствовать иудаизм, ислам и христианство.

Несмотря на отговоры почитателей, пугавших его трудностями дороги, о. Гурам отправился в Крым.

Полуостров, омываемый теплыми водами Понта Эвк-синского, увиделся о. Гурамом таким, каким ему представлялась земля, на которой родился Спаситель: цветущее побережье и сухой, испепеляемый солнцем материк.

Паломнику из Грузии довелось застать в живых Фир-ковича, патриарха местных караимов, человека дряхлого возраста, большой учености и аскетического жития. Ветхий праведник обитал в замшелом городишке Чуфут-Кале, считавшемся столицей крымских иудеев.

Караимы — одна из ветвей библейского иудаизма, сохранившаяся на самой окраине еврейской Ойкумены, в Крыму. Как выяснил о. Гурам, караимы решительно не признавали Талмуда и, отрицая его божественное происхождение, почитали только Пятикнижие Моисея — священную Тору. Основоположником вероучения караимов считался Анан бен Давид, протестант, своего рода иудейский Лютер. Особенно рьяно он восставал против устного толкования таинств Талмуда — целого учения, внушенного якобы Моисею самим Иеговой на горе Синай.

Великие столетия пролетели над знойной землей Тавриды, оставив, как и всюду, молчаливые каменные надгробия. На могильных плитах о. Гурам необыкновенно часто видел изображение змеи. По древней мифологии именно Змей соблазнил легкомысленную Еву. Проклятый Вседержителем, коварный Змей был низвергнут на землю и обречен на вечное обитание среди рода человеческого.

В ветхозаветные времена, как знал о. Гурам, евреи вели кочевой образ жизни и, как всякие кочевники, в своей религиозной символике отдавали дань изображениям львов, быков, баранов, рыб. Впоследствии эта символика исчезла, евреи вдруг стали поклоняться Змею, недавнему небожителю, низвергнутому с небес на землю. Затем, по мере укрепления кастового вероучения, Змей, как грозный образ Иеговы, уступил место Золотому Тельцу.

Жизнь еврейского племени складывалась так, что бывшим кочевникам приходилось разрешать две задачи разом: с одной стороны, выжить и не исчезнуть, не раствориться среди соседей, с другой же — завоевать мир, как того требовал Иегова, беседуя с Моисеем на горе Синай. Справиться с обеими задачами было нелегко — приходилось изворачиваться из последних сил.

Из бесед с патриархом о. Гурам составил представление о религиозном мировоззрении караимов. Маленькая колония евреев, обосновавшаяся в Крыму, держалась убеждений мирного сосуществования, добрососедства. Мир Божий создан для всех, а не для одних избранных. Исповедывать эти убеждения крымских евреев заставила суровая действительность. По соседству с Чуфут-Кале находился православный Успенский монастырь, с кельями, вырубленными в скалах. От времен турецкого владычества сохранилось несколько старинных минаретов — все, что осталось от мечетей.

Караимы отвергали нетерпимость и насилие. (Фиркович нелестно отзывался о хасидах, непримиримых идеологах еврейского сопротивления). Но вот что поразило гостя из Грузии: среди непримиримых врагов крымских иудеев патриарх постоянно называл... чеченцев. Да, чеченцев, столь, казалось бы, далеких от Крыма.

Влияние старости, немощи?

Нет, тут угадывалось что-то иное.

Однажды старец поведал о каком-то корабле, который бурей принесло к мысу Херсонес. На берег сошли воины, закованные в греческие латы. Они принялись расспрашивать о стране «необрезанных людей». Им указали на кавказское побережье. Корабль снова поднял паруса... По ряду признаков о. Гурам заподозрил, что Фиркович рассказывал легенду об аргонавтах, направлявшихся в Колхиду. Но почему они спрашивали о «необрезанных»? Не оттого ли, что сами относились к «обрезанным»? Но тогда кто же они были?

Кроме того, заставляла задуматься и цель их долгого и опасного плавания. Вроде бы они поплыли в Колхиду за золотым руном, т.е. за поживой. Но таких плаваний предпринималось великое множество (мореплаватели тех времен обогнули даже Африку!), однако в летописях сохранился один колхидский рейс. Что тому было причиной? Какая исключительность? Еще в те крымские дни о. Гурам допустил предположение: а точно ли, что аргонавты ехали за золотом? Не связано ли их путешествие с чем-то секретным и этот секрет имеет самое прямое отношение к истории Грузии?

Отрицание караимами Талмуда невольно возбуждало подозрение, что крымские иудеи появились на земле Тавриды до нападения Навуходоносора на Иерусалим, т.е. до разрушения Первого храма. Но что, в таком случае, привело их сюда, по какой причине они оказались так далеко от земли обетованной?

Бегство во имя сохранения жизни исключалось совершенно.

Но если не бегство, то... что?

Ответ на этот вопрос позволял разрешить о. Гураму и многие загадки Грузии.

Избежав испытаний вавилонского пленения, крымские иудеи подверглись ужасам иных нашествий: скифов, печенегов, турок. А в 1392 году в Крым нагрянули латники литовского князя Витовта, разгромили ханское войско и в качестве трофеев увели в полон целые селения караимов. На земле Литвы крымские иудеи поселились в Луцке, Галиче и Троках.

Поездка в Крым только добавила загадок. Гость из Грузии узнал довольно много, однако ни на шаг не приблизился к ответам на свои вопросы.

Жажда знаний оставалась единственной страстью о. Гу-рама. Поездка в Крым убедила его в том, что знает он ничтожно мало.

Он решил совершить паломничество туда, где, как ему казалось, находятся ответы на все непостижимые вопросы — на Святую Землю.

Князь Амилахвари остановил коня и, не слезая с седла, постучал рукояткой плетки в окошко жалкой лачуги сапожника Виссариона. Затем в нетерпении ударил в раму ногой. Он был по обыкновению пьян. Из хибарки выскочил хозяин, узнал князя и, подобострастно кланяясь, приблизился. Высвободив ногу из стремени, всадник протянул ее сапожнику прямо в лицо. На грязном сапоге отстала подошва. Виссарион бережно стащил сапог. Князь, не сказав ни слова, поехал прочь.

Он приехал вечером и также не сошел с седла. Виссарион натянул сапог на протянутую ногу. Князь поехал, а сапожник так и застыл в полупоклоне. Амилахвари остановился и бросил на землю несколько монет. Виссарион подбежал и жадно их подобрал... Вечером он напился в духане и ввязался в драку. В крови, в разорванной рубахе, он заявился поздно ночью домой и принялся избивать жену. Маленький Coco со страхом наблюдал за безобразной сценой, не имея сил помочь несчастной матери.

Понадобилось время, чтобы Coco понял: мать была единственным живым существом, на ком сапожник имел возможность отвести свою озлобленную душу. Задавленный безысходной бедностью, он находил отдушину в вине и в издевательствах над домашними. Он и смерть нашел в духане, в пьяной драке.

Унижения, связанные с бедностью, грязь и убожество детских лет, навсегда наложили отпечаток на впечатлительную душу грузинского подростка. Семья, задавленная нуждой, не согревала его родительской любовью. Время, которое счастливая детвора всю жизнь вспомина-

ет, как зеленую лужайку, залитую ярким солнцем, в памяти Coco закрепилось пьяными выходками отца и слезами терпеливой матери. Темное голодное детство было началом его трудного жизненного пути.

Похоронив непутевого мужа, Екатерина Джугашвили все силы положила на воспитание единственного ребенка. Она зарабатывала мытьем полов в домах богатых евреев. Скудные копейки шли на пропитание, на одежду. В душу маленького Coco навсегда вошел образ матери, великой бессловесной труженицы, задавшейся целью вывести его, сына сапожника, в люди.

Бесплатное образование в те годы давала лишь грузинская православная церковь. Мать, религиозная женщина, добилась, чтобы его приняли в Горийское духовное училище. Она мечтала сделать своего сына служителем Бога, священником.

Годы учебы в родном городе пролетели быстро. Мальчик учился жадно, поражая своих наставников. Сердце матери радовалось. Она постоянно видела своего Иосифа в черном одеянии служителя старинного Горийского храма.

Летом мать съездила в Тифлис, нашла там земляка, о. Гурама, и униженно попросила его о помощи. Изломанный старик, известный своей ученостью, принял земляков ласково. Подраставший Coco стал учащимся Тифлисской духовной семинарии. Ему исполнилось 15 лет.

В первый год учебы Coco совсем не видел о. Гурама. Старик отправился в Крым и лекции по истории религий читал новый ректор семинарии о. Мераб. Семинаристы старших курсов с нетерпением ожидали возвращения о. Гурама. О его лекциях они рассказывали чудеса. По их словам, послушать старого преподавателя приезжали ученые люди из Кутаиса и Телави.

Трехэтажное каменное здание семинарии со спальнями на 30 человек напоминало солдатскую казарму. В обычае были частые обыски. У семинаристов старших курсов постоянно находили (и отбирали) запрещенную литературу. Это свидетельствовало о том, что бурливая жизнь проникала и в стены семинарии, казалось бы наглухо изолированной от влияния улицы. Начальство, оставляя воспитанникам много времени для самоуглубления, рассчитывало, что мысли молодых людей будут заняты Богом и промыслом Его на земле. Поняв свою ошибку, воспитатели принялись ужесточать режим.

Паренек из Гори отличался среди сверстников угрюмой нелюдимостью. Он был вспыльчив, невоздержан, но в потасовках ему мешала покалеченная левая рука. Несколько лет назад пьяный извозчик врезался в толпу у церкви — пять человек, в том числе маленький Coco, оказались под колесами пролетки.

Среди воспитанников семинарии находились дети обеспеченных родителей. Иосиф Джугашвили таких сторонился. Он болезненно переносил их пренебрежительное отношение. Они были совершенно разными людьми.

Избегая сверстников, Coco держался нелюдимо, в привычном одиночестве.

Громадной отдушиной для мечтательного мальчика были регулярные занятия с хором. Руководитель Сандро Кавсадзе нашел у него исключительный слух и замечательный голос. Высокий чистый дискант Coco легко взвивался под самые купола древнего храма. Сандро Кавсадзе оберегал маленького певца от перегрузок, дожидаясь, когда голос мальчика разовьется и окрепнет.

В начале зимы из Крыма наконец-то возвратился о. Гурам. Он словно помолодел в трудном путешествии и был оживлен, доступен, разговорчив. Его возвращение было радостным для всех.

По семинарской традиции первая лекция о. Гурама считалась общедоступной. Для интеллигенции Тифлиса рассказ старого путешественника об очередных открытиях становился событием в культурной жизни. В большую аудиторию набивалось столько народа, что семинаристам приходилось стоять в проходах и тесниться возле стен. С высоты кафедры гремел звучный голос неутомимого исследователя. Его открытия как бы листали забытые страницы истории грузинского народа. Любовь образованных тифлисцев к земляку Иосифа, знатоку древности, возрастала год от года, от путешествия старика к путешествию.

Исполняя обещание Екатерине Джугашвили, о. Гурам заботливо опекал своего маленького земляка. По вечерам в келье старика собирались семинаристы старшего возраста. Иосиф сделался постоянным посетителем этих собраний. Он обыкновенно сидел молча, уперев локти в колени и положив подбородок на сомкнутые кулаки. Участия в разговорах он никогда не принимал. Но все, о чем говорилось, о чем спорилось (порою — очень горячо), запоминалось им и обдумывал ось наедине.

Занятия с хором и вечера в келье о. Гурама не занимали всего досуга угрюмого семинариста. Как всякий нервный и застенчивый подросток, Coco давал волю воображению, своей безудержной мечтательности. Этому способствовало также и лихорадочное чтение. Таясь от буйных сверстников, он бормочет строки собственных стихов, украдкой записывает их в тетради. Он стыдится своего занятия. «Узнают — засмеют...» Однажды в городе он отважился зайти в редакцию газеты «Иверия». Ему повезло попасть на самого редактора Илью Чавчавадзе. Стихи стеснительного подростка понравились седому маститому поэту. 14 июня 1895 года в «Иверии» увидело свет первое стихотворение худенького семинариста.

Когда луна своим сияньем Вдруг озаряет мир земной И мир ее над дальней гранью Играет бледной синевой... Стремится ввысь душа поэта И сердце бьется неспроста: Я знаю, что надежда эта Благословенна и чиста!

Помимо «Иверии» Илья Чавчавадзе редактировал еще одну газету «Квали» («Борозда»). На страницах обеих изданий князь стал печатать произведения так понравившегося ему семинариста. Он поверил в его талант и предсказывал застенчивому сочинителю блестящее будущее. Несколько стихотворений Сосело (так подписывался молодой поэт) были помещены в школьных хрестоматиях. А одна строка даже вошла в текст государственного гимна Грузии.

Первое стихотворение своего воспитанника привело о. Гурама в восторг.

— Мальчик мой, Бог отметил тебя своей Всевышней милостью. «Сначала было Слово...» Помни, великий Шота своей поэмой сделал для Грузии больше, нежели все ее цари и герои!

Он называл Боговдохновленное Слово инструментом необыкновенной силы. Благодаря Слову, люди обрели гимны, псалмы, пророчества... молитвы, наконец!

В тот вечер собрание в келье старика закончилось скандалом. Ладо Кецховели, воспитанник старшего класса, стал возражать о. Гураму — почтительно, но твердо, убежденно. Он считал, что прочней всего людей объединяет не общая вера, а классовая принадлежность. Богатые держатся один за другого страхом потерять свои сокровища.

Бедняки же сплочены своею нищетой, убожеством, бесправием. Ладо заявил, что на стороне братства бедняков находится сам Спаситель. Разве это не Он изрек, что богачу проникнуть в райские кущи так же трудно, как верблюду пролезть в игольное ушко? Но почему-то служители Бога совсем забыли эти великие слова. Уж не потому ли, что стали слишком толстобрюхи?

— Безумец! — вскричал о. Гурам. — Подумай хорошенько, что ты говоришь!

Сдерживая гнев, Кецховели почтительно проговорил:

— Батоно, вы давно не говорили с простым народом. Люди ненавидят попов. Они смотрят на них, как на представителей власти. Это обыкновенные чиновники в рясах... Церковь предала Спасителя. Она стала на сторону богатых.

На старика было страшно взглянуть. Его огромные разверстые глаза на изможденном лице выдавали нечеловеческую боль души. Теряя силы, он прошептал:

— Не кощунствуй. Бог всевидящ и всемогущ. Он проявит свой гнев, и тогда тебе придется возопить: «Господи, помилуй и спаси!»

—  У меня есть револьвер! — запальчиво крикнул юноша и вылетел из кельи.

Силы совсем оставили о. Гурама. Он сидел потухший, удрученный. Ладо Кецховели повторил путь старших товарищей. Через эту келью уже прошли Николай Чхеидзе, Миха Цхакая, Филипп Махарадзе и Ной Жордания. Они оставили стены семинарии и с головой ушли в политику. Жизнь отбирала у о. Гурама лучших учеников.

Старик еще раз убедился в том, что его завидная ученость не дает плодов, от бесед с ним получают наслаждение пожилые образованные люди, но докричаться до рассудка своих семинаристов он не в состоянии. А ведь он жил для молодых!

Он поднял взгляд на своего молоденького земляка. Неужели и этот тоже? Старый проповедник мучительно страдал от постоянного непонимания своих подрастающих учеников.

— Твоя мать, Coco... твоя бедная мать сидела там же, где ты сейчас сидишь. И я ей обещал... Будь благоразумен, сын мой. Не обмани ее. «Из кувшина выльется лишь то, что в него налито», — изрек старик свою любимую поговорку и вдруг спросил: — Что там у тебя нашли?

Coco смутился. Он надеялся, что учитель не узнает о вчерашнем происшествии. При обыске в спальне инспектор обнаружил роман французского писателя В. Гюго «Труженики моря». Книга входила в список запрещенных, ее конфисковали. Прошел слух, что семинариста Иосифа Джугашвили вызовут к ректору о. Мирабу для отеческого назидания. Coco надеялся, что этим все и обойдется. Могло быть гораздо хуже, если бы инспектор догадался заглянуть в прореху на матрасе. Там Coco спрятал действительно опасную нелегальщину: листовки. С прошлого года, когда о. Гурам уехал в Крым, товарищ Coco Петр Капанидзе затащил его на собрание членов партии «Месаме-даси». У Петра, к удивлению Иосифа, уже завелась своя жизнь за стенами семинарии. На партийных собраниях всегда присутствовало несколько рабочих-железнодорожников. Эти люди горячо спорили о том, как трудно выжить человеку, обремененному семьей и получающему за тяжелую работу жалкие гроши. Однажды на собрании Иосиф встретился с Ладо Кецховели. Старший товарищ просиял улыбкой. После собрания Ладо стал расспрашивать его о здоровье о. Гурама. Сам он появляться в семинарии остерегался, — полиция хорошо знала дорогу в эту обитель смуты и разномыслия.

Спустя два месяца Иосифу Джугашвили поручили вести занятия кружка рабочих железнодорожного депо.

От о. Гурама не укрылось замешательство юного земляка. Старик не мог забыть грубой выходки Ладо. Будущий священник и... револьвер? Чудовищно!

— Не надо нам крови! — проговорил он, пытаясь поймать убегающий взгляд Coco.

Он напомнил Иосифу о матери, своей землячке, боясь, как бы не оставил его последний ученик. Почему они, такие молодые, полные сил, не хотят прислушаться к его советам, выверенным такой долгой трудной жизнью? Почему они пренебрегают опытом человека, много узнавшего и теперь подошедшего к концу своего жизненного пути? Как же они легкомысленны, как самонадеянны!

О молодость, прекрасная пора, когда жизнь кажется такою бесконечной!

Но кому же он передаст свой тяжкий, с таким трудом накопленный опыт?

Он выглядел в этот вечер болезненным, усталым и старым, очень старым. Неужели на него так подействовала запальчивость Ладо, так непочтительно хлопнувшего дверью?

В душе Иосиф был на стороне Ладо, но ему было больно добавлять страданий старому учителю, такому одинокому и несчастному. Поддерживая разговор, он не возражал, а ограничивался тем, что задавал вопросы. Разве Спаситель не выгнал развратных торговцев из Божьего храма? Разве он не сказал, что принес не мир, а меч?

— Мальчишка! — рассердился о. Гурам. — Ты на плохом пути. Что я скажу твоей бедной матери? Не забывай — ты у нее один.

В скором времени о. Гурам вновь исчез из семинарии — он отправился на Святую Землю.

Об этом путешествии больного старика наперебой судили не только в стенах семинарии, но и в городе...

Затея казалась безрассудной: в таком состоянии да еще в такие годы!

Старик, однако, остался тверд...

Путешествие о. Гурама на Святую Землю заняло почти два года.

Добычей неутомимого исследователя из Грузии по обыкновению стали сохранившиеся следы далекой старины. На этот раз дело не ограничилось камнями. В Иерусалиме существовал грузинский православный монастырь. Там еще теплилась жизнь, доживали дряхлые священнослужители. Когда-то обитель населяли более 400 человек. Теперь осталось только 12 древних старцев. Каждое утро на рассвете их будил звон монастырского колокола. При первых проблесках зари раздавалось 33 мерных медлительных удара: по одному за каждый год земной жизни Спасителя.

Грузинская обитель на Святой Земле, как обнаружил о. Гурам, хранила множество удивительных свидетельств о событиях давно минувших лет. Своим любознательным умом он припал к этому кладезю старины, уподобившись путнику, изнывавшему от нестерпимой жажды. Открытия, малые и значительные, хлынули потоком, заполняя белые пятна в разнообразной мозаике его знаний. Мгновенно отлетели и померкли мучения трудного пути. Грузинский паломник благословил тот час, когда он решился на это изнурительное путешествие.

Евреям, как установил о. Гурам, всегда было чуждо понятие исторической достоверности. Их разнообразные сказания были обработаны и канонизированы с одною явной целью: доказать, что миром управляет только всемогущий Иегова и Он, мудрый и всесильный, назвал сынов Израиля своими избранниками перед остальными.

Земля Ханаанская, в которую вторглись евреи по указанию Иеговы, мало чем уступала материальной культуре

Египта, Сирии и Месопотамии, ее города славились своими общественными зданиями и дворцами, а также высокой культурой земледелия: отсюда в Египет регулярно поставлялись вина, оливки и овощи.

И вот в этот цветущий край вторглись орды Моисея!

К небесам понеслись вопли избиваемых. Захватчики не щадили не только пленных воинов, но и женщин с детьми, а также всякий скот. Они признавали лишь одну добычу: золото и серебро.

Иудея, как еврейская держава, прекратила свое существование под мечами римского императора Тита. Произошло это в первом веке после Рождества Христова (70 г.). Второй храм Соломона на этот раз был снесен рассвирепевшими легионерами, а сам Иерусалим разрушен до основания.

Сокрушительное поражение ожесточило иудеев и вызвало внезапный взрыв национальных сил. Племя устремилось в неосвоенные регионы и вскоре появилось в Персии, а затем в Армении и Грузии. Освоив Закавказье, сыны Израиля устремились на просторы Великой Степи. Основание Хазарского каганата, третьей державы тогдашнего мира, было свидетельством великой силы древней Торы. Племя иудеев упорно осуществляло заветы Иеговы.

Русский князь Святослав взмахами боевого меча раздвигал горизонты крепнущего государства русов. Жертвой его воинственности стал и Хазарский каганат. Русь таким образом не приняла пришельцев с берегов Иордана. Они отхлынули на Северный Кавказ и в ожесточении закрепились на горных кручах Чечни и Дагестана. Отступать дальше они не собирались.

Здесь, в труднодоступных горных районах, обосновались самые непримиримые из иудеев — таты. Это воинственное племя полно решимости вернуть утраченное всемогущество сынам Израиля и жестоко отомстить своим врагам (в первую очередь — русам). Осуществлению этих кровожадных планов всячески помогала Турция, не оставляющая своих надежд на образование Великого Ту-рана, государства от Босфора до Алтайских гор.

По мере убывания веков еврейство совершенствовало не только методы завоеваний, но и свою внутреннюю организацию. Метод был избран окончательно: финансовый.

Знаменитые гетто, поселения евреев в черте больших городов Европы и Средиземноморья, являлись дополнительной мерой искусственной изоляции сынов Израиля от массы гоев. Там, в гетто, действовали только

законы Иеговы, продиктованные Моисею. Впоследствии стены гетто рухнули, зато вознеслись под облака величественные небоскребы банков, твердынь еврейского могущества, где сейфы из самой прочной стали превратились в скинии, каждая со своим святым ковчегом.

Могущественные банки раздвинули стены древних гетто до пределов планеты.

Возвращение о. Гурама из затянувшегося путешествия стало событием в жизни Тифлиса. В келью старика началось беспрерывное паломничество. Напрасно семинаристы пытались заглянуть к любимому Учителю. Застать его в привычном одиночестве никому не удавалось.

Заметно было, что паломничество слишком заметно сказалось на старике. Его словно высушило солнцем Палестины, он почернел и сделался беспокоен. Посетители объясняли эти перемены трудностями дороги и преклонным возрастом паломника.

Первая лекция о. Гурама была объявлена открытой. Приехали гости из города. Присутствовал весь преподавательский состав во главе с о. Мирабом, ректором семинарии.

Старик начал свою лекцию со старинного примера. В прошлые времена для проверки силачей предлагалось испытание: переломить руками пучок стрел. Сделать такого никому не удавалось. Тоненькие каждая в отдельности, стрелы, собранные вместе, оказывались не по силам даже прославленным богатырям.

Не то ли самое произошло и с Грузией?

Могучее государство карталинцев, кахетинцев, гурийцев и мингрелов оказалось вдруг раздробленным и сделалось легкой и лакомой добычей соседей-хищников.

Национальная раздробленность — вот бич даже самых сильных держав.

Разложение изнутри, порождение неустроенности и взаимной вражды — излюбленный прием захватчиков, алчных и коварных, мечтающих о покорении народов.

Так чья же алчность, чье коварство лишили Грузию могущества и обрекли ее народ на горе и национальное унижение?

Ответ на этот жгучий для грузин вопрос о. Гурам нашел, как ему казалось, еще во время поездки в Крым.

Недобросовестные летописцы с к а к о й-т о целью усердно извращают ход Истории. Прежде всего это отно-

сится к появлению евреев в I рузии. Сопоставляя даты и события, он опроверг установившуюся точку зрения. Для него является бесспорным, что евреи появились в Грузии не после гибели Первого храма Соломона в Иерусалиме, а гораздо раньше. Иными словами, Грузия стала не местом спасения евреев от ассирийского нашествия на Иудею, а жертвой хорошо рассчитанной и подготовленной экспансии, агрессии евреев.

Метод при этом был применен, испытанный Моисеем при захвате земли Ханаанской. Посланная вперед разведка установила, что грузины воинственны, отчаянны в бою (в отличие от филистимлян). Тогда агрессоры спрятали мечи и достали кошельки. Сражаться стало золото, а не булат! Крови защитников вроде бы не проливалось, однако жертвы грузинского народа оказались неисчислимы. Грузинам выпало повторить судьбу филистимлян, коренных жителей Ханаана.

Если в Палестине евреи попросту уничтожали коренных жителей, освобождая территорию от гоев, то уже в Египте они действовали иначе. Иосиф Прекрасный, купленный раб, сумел прибрать к рукам сначала фараона, а затем и всю страну. Как ему удалось? Он продуманно организовал повальный голод и скупил у отчаявшихся феллахов за бесценок основное их богатство — землю. А что народ без земли? Бесправный раб с рабочими руками и желудком.

«Египетский способ» был использован евреями и в Грузии.

Итак, иудаизм укрепился на берегах Куры, Риона и Арагвы за десять веков до появления святой Нино, крес-тительницы Грузии!

Лишившись земли, грузины утратили единство, как сильное, хорошо организованное государство. Появилось множество князей, владетелей огромных латифундий, а на тр оне верховной власти воцарилась династия Багра-тидов, чей род ведется от Давида, второго царя Иудеи.

Среди духовенства, занимавшего первые ряды, возникло шевеление. Несколько голов в черных клобуках склонилось к о. Мерабу. Он что-то сердито выговаривал. Один из преподавателей, высокий, весь в черном, направился к дверям, с трудом пробираясь среди семинаристов, забивших все проходы и плотно стоявших вдоль стен.

А голос старика гремел:

— Бог низринул Дьявола с небес и заставил его жить среди людей. Для своих происков Дьявол избрал ничтожнейшее из племен — евреев. С тех пор род людской потерял покой, ибо козни Дьявола порой сильнее промысла Всевышнего!

Вопреки ожиданиям о. Гурама, раскинувшего перед слушателями все богатство своих с таким трудом доставшихся открытий, его лекция вызвала большой общественный скандал. Ректору семинарии о. Мерабу пришлось унизиться до объяснений насчет почтенного возраста лектора и немыслимых трудностей утомительного путешествия. Следующая лекция была отменена, о. Гурам объявлен заболевшим. Недавняя гордость семинарии вдруг стал ее бедой, ее позором.

Затворившись в своей келье, старик мучительно переживал. Ему казалось, что он нашел волшебный ключ к истинному пониманию великих исторических событий. Но вот итог всех его исканий: волшебный ключ отвергнут, а сам он объявлен едва ли не сумасшедшим. И докричаться до рассудка окружающих его людей (даже очень образованных) он не в состоянии. Общество предпочло набор фальшивых представлений и оттолкнуло великодушный дар открытий, стоивших старому мудрецу усилий целой жизни. О, слепые поводыри слепых!

Насилие принудительного заточения придавало его страданиям оттенок религиозного мученичества. Старика согревал великий жертвенный пример Спасителя. Каждого истинно верующего ждет своя Голгофа, и он был готов даже к тяжкому кресту самопожертвования во имя Истины. Ему не жаль остатков жизни, лишь бы раскрыть людям глаза.

В начавшемся затворе о. Гурама для Иосифа Джугашвили открылась возможность чаще бывать в келье почтенного земляка и дольше беседовать.

РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

Для Иосифа Джугашвили, семинариста старшего курса, началась жизнь зафлаженного волка — жизнь подпольщика-революционера.. .

Подполье — это жизнь и работа под чужими именами, а следовательно, постоянная угроза разоблачения и ареста. Против подпольщиков, смертельных врагов самодержавия, брошены лучшие сыскные и карательные силы государства.

Юный стихотворец Сосело не оправдал надежд ни о. Гурама, ни маститого И. Чавчавадзе. Он не стал служителем муз, избрав для себя служение Революции.

Рясе священника Иосиф Джугашвили предпочел куртку рабочего, скрывающегося от ищеек среди железнодорожников Тифлисского депо. Вместо стихов он стал писать

прокламации, создавшие ему известность в рабочих организациях Батума, Кутаиса и Баку. Пропагандист классовой борьбы, он гневно спорит с теми, кто морочит рабочим головы, убеждая их добиваться лишь хорошей зарплаты и тем самым отвращая от политической борьбы.

Вчерашнему семинаристу полюбилось имя литературного героя — Коба. Однако на протяжении многих лет ему приходилось пользоваться и десятками других вымышленных имен.

Впервые приехав на нефтепромыслы Баку, он ужаснулся условиям труда. Скважины были обыкновенными колодцами, выкопанными над нефтяным пластом. Рабочие черпали густую пахучую нефть громадными жестяными корытами — желонками. Если пласт попадался глубокий, в колодец опускали большущий пук рогожи, затем вытаскивали и отжимали. Такая процедура называлась тартанием. Перепачканные вязкой липкой нефтью с ног до головы, рабочие походили на обитателей преисподней... А в это время хозяин промыслов Леон Манташев кутил в Париже, покупал особняки и дарил своим любовницам ночные горшки из чистого золота (вставляя в дно горшка большие бриллианты). О безумствах богача Манташева взахлеб писала вся европейская пресса.

В своих прокламациях «товарищ Коба» писал, что задача организованного пролетариата состоит не в выклянчивании у Манташева грошовых прибавок за непосильный рабский труд, а в национализации промыслов, т.е., отобрав их у Манташева, сделать всенародным достоянием.

Сторонники чисто экономической борьбы составляли в партии «Месаме-даси» внушительное большинство. Единомышленниками Кобы сделались старшие товарищи Ладо Кецховели и Александр Цулукидзе. Большим подспорьем в полемике с «экономистами» стали номера газеты «Искра», издающейся за границей. Каждый номер, добиравшийся до Тифлиса, зачитывался до лохмотьев. Обращали на себя внимание статьи за подписью Н. Тулина. В авторе угадывался глубокий, хорошо организованный ум. Своими статьями Н. Тулин вносил ясность в самые запутанные вопросы, давая указания к правильным выводам. Без «Искры», это признавали все, пришлось бы тыкаться словно в потемках...

На подпольном движении не только в Грузии, но и во всем Закавказье губительно сказывались ожесточенные националистические распри. Программы националистов были пропитаны ненавистью не столько к царскому самодержавию, сколько к русскому народу. Основные требования сводились к достижению государственного суверенитета. «Товарищ Коба» и его товарищи указывали, что национализм только разобщает силы рабочего класса. Русское самодержавие является врагом не только грузин, армян и азербайджанцев, но и русских, и в интересах политической борьбы следовало не дробить силы, а объединять.

Приближался перелом веков, начиналось новое столетие. Исполнялось ровно 100 лет с того дня, когда Россия распростерла свою могучую десницу над угнетаемой персами Грузией. Сложилось братство двух народов, грузины наконец узнали спокойную мирную жизнь. Юбилей ожидался, как великое событие в национальной жизни маленькой страны.

Следующим человеком, оказавшим, как и о. Гурам, могучее влияние на развитие вчерашнего семинариста, стал Виктор Курнатовский, приехавший в Тифлис прямо из Сибири, из села Шушенского, где он отбывал ссылку вместе с В.И. Лениным и Н.К. Крупской.

Из Шушенского... Прямиком от Ленина!

К тому времени имя «Старика» обрело в Закавказье такой авторитет, что политическое подполье межевалось на его сторонников и противников.

«Товарищ Коба» увидел человека вдвое себя старше, но державшегося чрезвычайно просто, без подавляющего превосходства. В напряженной обстановке закавказского подполья, где непрерывно шла борьба авторитетов, Курнатовский привлекал симпатии полнейшим отсутствием рисовки. Это была натура сложная, но открытая, обладающая секретами неотразимого обаяния. Иосифа, впитавшего уважение к старшим с ранних лет, порой коробило от веселого цинизма нового знакомца, но именно эта развязная насмешливость позволяла Курнатовскому растолковывать своему слушателю (а Иосиф умел слушать жадно, терпеливо) самые запутанные вопросы.

Первым делом Коба набросился на «Сибиряка» с расспросами о Ленине.

— О, «Старик»! — воскликнул Курнатовский. — Умище колоссальный. Его побаивается даже сам Плеханов! Одна беда — чистый теоретик. Практики никакой. Вечный студент.

Крупскую он называл на западный манер — Надин (с ударением на последнем слоге) и при этом почему-то играл и голосом, и глазами.

Знаете, мой юный друг, спутница «Старика» девушка довольно-таки своеобразная. Я имею в виду ее взгляды. Во всяком случае, «Домострой» там не в чести.

Впоследствии Иосиф Виссарионович узнал, что в Шушенском у Курнатовского и Крупской случился мимолетный роман...

Евреев, которых так пламенно, так гневно обличал о. Гурам, насмешливый Курнатовский пренебрежительно называл «еврейцами».

— С ними надо уметь обращаться. Эта публика уважает только силу. А иначе — тут же усядется на шею. Народишко нахальный! Что же касается Богоизбранности, то приемчик-то дешевенький. Так поступает любой бандит. «Я лучше всех!» и — трах по башке. Ничего нового они тут не изобрели. «Нас возлюбил Господь...» Тоже мне — нашел сокровище! Будто получше не нашлось. Но — молодцы. Они не торгуют путевками в рай. У них другие гешефты. Нам бы у них следовало кое-чему поучиться.

У этого человека на все вокруг имелся сильно упрощенный, но, как видно, выверенный взгляд. Иосиф приписывал это возрасту и опыту, — старший товарищ уже успел изведать и тюрьму, и ссылку.

— Никогда не путайте, мой юный друг, две вещи: на белом свете есть евреи, а есть жиды. И жидов, кстати, очень много среди русских. А уж среди грузин, как я наблюдаю, нечего и говорить!

По всей видимости, его забавляла растерянность молодого собеседника. Нагрузка и в самом деле оказалась велика. Столько — сразу! А Курнатовский, словно потешаясь, продолжал небрежно сыпать свои парадоксы.

— А вы уверены в том, что Христос не заслан к нам еврейцами? Вспомните, он и обрезан был, и ходил в синагогу. И — вдруг! Это, мой юный друг, неважная религия, которая выскакивает вдруг. Тут надо разбираться... Да и с Магометом — тоже. Слишком уж везде торчат еврейские уши! Вы, кстати, знаете, почему Магомет сбежал из Мекки в Медину? Ну, как же! Его, как видно, в чем-то заподозрили и крепенько прищучили. Он и дернул. А Медина — это иудеи. Они его и укрыли, защитили. Такие вещи надо знать, мой юный друг. Мозги у народа закомпостированы настолько плотно и умело, что впору брать топор. Вы, как я убеждаюсь, пропагандист изрядный. Разве вам не задают вопросов по религии? Ну так зададут, будьте уверены. А на Кавказе, как я гляжу, с этим ухо надо держать востро.

Он снял квартиру у Зданевичей, в семье художника. Дом был многолюдный, шумный. Там ежедневно собиралась молодежь. Курнатовский понимал, что за ним, недавним ссыльнопоселенцем, налажен постоянный надзор и собирался переменить жилье, однако не совладал со своей натурой и немедленно завел скандальный роман с одной из дочерей художника. Жизнь его сразу усложнилась. Иосиф, понемногу разбираясь в своем наставнике, определил, что состояние постоянной влюбленности — одна из черт его характера. Без этого ему было бы скучно жить. Удивительно, что самих женщин к нему притягивало, словно мотыльков на огонек.

В Тифлис недавний ссыльный попал впервые. Город ему понравился необычайно. Особенное восхищение вызвала у него древняя азиатчина старого Тифлиса. Он полюбил подолгу просиживать, потягивая дешевое вино, в самых продымленных духанах.

— Идемте-ка, мой юный друг, потопчем улицы Тифлиса. Чудесный город! Другого такого нет. И будет жаль, если от него снова не оставят камня на камне. А к этому, как я гляжу, идет.

Как всегда, глубокие мысли у него перемежались прибаутками.

Он повел Иосифа в сторону Армянского базара.

— Какой смысл обкрадывать себя? Жизнь слишком коротка. А поэтому да здравствует духан «Веселый петух» и замечательный суррогат из винограда «ркацетели». Насладимся солнцем Алазани!

В этот день, не меняя своей насмешливой манеры, Курнатовский завел речь о создании газеты. Вытянув стакан вина, он долго разглядывал его на свет, словно отыскивая на нем какие-то знаки.

— А ну-ка, — обратился он к собеседнику, — напрягите память. Как это там в Писании: «И будет в челюстях народов узда...»

Иосиф на память подхватил:

— «... и будет в челюстях народов узда, направляющая к заблуждениям».

— Вот, вот! — похвалил Курнатовский. — Видимо, вы уже догадались, что из этого вытекает. А вытекает вот что: нужна газета. Га-зе-та! Своя. Здесь. На месте. «Искра», разумеется, хорошо, но необходима еще и своя «Искра». Кстати, мы об этом много толковали со «Стариком». Он считает газету едва ли не самым важным делом.

Только издавать ее в Тифлисе не стоит. Завалят мгновенно. А вот подумать насчет Батума или, скажем, Баку. А?

В последнее время у Иосифа появилось ощущение, что старший товарищ посматривает на него, словно пахарь на возделываемое поле. Он на самом деле уже вложил в него немало и, естественно, ожидал обильных всходов. Первые ростки пробивались в листовках и прокламациях молодого подпольщика, активиста «Месаме-даси». Курнатовский похвалил листовки Иосифа «9 марта» и «Тифлис. 20 ноября». Несколько советов он дал (со своими обычными шутками и прибаутками) насчет работы «Анархизм или социализм». Курнатовский требовал простоты и ясности. И «товарищ Коба» писал, обращаясь к рабочим, участникам манифестаций, спрашивая их: «Почему мы так бедны, хотя все вокруг нас создано нашими руками?»

Внезапно Курнатовский поднялся и быстро направился на улицу. Иосиф поспешил за ним.

— Мне кажется, — стал он выговаривать Иосифу, — вам следует исчезнуть из Тифлиса. Причем поскорее. Мне сейчас не понравился один кинто. А вы сами разве не замечаете слежки? Лучше не ждать, мой юный друг. Тюрьма от вас не убежит. Это я вам гарантирую. Но лезть туда самому! Там слишком мерзко. Мерзко и... больно.

Он вдруг скривился, словно от внезапной боли.

— Они могут, мой юный друг, убить, могут покалечить на всю жизнь. Они все могут! Поэтому не будьте Христосиком с самого начала. Мы взялись за серьезное дело... за кровавое. Или мы, или они. И они это понимают. А поэтому так просто своего не отдадут. По крайней мере драться будут насмерть!

Батумский период жизни «товарища Кобы» отмечен нарастающей активностью трудящихся. Иосиф Джугашвили стал авторитетным партийным работником, его мнения спрашивают, с ним считаются. Он сделался агентом ленинской «Искры», а год спустя его избирают членом Тифлисского комитета РСДРП.

Батум, как и Баку, был промышленным городом. Там находились нефтеперерабатывающие заводы Ротшильда, Нобеля и Манташева. Протесты рабочих против нечеловеческих условий жизни становились массовыми — сказывались усилия местных большевиков. Во время очередной стачки полиция открыла огонь по забастовщикам. 15 рабочих было убито.

Борьба пролетариата с самодержавием запахла обильной кровью.

За опытным подпольщиком, приехавшим из Тифлиса, полиция начинает настоящую обложную охоту. Иосифу приходится жить под чужими именами: Чижиков, Иванович, Гилашвили, Чопур, Васильев... В ночь на 5 апреля 1902 года полиция накрыла заседание подпольного комитета большевистской организации. В числе арестованных оказался и руководитель из Тифлиса. Это был его первый провал.

Виктор Курнатовский не зря предупреждал его, что тюрьма приносит невыносимую боль. В Батумской тюрьме «товарищ Коба» был жестоко избит надзирателями. Их возмущало презрительное превосходство арестованного подпольщика. Его били не русские, не армяне — били грузины. Они громко сквернословили и били без разбора. Когда он упал, они принялись орудовать тяжелыми солдатскими сапогами. Несколько ударов пришлись в голову. Он плавал в крови, но не издавал ни стона. Эта стойкость привела истязателей в исступление. Теряя сознание, он из последних сил приподнялся на руках. Его густые волосы свисали кровавыми сосульками. Устремив на своих мучителей ненавидящий взгляд, он хрипло проговорил:

— Магис деда ки вабире! (Я заставлю плакать твою мать!)

С тех пор он насовсем разучился не только смеяться, но даже улыбаться. Надзирателей он по-прежнему не замечал. С каменным лицом проходил сквозь их строй, не обращая внимания на удары и тычки. Иногда он при этом держал в руке книгу и продолжал читать.

В его лице царское самодержавие обрело несокрушимого и жестокого врага.

По обычаю тех лет, арестованным противникам режима давали ссылку в Сибирь — надолго запирали в «зеленый каземат» империи. Его привезли под Иркутск, в село Усть-Кут. Он быстро огляделся. Режим ссыльных позволял ходить на охоту. Начальство экономило на охране, более всего надеясь на гигантские пространства, которые пришлось бы преодолевать любому, кто решился на побег.

«Товарищ Коба», прикопив немного денег, решился...

Убежать — просто. Но сделаться незаметным и пересечь эти гигантские русские пространства!

Иосиф Виссарионович запустил густую бороду и днями напролет валялся на верхней полке. Ему повезло: в вагон набились молодые крестьянские парни, мобилизованные в армию. Они выпивали, обильно закусывали домашней снедью и принимались горланить песни.

Путь оказался медленным, долгим, но интересным. Иосиф Виссарионович впервые так близко рассматривал русскую природу. Сибирь нисколько «е походила на родную Грузию. Здесь все поражало своей громадностью: тайга, реки, степи. Отсюда Грузия казалась зелененькой изящной безделушкой.

Грузин Джугашвили-Коба медленно преображался в русского Сталина...

Совершив побег из первой ссылки, Иосиф Виссарионович удачно добрался до Тифлиса и застал крайне неприглядную картину. Национальные противоречия достигли градуса взаимного озлобления. Усилия врагов не пропали даром: Закавказье накрыла гигантская волна оголтелого национализма.

В родной Грузии доживала свои дни партия «Месаме даси». Старого товарища Ладо Кецховели не было в живых, его убили в тюрьме. Виктор Курнатовский, по слухам, уехал за границу. Многие большевики находились в ссылке. Тон в политической борьбе задавали меньшевики. Они обзавелись солидной печатной базой. Недавно в Париже князь А. Джорджадзе выпустил первый номер журнала «Сакартавело» на грузинском языке. Князь ратовал за создание «чисто грузинской партии», чтобы добиваться «свободы управления внутренними делами». Главным противником грузин объявлялось русское самодержавие. Однако РСДРП, уже набравшую известность, князь называл «реакционной партией».

До нелепых амбиций возросли претензии так называемых малых народов. Каждый из них вдруг ощутил невыносимые страдания от своей малости и незначительности и всю вину за это взваливал на русских. «Ах, если бы не русские собаки-угнетатели!» Возвеличивание собственного прошлого доходило до полного абсурда.

Чеченцы, затаившиеся в своих горах после поражения Шамиля, отважились бросить вызов не кому-нибудь, а самим евреям: они объявили себя основателями не только христианства и ислама, но даже иудаизма! Они уверяют, что Моисей был вовсе не еврей, а чеченец! Да и вообще все выдающиеся деятели человечества так или иначе происходят от чеченцев!

Осетины уверяли, что из 12 апостолов Иисуса Христа 11 человек были осетинами и лишь один еврей — Иуда.

В Грузии продолжалось Гурийское восстание. Очередной неурожай добавил ярости мятежникам. Крестьяне громили имения помещиков, как бы подчеркивая классовый характер своего возмущения. Вся власть в районах восстания принадлежала комитетам бедноты, выбранным народом.

В Баку, центре нефтяной промышленности, заметно активизировались «муджахиды». Небольшая группа террористов отправилась в Персию, намереваясь убить шаха. Боевики удачно подготовили покушение, однако в последний момент операция сорвалась: не сработало взрывное устройство.

Сталин-Коба негодовал. Какое отношение имеет персидский шах к борьбе трудящихся нефтяников? Он понимал, что за спиной отважных «муджахидов» скрывается лукавая и вкрадчивая Турция.

Обстановка в самом Баку накалялась день ото дня. Чья-то рука убила директора завода, армянина. Он оказался членом партии дашнаков. В отместку армянские боевики убили 27 попавших под руку «муджахидов».

Пролитая кровь пьянила головы. 6 февраля 1905 года в Баку вспыхнули массовые беспорядки, началась ожесточенная резня. За 5 дней армяне убили 269 азербайджанцев.

Чья-то властная рука продолжала направлять удары по ложным целям.

В апреле Иосиф Виссарионович получил письмо от Ленина. Вождь большевиков вел речь об организации Всероссийской политической стачки. Силы протеста трудящихся должны объединиться. Для этого требовалось умелое руководство. К письму была приложена небольшая листовка.

«Мы поднимаем восстание, чтобы свергнуть царское правительство и завоевать свободу всему народу. К оружию, рабочие и крестьяне!»

Восстание... Это была настоящая вооруженная борьба народа с царской властью. В Москве на Красной Пресне разгорелись ожесточенные бои на баррикадах. В Петрограде удалось создать Совет рабочих депутатов... Сам ход борьбы трудящихся и безрадостный исход восстания изобиловали множеством подозрительных обстоятельств. Как водится, гнев народа попытались использовать совершенно чуждые для России силы. Правительству удалось одержать победу, но эта победа оказалась слишком трудной — на самом пределе военных возможностей режима. Трон устоял и царь усидел на троне, однако будущее самодержавия рисовалось зыбким, недолговечным.

Из последней ссылки Сталина освободило царское отречение от трона.

Уже 12 марта он был в Петрограде.

Прежде, в первые аресты, он, совершив побег, стремился домой, в Грузию. Годы борьбы выковали из него деятеля всероссийского масштаба. Теперь он понимал, что в с е — в том числе и для родной Грузии — будет решаться в самом эпицентре бурных событий, в Петрограде.

Он появился в русской столице, как влиятельный руководитель большевистской партии, член ее Центрального Комитета (а таких в те годы было меньше десяти человек).

Убежденнейший интернационалист, Иосиф Виссарионович поставил так, что русский народ еще раз явил миру свое великое предназначение: добиться счастья не для одного себя, а для всех, кто когда-либо прибегал под его могучую защиту.

История, и это общеизвестно, никого и ничему не учит. Она лишь наказывает за незнание ее уроков!

Огромность России всегда страшила ее врагов.

Последний настоящий труженик на троне Александр III, покидая грешный мир происками неприятелей, шептал со смертного одра своему незадачливому сыну, совсем не подготовленному к трудному и опасному царскому ремеслу:

— Нашей огромности боятся...

Иосиф Виссарионович внимательно изучил причины внезапной кончины этого и по сию пору недостаточно оцененного государя.

Все дело в том, что в 1893 году Александр III получил предложение рассмотреть вопрос о вхождении в состав Российской империи сразу трех азиатских государств: Китая, Тибета и Манчжурии.

Аналогичное предложение было получено и с далеких Гавайских островов. Вождь северной части этой территории Тамари через главного правителя Российско-Американской торговой компании («Русская Америка») А. Баранова обратился к русскому царю с просьбой принять подвластные ему племена в подданство России. (Вождь Тамари уже испытывал давление со стороны Америки и Великобритании, но его страшила участь индейских племен Американского материка.)

Подданство Гавайев, как и азиатских стран, не состоялось. Хозяевам планеты вовсе не улыбалось, чтобы более половины ее оказалось под скипетром Романовых! Все же на острове Кауаи появился укрепленный форт Святой

Елизаветы, над которым развевался российский государственный флаг.

Борясь с растущим «расползанием» России по лицу Земли, ее ненавистники поспешили принять свои меры. Менее года спустя русский император умирает, едва успев наказать своему наследнику, чтобы он, упаси Боже, не ввязывался в войны и чтобы всячески укреплял российские армию и флот, ибо это два единственных союзника русского народа.

Мир стал свидетелем того, как распорядился Николай II отцовскими наказами...

С КИРОВЫМ

Кричащий в гневе — смешон.
Молчащий в гневе — страшен!
Абай

Известие о том, что в Ленинграде убит Сергей Миронович Киров, в Кремле узнали в конце дня. Позвонил Чудов, второй секретарь Ленинградского обкома партии. С ним разговаривал Каганович. Через несколько минут в Ленинград позвонил сам Сталин. Он был ошеломлен, голос его прерывался. Выслушав сбивчивые объяснения Чудова, Иосиф Виссарионович велел позвать кого-нибудь из врачей. Трубку взял известный хирург Джанелидзе. Разговор шел на грузинском языке. Присутствующие напряженно вслушивались в незнакомую гортанную речь. Хирург отвечал коротко, деловито, не сводя глаз с тела Кирова, положенного на длинный стол для заседаний. Убитый был в сапогах и плаще. Откинутая пола плаща свешивалась со стола. Под простреленной головой на зеленое сукно натекла лужица темной крови... Закончив разговор, Джанелидзе с минуту смотрел себе под ноги, затем негромко объявил, что Москва разрешила вскрытие тела. Он добавил, что к утру, когда в Ленинград приедет Сталин, должно быть готово медицинское заключение о смерти Кирова.

Специальный поезд из Москвы отправился уже в потемках. Сталин взял с собой Молотова, Ворошилова, Жданова и незаметного, но влиятельного человека из партаппарата, Ежова. Нарком внутренних дел Ягода наспех сформировал целую бригаду работников с Лубянки.

Правительственный поезд летел без остановок, стремглав минуя тихие, присыпанные снегом полустанки. Требовательный рев мощного паровоза грозно вспарывал тишину опускавшейся на землю ночи.

В декабре темнеет рано. Иосиф Виссарионович, не зажигая в вагоне света, угрюмо стоял у окна и насасывал трубку. За окном стояла кромешная мгла. Озабоченно распоряжался Ворошилов, сердитым шепотом распекая Власика. В сталинский вагон никто не допускался. Кого надо — вызовут... В соседнем вагоне Ягода лихорадочно совещался со своими помощниками. В Ленинграде сотрудникам ОГПУ предстояла главная работа.

По словам Чудова, совершенно потрясенного случившимся, Киров целый день работал дома, готовясь к докладу на вечернем партактиве города. Несколько раз звонил по телефону в Смольный, запрашивая кое-какие цифры. В три часа дня в кабинете Чудова началось совещание. Внезапно в коридоре раздалось два резких выстрела. Все кинулись в двери. В широком и безлюдном коридоре лежало два тела. Киров был убит сзади выстрелом в голову. Убийца, Николаев, потерял сознание от нервного перенапряжения. В его руке был зажат наган.

— Офицер? — сразу же спросил Сталин.

В последнее время эмигрантские газеты, особенно парижские, настойчиво писали о «желательности устранения» Сталина в Москве и Кирова в Ленинграде. Боевой силой эмигрантов считался чрезвычайно деятельный Российский Общевоинский Союз (РОВС). Генерал Врангель, «черный барон», создатель этой организации, умер, а генерала Куте-пова, его преемника, удалось недавно обезвредить. Сейчас РОВСом заправляет генерал Миллер, еще совсем не старый, энергичный и распорядительный, хорошо знающий русский Север по годам гражданской войны.

Первое подозрение таким образом пало на белогвардейцев из Парижа...

Всю ночь напролет Сталин простоял у вагонного окна. Они с Кировым расстались всего два дня назад. Пленум ЦК окончательно решил через месяц отменить в стране карточки. Из кабинета Генерального секретаря Киров позвонил в Ленинград, Чудову, попросил его собрать городской партактив — он везет радостную весть. Вечером они со Сталиным были в театре, затем Иосиф Виссарионович проводил друга на вокзал.

Его привязанность к Кирову особенно возросла после недавнего самоубийства Надежды Аллилуевой, жены. Не проходило дня, чтобы они не разговаривали по телефону. Человек привязчивый, Сталин предлагал другу переехать в Москву. Киров отказывался. После знойного нефтяного Баку он попал на русский Север и с увлечением врастал на новом месте. Ленинград, центр разнообразной и хорошо развитой промышленности, нисколько не походил на захолустный Азербайджан. Иными были не только предприятия, но и люди. Здесь Киров, сменив вконец обнаглевшего Зиновьева, проявил свои качества крупного партийного руководителя и стал таким, каким его узнали и полюбили партия, народ, страна.

Нынешней осенью Сталин, уехав на отдых в Гагру, на другой же день позвонил в Ленинград. Киров немедленно приехал. Несколько недель он скрашивал тягостное одиночество друга. Сталинское состояние он понимал лучше, чем кто-либо другой.

Оба они были людьми с неустроенной семейной жизнью и оба находили утешение в одном — в работе. Обоим не хватало суток...

«Брат мой любимый», — так обращался Сталин к нему в своих записках.

В синей и душистой Гагре Киров тихо маялся от вынужденного безделья — отдыхать он не умел и не привык. Чтобы убить время, ударился в чтение. Купался он без увлечения, обыкновенно рано утром, когда все еще спали. Вылезал из моря, отыскивал уголок пляжа, освещенного ранним солнцем и раскрывал книгу. Здесь его и находил Иосиф Виссарионович, встававший позже всех. Откладывая книгу, Сергей Миронович бегло взглядывал на друга, на глаз определяя, как тот отнесется к сообщению об отъезде. Нет, надо еще потерпеть! Оставлять его в таком состоянии не годилось.

Сергей Миронович видел, как ожил Сталин с его приездом. Исчезла хмурость, замкнутость, неразговорчивость. Он меньше стал курить и всякий раз, забирая доставленную из Москвы почту, обещал тут же вернуться со свежими новостями. Они в те дни почти не расставались. Лишь поздно вечером, когда Киров принимался зевать, Сталин отправлял его спать, сам же забирал бумаги и уходил работать.

Поезд вдруг замедлил ход и остановился. Через вагон пробежал озабоченный Ворошилов.

— Воду берем, — объявил он на ходу.

Иосиф Виссарионович извелся от нетерпения. Ему казалось, что поезд двигается недостаточно быстро. И у него всю ночь копился гнев на кировское окружение в Ленинграде.

Кто такой этот самый Николаев?

Как он смог пробраться в Смольный?

Куда охрана-то смотрела?

Двужильный Мироныч, словно Геракл, расчищал завалы троцкистской грязи на зиновьевской конюшне. За время хозяйничанья Зиновьева, этого самодура и пустозвона, Ленинград превратился в самый настоящий антипартийный центр. Здесь у Зиновьева была надежная опора. Зря Киров защищал всю эту нечисть! Выслать надо было всех, выгнать к черту из страны вслед за их кумиром Троцким. Пускай бы щелкали зубами из-за рубежа, исходили там от бессильной злобы. А теперь что же? Кусай локти. Дуб свалили, но корешки-то остались!

Зиновьев оставил Кирову тяжелое наследство. Северная коммуна считалась надежнейшим оплотом Троцкого. Сейчас троцкистов удалось вычистить из крупных заводских парторганизаций. Они цеплялись за учреждения культуры. Продолжали тревожить Кирова и комсомольцы, молодежь. Троцкий — этого у него не отнимешь — понимал значение смены и много своих надежд связывал с подрастающим поколением. Привлечение молодежи достигалось путем самого бессовестного разложения. «Не труд, но удовольствия! Победителям дозволено все!» И молодежь массово устремлялась по соблазнительной дорожке. Особенно губительные последствия приносила пропаганда половой распущенности. В свое время старые эротоманки Александра Коллонтай и Лариса Рейснер объявили такие понятия, как совесть, мораль, нравственность буржуазными предрассудками. Они провозгласили: «Свободу крылатому Эросу!» Из хороших рабочих парней воспитывались безмозглые существа, одержимые лишь постельными утехами. Молодежь приучали открыто бравировать бесстыдством. Наглость и отсутствие совести выдавались за классовую смелость. Убирались запоры с дверей спален и туалетов. То, что совершается интимно, наедине, стало выставляться напоказ.

Распущенность молодежи вызывала возмущение старых питерских рабочих.

Киров с неприязнью называл имена секретарей Ленинградского губкома комсомола Котолынова и Левина. Почитатели высланного Троцкого и снятого с постов Зиновьева, они обещали из неприметных комсомольских гнид вырасти в руководящих партийных вшей.

Сталин усмехнулся. Мироныч, если разволнуется, выражается размашисто, крепко...

Ах, как умел Мироныч улыбаться, как заразительно смеялся!

В последний день в Москве, вечером, после пленума, Иосиф Виссарионович повез друга в свой любимый Художественный театр. Давали «Кремлевские куранты». Роль Сталина исполнял артист Геловани. Судя по тому, как Киров украдкой пихнул друга в бок, он спектакля еще не видел. Геловани немного переигрывал, пережимал с акцентом. Но Кирову нравился чрезвычайно. Мироныч смотрел на сцену и радовался, как ребенок. Несколько раз он в восхищении толкал Сталина коленом. Он и аплодировал от всей души — самозабвенно лупил в ладони... После спектакля до поезда оставалось еще больше часа. В ложу были приглашены актеры, режиссер, дирекция театра. Геловани держался именинником. Выбрав минуту, он обратился к Сталину «с одной ма-аленькой просьбой». Для большей убедительности в роли ему требовалось понаблюдать, поизучать своего героя как можно ближе. Что, если бы дорогой товарищ Сталин позволил артисту побыть рядом с собой... ну, денек хотя бы, ну, другой... не больше? Мигом установилась напряженная выжидательная тишина. Сталин, усмехаясь, медленно поглаживал усы.

— Поизучать? — переспросил он. — Хорошая мысль. Но... почему бы тогда вам не начать с Курейки, с Туруханского края?

Первым, запрокинув голову, захохотал Киров. Он обеими руками ударил себя по коленям... Так, под общий смех, гости спустились вниз к машине.

В январские дни, во время работы XVII съезда партии к Кирову обратился Орджоникидзе. Оказывается, оппозиция никак не унимается. Целой группой: Эйхе, Шарангович, Косиор, Шеболдаев заявились к Орджоникидзе и предложили организоваться и не допустить, чтобы Сталин был вновь избран на пост Генерального секретаря. Снова вытащили на белый свет «Завещание» Ленина... Орджоникидзе их поднял на смех. На что они надеются? Кто за ними пойдет? Они что — совсем ослепли и оглохли? В день открытия съезда, стоило Сталину появиться на трибуне, весь зал поднялся на ноги и принялся бешено лупить в ладони. Сталин поднял руку, требуя тишины. В ответ зал с воодушевлением запел «Интернационал».

Орджоникидзе посоветовал раскольникам прижухнуть и даже не высовываться со своими намерениями. Не по-

слушались! Но один, то другой добивались слова и вылезали на трибуну. Зал их моментально «захлопывал» и прогонял... А в предпоследний день, перед выборами, Никита Хрущев, молодой партийный выдвиженец, зачитал совместное заявление трех делегаций — московской, ленинградской и украинской — предложив утвердить сталинский доклад как документ, имеющий силу партийного постановления. Это решение съезда не оставило интриганам никаких надежд.

И все-таки не унимаются!

Кирову докладывали, что время от времени из Москвы в Ленинград наезжали гости. В Смольном они не показывались, а ехали сразу на дачу Зиновьева в Ильинское. О чем они там совещались, Киров догадывался. Недавно один из гостей, Варейкис, вдруг явился в Смольный и предложил Кирову стать преемником Сталина. Он упирал на то, что на нынешнем съезде партии при выборах ЦК кандидатуры Сталина и Кирова набрали одинаковое количество голосов. «Партия вас примет без всякого сомнения!» — уверял он. Помедлив, он с хитроватым видом произнес: «Николай Иванович всецело с нами...» Это он козырнул именем Бухарина.

Нашел же чем гордиться!

Киров постоянно раздражался при имени Бухарина. В этом вертлявом человечке, облысевшем, кривоногом, с вечно лоснящейся физиономией его возмущала какая-то болезненная похотливость. Все знали, что жена Бухарина, заслуженный партработник, прикована к постели. Он не придумал ничего умнее, как привести в дом молоденькую любовницу, Эсфирь Гуревич, недавно она родила ему ребенка, девочку. Сейчас он, старый, истасканный человек, соблазняет дочку своего партийного товарища Ларина, девочку-школьницу.   -

— Прямо царь Соломон какой-то! — возмущался Киров. — Завел целый гарем.

Варейкиса он обругал и выпроводил из кабинета. Какие же ничтожества все эти «старые гвардейцы революции» (так они себя горделиво называют)! В стране столько дел, а они знай собираются по дачам, по квартирам и без конца судят-рядят об утраченном положении, о возврате былой власти. С них ведь вполне станется снова, как при Троцком, подбить молодежь на уличные беспорядки! А что им еще остается?

Видимо, зря поверили в их раскаяние, в их заверения о лояльности, когда восстанавливали в партии. Фальшивые людишки!

Пробуждение было поздним. Понемногу расхаживаясь, Иосиф Виссарионович выглянул в окно и на пустынном пляже увидел одинокую фигуру. Человек лежал навзничь на песке и, чернея подмышками, сгибом локтя закрывал глаза от солнца. В другой руке он держал книжку. Это был Киров.

Мимо домика охраны Сталин спустился вниз, на пляж. Начальник смены Паукер, держа руку под козырек, подождал, не будет ли каких-либо распоряжений. Иосиф Виссарионович прошел мимо и, сильно утопая в сухом песке, побрел к краю воды. Киров вскинул голову, узнал и живо сел, счищая песок с колен.

—                   Лежу сейчас, — принялся рассказывать Мироныч, — и знаешь, что надумал? Почему, черт подери, нас, русских, так тянет поваляться? Другой за это время какой-нибудь франк или фунт стерлингов заработал. А наш растянется кверху пузом и лежит. Но ведь не зря лежит-то, вот в чем дело! Тебе не попадалось, не читал? А я сейчас вспомнил. Мужичонка, крепостной, занюханный, драный передранный... пришел к своему барину и — бух в ноги: кормилец, выручи, дай десять рублей. А десять рублей в то время — деньги. Зачем тебе? Избу поправить? Коровенку прикупить? Детишек накормить? Нет, говорит, лететь надумал! Крылья хочу сделать и — в небо. Заберусь на колокольню, прыгну и полечу... Ну, ничего у него, конечно, не вышло. Барин его отодрал чуть не до смерти. Но тут что важно? Ну вот кому еще может влететь в башку такое? Только нашему! Больше никому! Лежал, лежал и — на тебе: лететь. Избенка у него заваливается, ребятишки от мякины пухнут, а он — дай денег, полечу!

Вчера вечером они долго засиделись. Киров рассказал, что недавно побывал на Кольском полуострове, посмотрел, как строится Хибинский комбинат. Хорошо, что перед поездкой кое-что почитал. Разговаривать пришлось со специалистами. Что же — отделываться общими словами? Раскусят сразу! Приходится доставать учебники, просматривать специальные журналы... Хороших книжек читать просто некогда, все время уходит на учебу. А иначе нельзя!

— Достань справочник Хютте, — посоветовал Сталин. — Полезная книга для нашего брата. Сам увидишь.

Киров переспросил:

— Хютте? Сильный дефицит? Попробую добыть.

- А читать все же необходимо, — подхватил мысль Сталин. — Причем читать хорошие книги. И для театров надо время находить, и на выставки художников ходить. Партийный работник не только промышленностью занимается, на его плечах и советская культура. Это очень плохо, когда в голове руководителя одни проценты плана. В своей одержимости трудностями пятилетки партработники становятся похожи на прорабов — дельных, исполнительных, старательных, но черствых, заскорузлых и даже примитивных. Книга, театр, живопись должны стать потребностью настоящего партийного руководителя.

— Сутки, что ли, черт их дери, удлинить? — смеясь, заметил Киров.

В эту минуту доложили, что приехал Берия.

Сергей Миронович знал, что Сталин понемногу выдвигает этого талантливого молодого человека. Проверил его на чекистской работе, перевел в партийный аппарат — обычная сталинская манера... Берия «тянул» уверенно, умело, обещая вырасти в крупного государственного деятеля. К сожалению, в поле сталинского притяжения этот человек попал совсем недавно. Сам Киров узнал его гораздо раньше. Их пути скрестились, когда в Грузии еще не было советской власти.

В те времена в Тифлисе сидело меньшевистское правительство Ноя Жордания, упиваясь суверенитетом и не обращая внимания на возраставшие бедствия своего народа. Центр, т.е. Москву, представлял в Тифлисе Киров. Он так и назывался: полномочный представитель. Его, большевика с большим подпольным стажем, хорошо знали во всех столицах республик Закавказья. Политическое влияние Кирова веско подкреплялось военной силой: полками и дивизиями XI армии. Штаб армии находился в Астрахани.

Однажды Кирову доложили, что в Тифлисе арестован нелегал, пробравшийся туда из Баку для подпольной работы. Фамилию арестованного Киров записал: Берия. Он сначала переговорил с Мир Джафар Багировым, тайным резидентом разведывательного отдела XI армии, после чего официально обратился к главе грузинского правительства Н. Жордания. Тот ссориться не захотел и распорядился освободить арестованного.

Киров больше никогда бы и не вспомнил об этом мимолетном случае, если бы не новый досадный провал: подпольщика, посланного в Грузию из Баку, уличили в связях с грузинской охранкой. Фамилия предателя оказалась знакомой: Берия. Время было горячее, дело шло к восстанию, штаб XI армии был наготове. Попутно выяснилось, что этот Берия в годы своей бакинской жизни состоял в партии мусаватистов, но в то же время предлагал свои услуги большевистскому подполью. От услуг агента-двойника тогда отказались, потому что знали: мусаватисты тесно связаны с турецкими секретными службами, а те, в свою очередь, состоят на содержании немецкой и английской разведок.

Арестованный сумел бежать из-под ареста, но отправился почему-то не назад, в Баку, а в Астрахань.

Туда, в штаб XI армии, полетела телеграмма Кирова. Сбежавшего нашли и отправили в подвал местной ЧК.

И снова Киров выкинул фамилию предателя из памяти. Голова его была занята совсем другими делами.

Вырваться из грозных лап ЧК в те годы никому не удавалось. Однако Берия уцелел. Секрет того, почему он не получил скорую расстрельную пулю, всецело связан с Багировым. Выждав, когда Кирова перевели на работу в Центр, Багиров освободил истомившегося в подвале узника и устроил его на работу у себя в ЧК завхозом. Пускай присматривается!

Появление Берии вблизи Сталина свидетельствовало о том, что ошибки молодости бывшему нелегалу пошли впрок. И все же Сергей Миронович вспомнил старинное русское присловье насчет «коня леченого, вора прощеного и жида крещеного». Однако сам Сталин аттестовал молодого человека так: «надежный работник».

Кирову понравилось, как с первой же встречи стал держаться Берия. Он не полез с выяснением отношений, не принялся «наводить мосты дружбы». Сдержан, немногословен, всегда уважителен и не назойлив. В конце концов он прошел проверку у самого Сталина!

В тот день московская почта, ежедневно доставляемая фельдсвязью, содержала несколько сообщений, связанных, как считал Иосиф Виссарионович, с недавними событиями в Германии.

Разорвав плотный конверт, он бегло просмотрел бумаги, оставил один лист и направился в комнату к Кирову. Тот поднялся с дивана, отложил книгу.

— Прочитай, — сказал Сталин, протягивая лист, сложенный пополам.

Начав читать, Киров метнул на друга изумленный взгляд, затем медленно запустил пальцы в волосы.

Из Берлина сообщали, что Гитлер наградил орденом американского автомобильного короля Форда, а Троцкому присвоил звание «почетного арийца».

— Вот так антисемит! — вырвалось у Кирова.

В этот вечер друзья за чаем проговорили допоздна.

Совсем недавно, всего два месяца назад, Гитлер решился на кровавый и отчаянный поступок, перебив за одну ночь всех из своего ближайшего окружения, кому он не доверял. В назначенный час подобранные команды убийц по всей Германии ворвались к намеченным лицам и покончили с ними без всяких лишних слов. Это побоище получило название «ночь длинных ножей».

— Ну, — спросил Сталин изумленного друга, — что теперь ты скажешь о Гитлере?

— Поганый мужик, — заметил Киров. — Но серьезный.

— Еще бы!

— Что же... воевать придется? — и Киров прямо, ясно глянул Сталину в глаза.

Тот только дух перевел.

— Не можем мы воевать. Не можем! Ничего же нету. Нам бы еще лет пятнадцать... Ну, хотя бы десять!

— Не дадут.

— Будем оттягивать. Будем ловчить. А что еще остается? Остановившись у окна и заложив руки за спину, Иосиф Виссарионович принялся высказывать свои соображения. Гитлера в наши дни «раздувают» абсолютно так же, как после царского отречения «надували» Троцкого. И занимаются этим те же самые господа, что и тогда, в те времена — американцы. Недавно стало известно, что Гитлер принял двух важных деятелей из правления крупнейшей американской корпорации «Телефон и телеграф» (ИТТ). Гости попросили фюрера «порекомендовать им надежных германских промышленников, с кем можно наладить тесное сотрудничество». Такие люди были указаны. Сейчас американская ИТТ приобрела уже 28 процентов авиазаводов компании «Фокке-Вульф», а банкир из Кельна К. Шредер, член штаба СС, налаживает с помощью американцев производство синтетического бензина и каучука.

Само собой, не остаются в стороне от тесного сотрудничества и секретные службы обеих стран. Известный адвокат Г. Вестрик, являющийся представителем американских фирм в Германии, наладил тесные отношения с адвокатской фирмой братьев Даллесов, а через них сотрудничает не с кем иным, как с Генри Фордом.

Вот как нынче выглядит так называемая Большая политика и что на самом деле скрывается за удивительными награждениями фюрера германского народа!

— Да-а... — удрученно вздохнул Киров. — Денежки, денежки... «А без денег жизнь худая, не годится никуда!»

Средств в стране не хватало катастрофически. Приходилось соблюдать режим жестокой экономии на всем — даже на самом необходимом. Два года назад приняли закон о хищениях — так называемый «семь—восемь». Что и говорить — жестокий, зверский. Но что делать? В стране двести миллионов человек. Если каждый унесет по колоску, по одной картошке — получится высокая гора. А ведь на эту гору и расчет — вложить в металлургию, в машиностроение...

Нельзя красть у самих себя!

Оба, Сталин и Киров, думали об одном: где брать средства на строительство танковых, авиационных, артиллерийских заводов. Ничего же нет!

— Они предлагают, — проговорил Сталин. — Но брать — лучше сразу застрелиться.

— Да это понятно, — отозвался Киров и вдруг рассмеялся. — Анекдот. Пришел Иван к еврею. «Дай рубль взаймы». Тот требует: «Залог давай». Иван снял шапку, отдал. Еврей говорит: «Вот тебе рубль. Но отдашь два. Согласен?» Взял Иван рубль, пошел. Еврей его окликнул: «Иван, тебе будет трудно сразу рассчитаться. Ты бы, пока у тебя есть деньги, отдал половину долга». Иван подумал. Айв самом деле! Отдал ему рубль. Вышел от еврея и в затылке чешет. Что же получилось: И без шапки, и без рубля, да еще и рубль должен!

Сталин улыбнулся.

— Вот, вот. Обдерут до нитки. И жаловаться некому.

— Но брать где-то надо.

— Со всех будем брать, — жестко проговорил Сталин. — Со всех понемногу. Но больше всех — с мужика, с колхозника. Ему все-таки легче. Он на земле. Его земля прокормит.

— Эх, мужик наш, мужик, — вздохнул Киров и потер колени. — Ему же, если что, и воевать придется.

— Воевать всем придется. С таким зверем, — Иосиф Виссарионович снова показал на лист из пакета, — никто не отсидится.

— Ты думаешь, Троцкий еще что-то значит?

— Стараться будет. Звание-то надо оправдать! Киров сидел, смотрел  в пол, потирал колени. В эту минуту оба поняли, что безмятежный отдых в общем-то сильно затянулся.

— Ну что... поеду я, пожалуй?

Иосиф Виссарионович попросил друга съездить в Казахстан. Там что-то слишком уж плохи дела. И Киров тут же засобирался.

Казахстанская командировка Кирова затянулась на три недели. Он заглянул во многие углы этой степной республики, добрался даже до Рудного Алтая, сказочного Беловодья, куда убегали голодные мужики центральных российских губерний, спасаясь от безземелья и помещичьего гнета. Позднее в те места царское правительство стало ссылать важных государственных преступников (декабристов и зачинателей рабочего движения, социал-демократов). Глазам Сергея Мироновича открылись жуткие картины варварского хозяйничанья Шаи Голощекина, московского назначенца, троцкиста, палача царской семьи. Киров убедился, что в Москве не имеют никакого представления о том, до какого состояния довел несчастную республику этот безжалостный сатрап. За годы голощекинского управления население Казахстана сократилось вдвое, поголовье скота уменьшилось в десять раз! Дело пахло не ошибками в руководстве, а злостным умыслом. Иначе такого целенаправленного погрома не объяснить.

Рассказывая Сталину о том, что он увидел в Казахстане, Киров все еще не мог избавиться от потрясения. Нет, они здесь, в центре, даже не представляют, что творится на окраинах большой страны. Подумать только: казахского народа стало вдвое меньше на Земле! И кто это сделал? Да ведь нас же проклянут на веки вечные!

— Мы здесь купаемся, на солнышке загораем, а там... — он задохнулся от возмущения.

В степной глубинке, недалеко от Иртыша, он побывал в небольшом поселке из войлочных юрт. Казахов обязали прекратить кочевку, обосноваться на одном месте и жить оседло. Вырос целый городок. Киров увидел пустые улицы, пустые юрты. Все население вымерло от голода. Собаки одичали и убежали в степь. И таких вымерших поселков — не счесть.

— Мне говорят: это сделали вы, русские. До вас такого не было. Я голос сорвал, когда доказывал. Как будто нам, русским, досталось меньше!

Действуя от имени Политбюро, Киров снял с работы прокурора Восточно-Казахстанской области и арестовал несколько человек из аппарата местного ОГПУ.

С удрученным видом Сталин принялся набивать трубку. Ему уже доложили о том, как Киров похозяйничал в командировке.

— Снял русских? — негромко задал он вопрос.

— Да, в основном. Но не посмотрел и на местных!

Особенность ситуации в степной республике, так возмутившей Кирова, заключалась в том, что безжалостными палачами казахского народа зачастую выступали... сами же казахи. Это были активисты Шаи Голощекина из местных. Сергей Миронович достал из кармана гимнастерки записную книжку и назвал несколько фамилий: Исаев, Рыску-лов, Курамысов, Кулымбетов. Послушные опричники! Рупором у них республиканская газета «Енбекши-казах».

— Это же линия, установка. «Хватит нам кочевать, пора жить цивилизованно!» И не от Шаи, а еще от Троцкого! «Чем хуже, тем лучше».

Иосиф Виссарионович предложил другу пост секретаря ЦК с обязанностями по национальному вопросу. Киров отказался.

— Сбегать из Ленинграда? Ни за что! Я же там наобещал. И вдруг... Нет, пока всего не сделаю, не двинусь с места.

На замечание Сталина, что место пустым не окажется, подберут хорошую кандидатуру, Киров возразил:

— А если он окажется белоручкой? Ты даже не представляешь, о чем у меня сейчас голова болит. Канализация! Революцию свершили, а отхожие места — как при Петре. Выгребные ямы, бочки, золотари. Ну, это нормально? Не сделаем — захлебнемся. А делать никто не хочет. Зиновьев об этом и слышать не хотел. Еще бы: с таких высот и вдруг... А делать надо. Причем срочно. Иначе плохо будет.

В тот день, рассказывая о поездке в Казахстан, Мироныч ни словом не обмолвился о том, что едва не погиб: его автомобиль на совершенно ровной дороге вдруг опрокинулся в овраг.

Это вроде бы случайное дорожное происшествие теперь обрело в глазах Сталина зловещий смысл, «Покушались еще там. Прицеливались... Выстрелить же удалось лишь в Ленинграде».

В скудном свете начинавшегося дня правительственный поезд подлетел к Ленинграду. На перроне гулкого громадного вокзала приехавших встречало все местное начальство. Штатские стояли без шапок. Лица у них были потерянные. Начальник Ленинградского управления

ОГПУ Филипп Медведь держал руку под козырек фуражки. Его шинель была туго перетянута ремнями.

Из вагона, где находились сотрудники ОГПУ во главе с Ягодой, выскочили военные и выстроили стенку, отгораживая приехавших от встречавших. Все они держали в руках наганы. Лица их были полны решимости отразить любое нападение.

Мгновенно установилась атмосфера ожидания неминуемого покушения.

Сталин, в фуражке и длинной шинели, спустился на перрон и медленно оглядел встречавших. В наступившей тишине слышалось лишь пыхтенье уставшего паровоза. Размеренным шагом Сталин приблизился к Медведю, остолбеневшему с рукой под козырек, и вдруг наотмашь хлестнул его перчатками по лицу.

Длинная кавалькада автомашин, издавая тревожный общий рев, понеслась по Невскому. Испуганные прохожие шарахались к стенам домов. Не сбавляя хода, машины вылетели к ажурной ограде Смольного и, визжа колесами, круто сворачивали в широко распахнутые ворота.

Первым выскочил Ягода. Он вскинул наган и заорал: «Стоять всем! Не двигаться!» Затем он повел приехавших москвичей по широким коридорам Смольного. Стучали торопливые шаги. Тесной кучкой шли Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов. За ними торопливо семенил крохотный Ежов. Завидев кого-нибудь в коридоре, Ягода угрожающе кричал: «К стене! Стоять!»

Иосиф Виссарионович прошел в кабинет Кирова.

Рабочий стол друга был завален документами. Отдельной стопкой лежали книги и журналы. Не вынимая из карманов рук, Иосиф Виссарионович прочитал на журнальной обложке: «Горючие сланцы». Среди книг он узнал справочник Хютте. В стопке также находились пособия по минералогии, геологии, лесному делу. Все эти мелочи напоминали о пристрастиях убитого хозяина. Не укладывалось в голове, что Мироныча нет в живых. Еще позавчера... да что там — вчера еще он с головою был в работе. А... вот же!

Растерянный Чудов, вконец потерявший голову от встречи на вокзале и зычных окриков Ягоды, стал отвечать на раздраженные вопросы Сталина. Он снова повторил, что Сергей Мироныч не должен был заезжать в Смольный, а собирался ехать сразу на актив. Николаев? Пока что установлено: безработный, исключался из партии, последнее место работы — инструктор губкома

партии. Жена его, Милда Драуле, латышка, работает здесь же, в Смольном, в управлении промышленности... Николаеву около 30 лет (жена его старше на два года), производит впечатление человека с нездоровой психикой. В свое время его не взяли в армию — забраковали. После увольнения с работы беспрерывно пишет жалобы. Круг знакомых убийцы сейчас устанавливается.

— Давайте его, — распорядился Сталин.

Он сидел на простом канцелярском стуле и, волнуясь, усиленно раскуривал трубку. Рядом с ним, за плечом, поместился Ворошилов. Из всех, кто находился в кабинете, сидели только они двое.

У них за спиной стояли Чудов, секретари губкома, Молотов и Жданов. Среди них совсем потерялся маленький Ежов.

Справа у стены плотной кучкой держались чекисты, в гимнастерках с петлицами, в тугих ремнях. Филипп Медведь, неузнаваемо постаревший, горячечно блестел глазами. Лицо Ягоды, с крохотной полоской усиков под самым носом, выражало лихорадочное напряжение.

Дверь распахнулась и головы всех разом повернулись. Возникла небольшая пауза. Двое чекистов держали за локти какую-то неприглядную истрепанную куклу, а не человека. Убийца выглядел ничтожным, жалким. У него были обезьяньи руки до колен, короткие ноги и чурбако-ватое удлиненное туловище. Явный вырожденец... Иосиф Виссарионович набрал в грудь воздуха. За время своих многочисленных арестов, тюрем, ссылок он достаточно повидал всевозможной человеческой нечисти. Этот убийца был настоящим слизняком. Что же заставило его стрелять в чудесную, полную великолепных планов, голову Мироныча? И поднялась же у подлеца рука!

В минуты гнева нижние веки сталинских глаз приподнимались, отчего взгляд его становился, как у тигра перед броском. Николаев несколько раз вскидывал голову и снова ронял. Длинные неряшливые волосы в беспорядке рассыпались по бледному нечистому лицу.

Сталин заговорил, но голос его моментально треснул и сел.

— Зачем... — проговорил он низким тягучим голосом. Внезапно Николаев рванулся из рук конвоиров, рухнул

на колени и протянул к Сталину длинные обезьяньи руки.

— Это они... они! — закричал он и тыкал в невозмутимую группу затянутых в ремни чекистов.

И здесь последовала безобразнейшая сцена, которой никто не ожидал.

Чекисты дружно сорвались с места и принялись остервенело бить, пинать, топтать валявшегося Николаева. О Сталине было забыто. Приехавшие из Москвы оказались здесь посторонними, лишними. Мелькали служебные начищенные сапоги, раздавалось напряженное сопение. Дородные, с широкими ремнями на толстых животах, они задыхались и бормотали грязные ругательства сквозь оскаленные зубы.

Внезапно из-под топочущих сапог раздался тонкий звериный вой и полетел по коридорам Смольного.

Стремительно поднявшись с места, Сталин быстро устремился к выходу. В эту жуткую минуту им владело одно желание: вырваться отсюда, скрыться, оказаться среди своих, проверенных, надежных.

Это неприятнейшее чувство незащищенности, опасности, угрозы запомнилось ему надолго, если не навсегда...

Охрану Сталина возглавлял Паукер, сменивший незадолго перед этим Беленького. Николай Власик, дюжий белорус, считался прикрепленным. Неугомонный Ворошилов разузнал, что Паукер был парикмахером Менжинского, а Беленький стал чекистом по рекомендации Свердлова. После безобразной сцены в кировском кабинете Ворошилов долго с глазу на глаз говорил с Власиком и взял на себя руководство сталинской охраной. Первое, что он сделал, — отобрал группу самого близкого и постоянного сопровождения. В каждом, кого он плохо знал, он подозревал неискреннего, недостаточно преданного и проверенного — чужого. А чужих здесь, как выяснилось, следовало остерегаться. Опасность внезапного покушения так и витала в Ленинграде.

Покидая вместе со Сталиным кировский кабинет (и машинально прикрывая ему спину), Ворошилов испытывал неприятнейшее ощущение близкой опасности, коварной и неожиданной ловушки. Слишком уж бесцеремонно, слишком нагло накинулись эти затянутые в ремни люди на Николаева!

Отныне доступ к Сталину был резко ограничен. И всякий раз, когда приходилось вызывать Ягоду с его помощниками, в кабинете непременно находились четыре человека из надежной и проверенной охраны.

Иосиф Виссарионович распорядился вызвать из Москвы опытных следователей из прокуратуры. Возглавить комиссию думалось назначить главного партийного кадровика Н.И. Ежова (из Орграспредотдела ЦК). Он известен цепкостью в расследовании и внимательностью к мелочам. В таких делах никаких мелочей быть не должно. Пускай неторопливо, петлю за петлей, распутывает весь клубок.

Аресты в Ленинграде начались в первую же ночь после выстрелов в Смольном. Ордера подписывал городской прокурор Пальчаев. Под стражу брались люди, так или иначе связанные с Николаевым — главным образом его родственники. Тут же обнаружилось, что свояк убийцы (муж Ольги, сестры Милды Драуле) Роман Кулишер дважды исключался из партии и слыл ненавистником Сталина. Такой же репутацией пользовался и Петр, старший брат Николаева. Откровенные троцкисты... При обыске у Николаева нашли дневник и рукопись, озаглавленную «Политическое завещание». Убийца Кирова писал, что он «войдет в историю наравне с Желябовым и Радищевым». В дневниковых записях он называл своими единомышленниками секретарей Ленинградского губкома комсомола Котолынова, Антонова и Шатского.

Стали всплывать любопытные детали. Охрана Кирова дважды задерживала Николаева, когда тот на улице пытался подойти поближе. В первый раз у него в портфеле нашли пистолет и вычерченный от руки маршрут, по которому Киров ежедневно отправлялся на работу. Этот же самый портфель с тем же пистолетом у него отобрали и при вторичном задержании. Оба раза его отпускал Борисов, начальник охраны Кирова.

В день убийства Николаев вошел в здание Смольного по партийному билету. Он слонялся по кабинетам, заглянул к Угарову, секретарю горкома партии, долго сидел в коридоре на подоконнике.

Сергей Миронович не собирался быть в Смольном. Он работал дома. В четыре часа за ним ушла машина, чтобы отвезти его на партактив. Киров спустился из квартиры и по улице Красных Зорь пешком дошел до моста Равенства. Там его ждала служебная машина. Что его заставило заехать в Смольный? Ответить мог только начальник охраны Борисов. В половине пятого Киров вышел из машины, но не у бокового «секретарского» подъезда, а у главного, общего для всех. Борисов задержался внизу; Киров пошел один. Рядом с ним, в нарушение инструкции, не оказалось ни одного человека из охраны.

Почему Николаев ждал его, сжимая в кармане пистолет? Выходит, кто-то ему сообщил, что Киров все же заедет в Смольный. Знать об этом мог только человек, находившийся рядом с Кировым.

Кто же конкретно? Борисов?

Снова Борисов!

Иосиф Виссарионович распорядился доставить арестованного Борисова в Смольный. Он намеревался допросить его с глазу на глаз. Пусть не боится никого и честно скажет все, что знает, что подозревает. Защиту от этих топтунов в начищенных сапогах он ему обеспечит.

«И ведь как умело били!» — подумал он, вспомнив вчерашнее безобразное поведение чекистов. Это бесчеловечное искусство надзирателей ему было знакомо еще с первого ареста, с Баиловской тюрьмы.

В кабинет вошел встревоженный Чудов. Он сообщил, что два часа назад за городом на дороге в дачный поселок Ильинское в машину Ягоды врезался грузовик. К счастью, нарком не пострадал. Так, легкие ушибы... Шофер грузовика сбежал и сейчас объявлен в розыск.

Усваивая новость, Иосиф Виссарионович молчал. Как всегда, быстрее всех нашелся Ворошилов.

—  А что ему понадобилось в Ильинском? — спросил он. Ответить Чудов не успел. В приемной раздался шум и

Ворошилов быстро вышел.

—  Мерзавцы! — вернувшись, выругался он.

Оказывается, Борисова везли в Смольный, но не довезли. Автомобиль ОГПУ (почему-то грузовик, а не легковушка) врезался в кирпичную стену какого-то склада. Борисов, единственный из всех в кузове машины, ударился виском и моментально умер.

Невольное ошеломление — вот что испыталось всеми, кто находился в кабинете.

Моментально вспомнилось вчерашнее поведение Николаева — человека, по всем признакам, всунутого в ситуацию, почти наёмного. Запуганный, но не устрашенный до конца, он в последнюю минуту рухнул на колени и воззвал к Сталину о помощи. Где гарантии, что Борисов не поступил бы точно так же? И — вот: он не доехал! А мертвые молчат...

Не потому ли, кстати, нашелся грузовик и для Ягоды? Кому-то потребовалось убрать и его, как только что убрали Борисова.

Однако, какая же грубая работа!

Снова, как и вчера, всей кожей ощутилось неприятное чувство смертельной опасности. Вылезли многие кончики подлого убийства Кирова. Осталось только их связать. Для тех, кто подбил Николаева на преступление, близился час расплаты. Поэтому они и суетятся, мечутся, знают, что расплата будет страшной.

За это время Ворошилов два раза выбегал в приемную и снова появлялся. Он сквернословил, не стесняясь. Лицо его покрылось пятнами. Он нервничал сверх всякой меры.

— Что там? — спросил Сталин.

Приехал Ягода и рвался для личного доклада.

— Я сейчас! — сказал Ворошилов и снова вышел.

В кабинете появились работники охраны: Румянцев, Кириллин, Кузьмичев и Кузнецов. Ворошилов указал им, кому где встать. Прикинул и сделал знак Кузьмичеву перейти поближе к двери.

Плечистый Власик глыбой возвышался за сталинской спиной.

В кабинет вошли Ягода, Паукер, Гулько и Петерсон (бывший начальник поезда Троцкого). Голова Ягоды была замотана бинтами. Он вел себя как человек, только что вышедший из боя. Глаза вошедших заметались по расставленным охранникам. Ворошилов, напряженный в струнку, стоял сбоку стола. Сталин изучал вошедших исподлобья. Глаза его превратились в щелочки.

Повисла напряженная минута.

Трогая рукой повязку на голове и болезненно морщась, Ягода принялся докладывать. Тело Борисова отправлено на экспертизу в медсанчасть ОГПУ. Виновные в дорожном происшествии арестованы, кроме шофера грузовика — сбежал. О покушении на самого себя он скупо обронил: «Дорожное происшествие».

Сталин вдруг подумал: «А ведь в Ильинском дача Зиновьева!»

Кончив докладывать, Ягода замолк в ожидании дальнейших указаний. Сталин молчал. Снова пролетела напряженная минута и четверо чекистов гуськом пошли из кабинета. В том, как они уходили, отчетливо угадывалось что-то неисполненное, незавершенное...*

Итак, вовсе не эмигранты из своего парижского далека дотянулись до широких, плохо охраняемых коридоров Смольного. Дело было страшней: с Миронычем расправились свои, допущенные близко, доверенные, без малейших подозрений. Настоящее предательство!

* Предчувствие опасности не обмануло Сталина. Именно тогда, 3 декабря, в Ленинграде, эта группа руководящих чекистов намеревалась поступить с ним так же, как с Кировым. Помешала им охрана.

В свое время Ленин вписал в советский Уголовный кодекс страшную 58-ю статью. Более жуткое юридическое средство для возмездия затаившимся врагам сочинил Сталин. Это был «Закон от 1 декабря 1934 года». Подсудимых ждала скорая и беспощадная расправа: никаких защитников, никаких послесудебных апелляций, приговор окончательный и приводится в исполнение немедленно.

Так он ответил на злодейское убийство своего единственного друга, своего «брата любимого»...

Гроб с телом Кирова был выставлен в бывшем Таврическом дворце, носящем ныне имя товарища Урицкого.

Поток ленинградцев был нескончаем. Венки, знамена, траурная медь оркестров... Скорбные колонны старых питерских рабочих.

Газеты страны печатали гневные письма трудящихся. Убийство Кирова, второго человека в партии, повергло страну в настоящий шок. После XVII съезда партии, «съезда победителей», после великолепного съезда советских писателей, первого в истории страны, после радостных известий о предстоящей отмене хлебных карточек разом наступило отрезвление от достигнутых побед. Враг не смирился со своим поражением и, затаившись, исподтишка наносил подлые болезненные удары в спину. Трудящиеся требовали от властей проникнуться сознанием опасности и раскопать вражеское подполье на всю глубину.

Кровь Кирова взывала о возмездии.

Весь день падал мягкий, как пряжа, реденький снежок. Снег был истолчен тысячами ног. Сталин приехал вечером. Бывшие чертоги князя Потемкина-Таврического окружало тройное кольцо охраны. Зал опустел, когда Иосиф Виссарионович стал подниматься к гробу. Он еще не видел убитого друга и страшился этой минуты. Так нелеп был переход от жизни к смерти. Столько предстояло сделать, столько имелось планов! И — вот... Киров лежал безмолвный, отрешенный, с запекшимися губами. Смертная тень покрыла блескучие глаза Мироныча. Безжизненно лежали его убитые рабочие руки. Привычная гимнастерка с отложным воротником, квадратный подбородок, мощный кировский лоб с гладко зачесанными волосами. Слева, под глазом, расплылось большое синее пятно — от падения лицом вперед... Сталин, в мешковатых брюках, в сапогах, в неизмен-

ном кителе, одиноко стоял возле гроба и смотрел, смотрел, не отрываясь. Груды венков источали аромат лесной хвои, аромат жизни. Окаменело замерли часовые с винтовками. Поблескивали жала штыков. И надрывающе звучала погребальная мелодия оркестра.

С затаенной мукой Иосиф Виссарионович глянул поверх гроба, поверх венков и штыков. Враг притаился где-то слишком близко, он трусит, но не унимается, готовит еще одну пулю...

Он склонился над дорогим лицом, поцеловал убитого и глухо произнес:

— Прощай, друг, мы за тебя отомстим!

Ночью к самому отходу поезда на вокзал приехал московский следователь Лев Шейнин (впоследствии — известнейший писатель). Он провел первые допросы арестованных и примчался, чтобы выложить Хозяину добытые сведения. На его взгляд, злодейская расправа с Кировым явилась итогом большого заговора. За спиной слизняка Николаева скрывается множество известных, а еще больше неизвестных лиц.

Заговорщики, докладывал Шейнин, применили детский прием, чтобы с первых же шагов направить следствие на ложный путь: в кармане Николаева находилось письмо, в котором неизвестный «Доброжелатель» сообщал ему о сожительстве Мидды Драуле, жены, с Кировым. Злодейское преступление, таким образом, выглядит обыкновенной местью оскорбленного мужа. Письмо, считал Шейнин, типичная заготовка. Расчет на простаков... Об участниках предполагаемого заговора сейчас говорить рано. Однако ему уже удалось ухватиться за тоненькую ниточку, связанную с таинственным появлением в Ленинграде человека по имени Натан. Это имя сорвалось с языка одного из арестованных. Назвать фамилию он отказался наотрез. Шейнин однако не терял надежды, что ниточка рано или поздно приведет к главному клубку. Об этом говорил ему весь его опыт следователя-важняка.

От Николаева толку пока мало — он избит и запуган. Но арестованные комсомольские секретари держатся на допросах смело, дерзко, даже вызывающе нахально. Никто из них не запирается, не пытается увильнуть от ответственности. Расправа их нисколько не страшит. Молоденькие, но зубастые волчата, подросший выводок троцкистского не разоренного гнезда! Владимир Левин процитировал следователю знаменитые слова Степана Халтурина о мускулистой руке рабочего класса и ярме деспотизма. Котолынов и Шатский постоянно упрекают большевиков за расстрел пролетарской манифестации в январе 1918 года, после разгона Учредительного собрания. Эти ребята нисколько не скрывают своего поклонения Троцкому и Зиновьеву. У одного из них и сорвалось с языка имя загадочного Натана. Кроме того, они проговорились, что в последние дни в Ленинграде зачем-то вдруг съехались Бакаев, Каменев, Евдокимов и, что особенно тревожно, Мрачковский. Вся компания засела на даче Зиновьева в Ильинском.

Сталин спросил о грузовике, смявшем на дороге машину наркома внутренних дел.

—  Странное происшествие, — ответил Шейнин. — К сожалению, никак не можем найти шофера этого грузовика.

Упоминание Мрачковского заставило Сталина насторожиться. Этот человек был известен в партии своей террористической деятельностью, подпольщик-боевик. Он больше остальных страдал от бездеятельности оппозиции и упрекал своих товарищей в бесконечной пустопорожней болтовне. Против Сталина, которого он открыто называл узурпатором, давно следовало применить не слово, а дело.

Не за этим ли он примчался в Ленинград?

Напоследок Шейнин сообщил, что охрана Кирова выполняла свои обязанности из рук вон плохо. Николаев дважды задерживался при попытке приблизиться к машине Кирова и оба раза у него лежал в портфеле пистолет.

— Его допрашивали? — спросил Сталин.

— Да. Запорожец. Оба раза.

— А Медведь?

— Ему не докладывали о задержании.

— Почему?

— Сейчас выясняем. Запорожца пока в Ленинграде нет.

Внезапно в разговор вмешался маленький Ежов, стоявший у Сталина за спиной. С нескрываемой ненавистью он выговорил Шейнину:

— Ты довыясняешься, что они тут все подчистят... Почему не докладываешь главного?

Шейнин растерялся.

—  Простите...

— Нечего прощать! — оборвал его Ежов.

Он успел установить, что прошедшей ночью, пока правительственный поезд спешил из Москвы, в подвалах ленинградского ОГПУ гремели выстрелы: Филипп Медведь с  к а к о й - т о целью спешно расстрелял несколько человек.

Кто эти люди? Почему он так торопился?

Сталин медленно поворотил голову и жестко взглянул Шейнину в самые зрачки. Он таких подробностей еще не знал. И ждал ответа.

Ежов однако продолжал выговаривать с нарастающей неприязнью:

— А о еврейской лавочке почему молчишь? Киров же ее прикрыл!

— Простите, Николай Иванович... какую лавочку? — взмолился Шейнин, с тревогой взглядывая на Сталина.

— ЛЕКОПО — вот какую! Ну, молчишь? А почему? Возникшую перепалку Сталин слушал с интересом.

Ежов обыкновенно не подавал голоса в общих разговорах — привык больше помалкивать и мотать на ус. Но тут, видимо, накипело!

Своим злым замечанием Ежов поставил Шейнина, еврея по национальности, в неловкое положение. Он с трудом справился с заминкой.

— Спасибо, Николай Иванович, за указание. Учту в работе.

И снова стал смотреть на Сталина, ожидая последних указаний. Паровоз уже нетерпеливо фыркал, готовясь в бег.

Иосиф Виссарионович размышлял недолго. Ему вспомнилось любимое словечко Кирова: «лавочка». Прикрыв ЛЕКОПО (Ленинградский еврейский комитет помощи), Мироныч несомненно сунул палку в настоящее осиное гнездо.

Направляясь в вагон, Сталин приказал Ежову остаться в Ленинграде и возглавить работу всей следственной группы. Мало будет — еще пришлем! Сейчас необходимо побыстрее подготовить и провести первый судебный процесс над убийцами Кирова. Этого ждут и народ, и партия.

— Работайте, — сухо произнес Сталин. — Сейчас это самое важное. Докладывайте чаще...

Ежов сбегал в вагон и забрал свой чемоданчик, а правительственный поезд повез тело Кирова в Москву.

Осенью, вернувшись из Казахстана, на первом же заседании Политбюро Сергей Миронович подвергся обвинению в «заигрывании перед рабочим классом в поисках дешевой популярности». Речь шла о конфискации неприкосновенного запаса Ленинградского военного округа: узнав, что в ленинградских магазинах выстраиваются очереди за самыми необходимыми продуктами, Киров своей властью опустошил армейские продовольственные склады на территории области. Последовал протест военных. К возмущению армейцев очень умело подключился нарком внутренних дел Ягода. Он был уязвлен разгромом казахстанского ГПУ, который учинил Киров в своей командировке, и оскорблен резким его выговором в адрес высшего руководства Лубянки. Теперь он откровенно сводил счеты, вкрадчиво упирая именно на заигрывание Кировым перед пролетариатом. Сергей Миронович не признавал дипломатических вывертов и отвечал резко, в своей обычной размашистой манере:

— Вы хотите, чтобы рабочие вышли на улицы? Не дождетесь! И в первую очередь этого не допущу я, я, я! Судите меня за это, наказывайте. Но я считал и считаю, что лошадь, чтобы она везла, надо кормить. И кормить как следует.

Иосиф Виссарионович любовался другом. Горяч, несдержан, но прям и чист. Человек, который никогда не станет таскать камня за пазухой...

Теперь, после убийства, каждое слово на том заседании Политбюро, каждый жест участников казались Сталину сигналами о готовящемся преступлении.

Ягода... Не оставалось никаких сомнений, что он ездил в Ильинское. Ездил украдкой, тайком от всех. Что ему там вдруг понадобилось? К кому он ездил? И этот странный наезд грузовика. Решили убрать? Но почему? Испугались его, как страшного хозяина Лубянки? Или же как ненадежного сообщника?

Все это предстояло решать, во всем терпеливо разбираться...

Иосиф Виссарионович никогда не испытывал страха за собственную жизнь. К этому его приучила судьба профессионального подпольщика революционера. Но после покушения на юге, когда по его катеру на море был открыт огонь из пулемета, у него появилось неприятное ощущение постоянной мишени. Он стал сильно мешать и его старались убрать любыми способами. Нынче, после XVII съезда партии, на котором оппозиция потерпела сокрушительный разгром, ощущение опасности сильно возросло. Ненавистники предельно озлобились. Их льстивое покаяние с трибуны съезда было всего лишь вынужденной маскировкой. Теперь, после убийства Кирова, их поведение на съезде предстало во всем коварстве.

К своему очередному съезду партия подошла с выдающимися показателями. Наконец-то созрели первые плоды

великих надежд народа на индустриализацию и коллективизацию. Немыслимые тяготы и испытания оставались позади. Еще один год таких успехов и можно будет навсегда отменить систему карточек. Жить становилось лучше, жить становилось веселее. Нытики и паникеры, участники всевозможных уклонов, блоков и платформ, пытавшиеся свернуть партию с верного пути и стращавшие народ напрасными жертвами, оказались окончательно посрамлены.

Тон работе XVII съезда задала газета «Правда».

Лев Мехлис, главный редактор центрального партийного органа, был и до конца своих дней оставался самым верным сталинцем. Его ненависть к троцкистам была безмерной. Он считал, что в борьбе с этой нечистью церемониться не следует.

Возглавив «Правду», Мехлис превратил ее в настоящий рупор сталинской политики. Он исповедывал принцип: скажут — сделаем, ошибемся — поправят. А не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Он знал, что рабочий день Сталина начинался с чтения «Правды». В кабинете Мехлиса часто раздавался звонок самого главного телефона. Хвалить Сталин не любил. Однако Мехлис, много лет работавший его помощником, научился разбираться в интонациях Хозяина. Ориентируясь на утреннюю реакцию вождя, главный редактор «Правды», словно с колокольни Ивана Великого, задавал благовест на всю страну.

Он первым запустил определение: «гениальный Вождь и Учитель». Как водится, утром Сталин позвонил и отчитал. Выждав две недели, Мехлис снова повторил свою попытку навязать советской пропаганде эту полюбившуюся ему формулировку. И снова раздался звонок «кремлевки». Все же что-то заставляло Мехлиса держаться своего. И он добился: в очередной передовой статье он вновь употребил это определение Хозяина и утреннего выговора не последовало. С того дня примеру «Правды» стала следовать вся печать огромнейшей страны.

Мехлис, как и Сталин, не выносил штатской одежды. Он носил гимнастерку под ремнем и галифе с сапогами. Речь его была отрывистой и властной. Более всего он опасался, чтобы вождь не лишил его доверия. Однако, в отличие от ловких царедворцев, предпочитающих лицемерить, лгать и таиться, Мехлис, словно преданный и верный пес, постоянно бежал впереди хозяина.

День открытия XVII съезда совпал с 10-й годовщиной со дня смерти Ленина. Передовицу «Правды» писал сам Мех-

лис. Он посчитал необходимым напомнить о борьбе, которую партия вынесла с теми, кто всячески мешал осуществлению ее великих планов. Напечатан был длинный список лиц, названных уклонистами, паникерами, а то и просто откровенными врагами. В списке значились: Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Сырцов, Ломинадзе, Угланов, Марецкий, Стецкий, Рютин, Смирнов и Эйсымонт. Автор передовой хотел, чтобы эти имена узнала вся страна. Газета обращалась к этим людям с предупреждением: уймитесь же, наконец, и не мешайте, трудностей хватает и без вас. Партия больше не потерпит ваших подлых козней и, если понадобится, отшвырнет со своей дороги, словно камни под ногой. В зале съезда Мехлис украдкой посматривал на Сталина. С утра он заезжал в редакцию, однако звонка по «кремлевке» не последовало. Выходило — доволен, получилось — угадал и угодил.

В переполненном зале раздавался слитный газетный шелест — свежий номер «Правды» имелся в руках каждого делегата. Обсуждали живо, тыкали пальцами в строчки передовицы. Так круто «Правда» еще не выступала. Делегаты, приподнимаясь с мест, высматривали «всяких Стец-ких-Марецких». Показывали на них один другому. Еще недавно эти люди напыщенно восседали в президиумах, теперь их ссадили вниз, в зал, в массу со всеми, и они чувствовали себя колюче, неуютно.

Каждый из названных в «Правде» почуял, что на этом съезде, скорей всего, судьба его решится окончательно: отодвинут, заменят, навсегда выметут из руководства. А как хотелось удержаться и сохранить, как недавно выразился краснобай Марецкий, «свое присутствие в общественной жизни»!

Перепуганная оппозиция стала рваться на трибуну, чтобы публично признать свои ошибки, покаяться самозабвенно, истерично, навзрыд.

Тон задал Каменев. Благообразный, с профессорской бородкой и в золотых очках, он, обличая самого себя, походил на ученого, читавшего доклад об очередном открытии. Только открытием на этот раз были темные лабиринты его собственной извилистой души. Каменев, как это называлось в партийном обиходе, разоружался, причем разоружался полностью, доставая из-за пазухи все приготовленные камни и складывая их покаянно в кучу.

— Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собой, по библейскому выражению, эту старую шкуру!

Похлопали ему слабо, снисходительно. Внезапно грянула ликующая медь оркестра. Всех делегатов невольно дернуло к распахнувшимся настежь дверям, широким, как ворота. В зал с красными знаменами, с оркестром, торжественно вступала делегация московского завода АМО. Это было новшеством: приветствовать партию от лица передовых рабочих коллективов, победителей в социалистическом соревновании. Зал дружно поднялся на ноги и принялся в такт маршу прихлопывать в ладоши. Вступившие направились вперед, к президиуму съезда. Музыканты самозабвенно дули в свои трубы, и грохот праздничного марша победительно сотрясал старинный зал.

Колыхались красные знамена, рявкал оркестр, в президиум на сцену поплыли макеты гигантского молота и гвоздя.

Рабочие были одеты празднично: в новенькие сатиновые косоворотки, в отглаженные пиджаки, в начищенные сапоги. Гром музыки и аплодисментов разом оборвался и в тишине с трибуны зазвучали слова пламенного пролетарского приветствия. Чудовищный гвоздь московские автозаводцы призывали «заколотить в крышку гроба мировой буржуазии». Снова грянул обвал ликующих аплодисментов. Смеясь, делегаты съезда влюбленно смотрели на принарядившихся рабочих и бешено лупили в ладони.

Зал еще не успокоился, когда на трибуну стала подниматься Долорес Ибаррури, пламенная Пассионария, представительница трудящихся Испании. Снова забушевали неистовые рукоплескания. Она произнесла приветственную речь, завершив ее здравицей в честь великого государственного деятеля, руководителя страны Советов, чье светлое имя ныне с восторгом повторяют простые люди во всех уголках нашей планеты.

На этом фоне всеобщего радостного возбуждения внезапно прозвучало имя Бухарина. Продолжался процесс покаяния. И зал притих, с неохотой расставаясь с только что пережитым ощущением большого общего праздника. Устраиваясь на трибуне, Бухарин дрожащими пальцами перебирал приготовленные бумажки. Он понимал, как трудно будет перешибить радостное впечатление от делегации автозаводцев и от выступления Долорес Ибаррури. Но перешибить было необходимо. Слишком многое от этого зависело.

Ловкий прихлебатель, он принялся в самых высокопарных выражениях славословить имя Сталина. Речь он закончил возгласом, после которого не хочешь, а захлопаешь, — вскинув над головою кулачок, он прокричал:

— Вперед под руководством славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина!

Расчет его удался — по залу прокатились аплодисменты.

Выступили также Зиновьев, Преображенский, Ломинад-зе, Рыков и Томский. Речи всех кающихся звучали одинаково: ораторы признавали собственные ошибки и в один голос славили Генерального секретаря. Зал начинал терять терпение. «Старые гвардейцы» предавались самобичеванию с такою страстью, что многим неловко было слушать. И поневоле зарождались подозрения: насколько чистосердечно это публичное отречение от своих совсем недавних убеждений?

Оценку кающимся грешникам дал Сергей Миронович Киров. Он поднялся на трибуну под бешеные аплодисменты. Партия высоко ценила его государственные заслуги, делегаты съезда знали о его братских отношениях со Сталиным. Зал принимал Кирова, как авторитетного любимца масс. Приветствуя Кирова, делегаты демонстрировали жалость и снисхождение к проигравшим. Победа над троцкистами была бесповоротной... Киров, улыбаясь, отметил странную одинаковость в покаянных выступлениях поверженных противников. Уж не одна ли рука писала все эти речи? «...Вот возьмите Бухарина, например. По-моему, пел как будто по нотам, а голос не тот. Я уже не говорю о товарище Рыкове, о товарище Томском». В отличие от мягкого Мироныча нарком обороны Ворошилов высказался резко, словно рубанул с седла наотмашь. Обращаясь к проигравшим, он с угрозой отчеканил: «Нас не устрашит никакое свиное рыло или еще более скверное рыло, где бы оно ни появилось!» Зал разразился дружным хохотом и долгими аплодисментами...

ЗМЕИНОЕ ГНЕЗДО

Говорить труднее как раз тогда,
когда стыдно молчать.
Ларошфуко

Внезапный выбор Сталина, назначившего Ежова ответственным за расследование ленинградского убийства, оказался на редкость удачным (Генеральный секретарь вообще умел подбирать себе помощников).

Соскочив с поезда, Ежов в тот же вечер принялся лихорадочно раскручивать маховик самого дотошного следствия. Оказанное доверие переполняло его и гордостью, и тревогой. Он отдавал себе отчет, что не выполнить задания Генсека не может, не имеет права. От этого теперь зависит вся его судьба.

Николай Иванович Ежов выглядел крайне неприглядно: маленький рост и нездоровое лицо с мелкими чертами, — такие лица бывают у беспризорников с голодным детством, с бродяжничеством по вокзалам и помойкам.

В своей анкете он указывал, что образование получил «незаконченное низшее».

Своих родителей Ежов не помнил. Кто-то устроил его учеником к портному — отдал в настоящее рабство пьянице и садисту. Горькая доля таких несчастных ребятишек показана в рассказе Чехова о Ваньке Жукове. Вечно голодный, забитый, затравленный, ученик портного бегал за водкой, нянчил детишек, мыл полы, а также разогревал утюги, мотал нитки и пришивал заплаты. От дальнейшей учебы его избавила война — призвали в армию.

Война с ее бессмыслицей, с кровавыми жертвами, с бездарностью и жестокостью командования сделала его убежденным большевиком, ненавистником самодержавия.

В Витебске, где он оказался после нескольких нелепых месяцев «керенщины», Ежов впервые столкнулся с необузданным революционным произволом.

В захолустном Витебске Ежов занял пост комиссара железнодорожной станции. В начале первой советской зимы ему пришлось принимать высокого гостя из Петрограда: уполномоченного Кагановича, рослого осанистого еврея, с грубыми властными манерами. С высоты своего роста уполномоченный с недоумением посматривал на комиссара станции, похожего на заморенного подростка. Но маленький Ежов ему запомнился и это потом сыграло свою роль. После митинга на станции Каганович приказал прицепить свой вагон к первому же поезду на юг и укатил.

Комиссарить в Витебске пришлось недолго. Судьба дисциплинированного партийца кидала Ежова то в Саратов, то в Казань, то в Краснококшайск (прежний Царевококшайск). На последнем месте Николай Иванович был в должности ответственного секретаря парторганизации Марийской республики. Ему сразу же довелось столкнуться с проявлениями местного национализма. «Республика Мари Эл только для марийцев! Русские, убирайтесь к себе в Россию!» Его заметили в Москве и двинули на повышение. Весной 1923 года, в 27 лет, он получает назначение в Семипалатинск первым секретарем губернского комитета партии.

Под управлением Ежова оказался гигантский край величиною больше Франции: от Черного Иртыша до Ку-лунды. Подчинялся он как Центру, т.е. Москве, так и местному ЦК партии в Оренбурге (затем в Кзыл-Орде, а потом в Алма-Ате). На месте, в Туркестане, сидел такой же московский назначенец, только рангом гораздо выше: Шая Голощекин — партийный деятель с большим дореволюционным стажем, делегат нескольких зарубежных съездов партии, ближайший человек Свердлова и Троцкого, один из палачей царской семьи.

Голощекин, благодаря своим знакомствам, имел неограниченные полномочия. Он приехал в степную республику с заданием в сжатые сроки покончить с кочевым образом жизни коренного населения. Феодальные порядки следовало заменять передовыми, европейскими. Первым же своим распоряжением Шая Голощекин строжайше запретил аулам сниматься с мест. А чем кормить скот? Казахи привыкли к пастбищному скотоводству и передвигались по степи вслед за табунами и отарами. Голощекин не хотел слушать никаких разумных доводов. Было так, а теперь будет эдак! Хоть околевай, но сиди на месте и не шевелись!

С нарушителями он поступал безжалостно. Это называлось борьбой с феодально-байскими пережитками. В казахской степи, как и в России, стал грозно лаять «товарищ Маузер».

Начавшаяся бескормица привела к массовому падежу скота. Затем последовал невиданный мор населения от голода. Казахи вымирали целыми уездами.

В прежние времена жители степей также испытывали периоды массовой бескормицы. Наступала эта пора внезапно, по капризу погоды: вдруг посреди зимы сваливалась оттепель и снег превращался в воду. Затем заворачивал ветер с севера и приносил жестокие морозы. Степь покрывалась льдом. Разбить эту корку не могли даже копыта лошадей. Эти природные несчастья назывались джутом. Скот, не в состоянии добраться до травы, погибал тысячами. Вслед за этим начинался голод населения.

Примерно то же самое, как знал Ежов, происходило на Украине и в Поволжье, где столь же полновластно хозяйничали Хаим Раковский, Янкель Петере и Мендель Хатаевич.

Внутрипартийная борьба в Москве, начавшись еще при жизни Ленина, остро отзывалась и на периферии. Ежов, участник XII, XIII, XIV съездов партии, постоянно выступал на стороне Сталина. Ненавистных троцкистов он называл емким русским словом сволочь.

Первый секретарь губкома партии являл собою чин, равный царскому генерал-губернатору. Власть его была беспредельной — умей только отчитываться перед Центром. Один изъян имелся во всевластном положении московских назначенцев — зависимость их от органов ВЧК-ОГПУ. «Чрезвычайки» на местах несли обязанности глаз и ушей кремлевского руководства, и местные чиновники независимо от ранга старались с ними никогда не связываться. Обыкновенно чекисты в открытую не конфликтовали, однако сносились с Москвою по своим каналам и оттуда, как правило, вскоре поступали распоряжения за самыми главными фамилиями. Так что связываться с чекистами — все равно что плевать против ветра. С ними следовало если не дружить, то поддерживать ровные, ничем не омраченные отношения. Иначе... себе дороже станет!

В то же время чекисты оказывались и сильно полезными людьми. В Семипалатинске затевалось большое строительство. Возводился громадный мясокомбинат. Предметом гордости Ежова было сооружение пивзавода. Иртышская вода, как ему объяснили, гораздо лучше волжской, поэтому семипалатинское пиво на вкус знатоков превосходит жигулевское. А в последние годы через Семипалатинск прошла трасса знаменитого Турксиба и через Иртыш строился громадный железнодорожный мост.

Ежов был озабочен сроками строительства (за этим внимательно следила Москва) и чекисты, надо отдать им должное, вникали во все трудности секретаря губкома партии. Правда, часто свою помощь они оказывали по-своему. Так, для пивзавода они в каком-то городе арестовали мастера-пивовара, доставили в Семипалатинск и обязали его здесь жить, отмечаясь в комендатуре.

И все-таки настоящей дружбы с этой организацией у Ежова не наладилось. Он ее побаивался и не без оснований: ему стало известно, что бдительные чекисты регулярно докладывают «наверх» о его запоях. Он понимал, что этим они всего лишь исполняют свои служебные обязанности, однако... черт их разберет, а вдруг да и заявятся поздно ночью с ордером на арест! Он знал — это у них водилось.

На XIV съезде партии Николай Иванович впервые принял участие в борьбе с обнаглевшими борцами за власть. Троцкисты и зиновьевцы лезли из кожи, чтобы утвердить на посту Генерального секретаря своего человека. От этого зависела не только их личная судьба, но и судьба народа, судьба страны.

Сталин предложил делегатам съезда грандиозную программу индустриализации страны. У зиновьевцев с троцкистами не оказалось никаких народно-хозяйственных программ. Вся эта шваль занималась исключительно партийной склокой.

В Москве Ежова ожидала ошеломительная карьера.

Первоначальную столичную обкатку Ежов прошел на посту заместителя наркома земледелия. Он решительно поддержал и проводил идею Сталина о коллективизации сельского хозяйства. В довершение к этому он показал себя человеком редчайшей работоспособности. Среди изнеженных, барствующих ветеранов партии такие фанатики в работе были редкостью. Как правило, они вызывались в Москву с низовой работы, с периферии. Спустя год Ежова переводят в сектор партийных кадров на Старую площадь. Это был чрезвычайно важный орган власти, ведавший всеми выдвижениями и назначениями на руководящие посты.

На работе с кадрами Ежов сформировался, как русский националист. Он научился отличать Лазаря Кагановича от Менделя Хатаевича и Николая Бухарина от Клима Ворошилова. У него сделалось правилом, что русский русскому (как и еврей еврею) далеко не ровня. «Шерстка мышья, да слава рысья!» Узнав, что Сталин не разговаривает с Бухариным с 1928 года (они даже не здоровались при встречах), проникся ненавистью к последнему.

Необыкновенная старательность Ежова создала ему репутацию идеального работника. Дважды повторять распоряжения таким не требовалось. Сказано — и как за каменной стеной.

11 ноября 1930 года Николай Иванович впервые попал в кабинет Сталина. Вышел он оттуда в весьма высоком чине: заведующим Орграспредотделом ЦК партии (т.е. главным кадровиком).

В порядке исключения ему было разрешено присутствовать на заседаниях Политбюро.

На XVII съезде партии Ежов злорадно убедился в том, что троцкисты просмотрели созревание такой неодолимой силы, как партийный аппарат. Они лезли на посты и не соображали, что все назначения визируются на Старой площади. Кадровая работа     основа власти! А

теперь, как говорится, поезд ушел и можно лишь посылать проклятия ему вдогонку... Ежов с язвительной усмешкой выслушивал покаянные речи оппозиционеров и, в отличие от многих (от Сталина в том числе) не верил ни единому их слову.

На «съезде победителей» Ежов был избран членом Центрального Комитета. Больше того, он стал заместителем Кагановича, председателя Комиссии Партийного Контроля.

Мало помалу он вошел в ближайшее окружение Генерального секретаря, стал членом кабинета его личной власти. Попасть в этот узкий круг было удачей величайшей важности. Подножие Генерального секретаря составляли люди преданности исключительной, верности проверенной, испытанной.

Целая цепь неожиданных событий, случившихся за два дня пребывания Сталина в Ленинграде, настойчиво указывала направление поиска Ежова: Ильинское, где находились дачи недавних руководителей Северной коммуны. Там, затворившись в оскорбленном величии, вот уже семь лет пребывал властитель Ленинграда Гершль Ааронович Апфель-баум (партийная кличка — «товарищ Григорий»). Ближайший соратник Ленина, проживший с ним бок о бок все годы долгой эмиграции (и даже отправившийся с ним в Разлив), председатель Коминтерна, член Политбюро, он слишком болезненно переживал провал своей авантюры после XIV съезда партии. Добавляло Зиновьеву спеси (а заодно и желчи) то обстоятельство, что именно он выступал вместо Ленина с отчетными докладами на двух партийных съездах: XII и XIII. Падение с завоеванных высот было крушением всех его надежд, всех планов... Однако смиряться он не собирался. Его вдохновляла гипертрофированная самовлюбленность, навсегда усвоенная вера в свое всевластие в завоеванной стране.

Положение в партии создалось сложное. После недавней смерти Ленина за его положение вождя (а не за совнаркомовский пост) шла ожесточенная борьба. Претендентов оказалось только двое: Троцкий и Зиновьев. Ни тот, ни другой не брали Сталина в расчет. И поплатились. В прошлом году после клятвы Генерального секретаря у гроба скончавшегося вождя у самовлюбленных оппозиционеров с глаз упала пелена: они увидели настоящего лидера и партии, и народа, и страны.

Волей-неволей обоим группировкам, троцкистской и зиновьевской, пришлось сомкнуть ряды. Борьба с ними мало помалу стала обретать оттенок сугубо национальный: против опостылевшего всем засилья.

В год съезда Троцкий наконец слетел с поста председателя Реввоенсовета. Его шансы упали сильно. Зиновьев заметно ободрился. У себя в Ленинграде он держался как самодержавный хан в своем улусе. Москву он не любил и наезжал туда с подчеркнутой неохотой. В Ленинграде он завел филиал Исполкома Коминтерна — лишь бы пореже покидать берега Невы. Он не переставал подчеркивать исключительное положение «своей» Северной коммуны.

Собираясь в Москву, на съезд, Зиновьев не скрывал своих расчетов. Свалив ненавистного Сталина, он к посту главы Коминтерна прибавлял пост Генерального секретаря партии и становился несокрушим.

В самый канун съезда появилась так называемая «Платформа четырех»: Зиновьев, Каменев, Сокольников и Крупская вспомнили ленинское «Завещание» и потребовали смещения Сталина. Эта вылазка «старых партийных гвардейцев» явилась своего рода артиллерийской подготовкой перед решающим сражением.

Партийная делегация Ленинграда держалась на съезде особняком. От нее исходила никак не маскируемая угроза.

Съезд открылся 18 декабря 1925 года. Политический отчет сделал Сталин. На следующий день с содокладом выступил Зиновьев.

Все пока текло по заведенному порядку, однако атмосфера ощутимо накалялась.

Первой из окопов оппозиции поднялась Крупская: она зачитала «Завещание» покойного мужа и предложила избрать на пост Генсека испытанного ленинского соратника и друга — Зиновьева.

Ход был сильный: «Завещание» самого, речь вдовы...

На следующий день Сталину исполнялось 46 лет. Крупская таким образом преподнесла ему подарок.

Назавтра, а самый день рождения, с утра, слово попросил Каменев. Повторяя Крупскую, он снова зачитал ленинскую характеристику Генерального секретаря (слишком груб) и заявил, что «Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба». Из зала однако понеслись громкие выкрики: «Чепуха! Раскрылись! Долой!» Переломить настроение попытался Евдокимов. Он вскочил на ноги и заорал: «Да здравствует партия!» Председательствующий Рыков, пресекая вакханалию, объявил перерыв...

Новое появление Зиновьева на трибуне носило характер вроде бы умиротворяющий. Он постарался сбить напряжение и заставить делегатов проникнуться необходимостью перемен. Смещение Сталина — вопрос международного рабочего движения. Так и только так следует смотреть на этот вынужденный шаг. Далее в голосе Зиновьева зазвучала плохо завуалированная угроза: он дал понять, что пролетарии всего мира могут лишить своей поддержки коммунистов Советского Союза. Как же тогда жить и бороться? И снова в зале закричали (кричал вместе со всеми и Ежов): «Не пугай! Не боимся!»

23 декабря съезд не работал. Делегаты ожесточенно совещались в номерах гостиниц. Обстановка накалялась. Обе стороны сознавали, что проигравшим придется худо.

Сталин, уловив настроение делегатов, настроился решительно. И Крупская, и Каменев выдернули из ленинского «Завещания» всего одну характеристику. Но там целых шесть! Он поднялся на трибуну и зачитал весь ленинский документ. Впечатление получилось невообразимое: те, кто рвался расправиться со Сталиным, вообще не имели права называться большевиками! Зал угрожающе загудел. Раздались выкрики. А Сталин добивал своих противников. Он признал, что да, порой бывает груб. Но — с кем? С теми, кто не дает работать и действует, как самый настоящий враг.

Да, враг! Враг партии, враг народа и страны!

Его взволнованная речь поминутно покрывалась бурными аплодисментами. Съезд выражал ему полнейшую поддержку.

Обыкновенно после съездов в партийных дрязгах наступает передышка. Обе стороны подводят итоги, подсчитывают потери, зализывают раны. На этот раз все было иначе. В Москве Зиновьев выглядел вполне смирившимся с поражением. Однако вернувшись в Ленинград, он собрал комсомольский актив и выступил на нем с поджигательной речью. Это был иезуитский ход. Комсомольцы воспламенились и приняли чудовищное решение: они не признают решений съезда партии и не собираются их выполнять!

Демарш возмутительный: открытое неповиновение, бунт на политической палубе государственного корабля, дерзкий и нахальный!

А Зиновьев распоряжался, словно предводитель мятежа. Он запретил в «своем» городе все центральные газеты. Агентура областного ГПУ устраивала обыски в газетных киосках. Дело доходило до того, что решения

XIV съезда партии пришлось распространять нелегально: листовки с текстом подкладывали на заводах в инструментальные ящики.

Ленинград заволновался.

Реакция ЦК ВКП(б) последовала незамедлительно: в Ленинград выехала внушительная делегация.

Слава города на Неве покоилась на высочайшей репутации его гигантских промышленных предприятий. Рабочие коллективы заводов составляли авангард советского пролетариата.

Как водится, москвичи первым делом направились в рабочие коллективы. Состоялись многолюдные бурные собрания. И обнаружилось, что Зиновьев, затворившийся в Смольном, не пользуется никакой поддержкой рабочего народа. А дерзкой выходкой комсомольских вожаков заслуженный питерский пролетариат попросту возмущен.

Зиновьев сильно преувеличивал значение собственной персоны. Он никак не хотел уразуметь, что уже давно никого не представляет, кроме самого себя.

Многолетний спутник Ленина? Постоянные доверительные шептания с его вдовой? Мало, мало...

Открылась еще одна совершенно неприглядная картина. Годы «красного террора», а также постоянные высылки «буржуазных элементов» обновили население северной столицы. В город на Неве хлынули выходцы из «черты оседлости». Естественно, к работе у станка они нисколько не стремились... Словом, стараниями сначала Троцкого, а затем Зиновьева град Петра Великого превратился в скопище советского мещанства — в настоящее отхожее место страны.

В том году, когда Зиновьев отважился на открытый бунт, именно питерский пролетариат призвал обнаглевшего временщика к порядку. Рабочие всех крупнейших заводов города единодушно выступили за великую программу индустриализации, предложенную Сталиным.

Зиновьев был снят со своего важнейшего поста, что называется, с треском. Его место в кабинете Смольного занял энергичный Киров.

С этого дня Зиновьеву оставалось что-нибудь одно: или перемениться и влезть в общую упряжку на каком-нибудь не столь значимом посту, или же спокойно, беззаботно стариться и почивать на лаврах. К сожалению, он выбрал третий путь — озлобленного заговорщика, стремящегося во что бы то ни стало вернуть былое положение и власть.

Легальные способы борьбы за власть были исчерпаны. Настала пора методов нелегальных, подпольных, тайных.

Первый взгляд Ежова, когда он окинул сложившуюся для Кирова обстановку в Ленинграде, подтвердил самые худшие опасения. Киров слишком увлекся хозяйственными показателями. Он часто бывал на знаменитых питерских заводах и мало обращал внимания на копошившихся под ногами троцкистов и зиновьевцев. Видимо, считал, что проигравшие обязаны вести себя соответствующим образом, т.е. сидеть тихо, а не размахивать кулаками после драки.

Ежов обратил внимание на гостиницу «Астория» (теперь она называлась «Первый Дом Советов»). Прежде, до революции, «Астория» считалась центром германского шпионажа. После Октября она превратилась в общежитие ответственных работников. Здесь, в частности, проживала первая жена Троцкого А. Соколовская с двумя дочерьми. Занимали они роскошный номер из четырех комнат. Сама Соколовская работала в Смольном, ее сестра — в областном управлении ГПУ. Муж одной из дочерей, некто М. Невель-сон, поддерживал связь с высланным тестем, а также с такими деятелями, как Митька Рубинштейн.

Все эти разрозненные сведения попали на карандаш Ежова в первый же день его поисков.

О том, что Киров ликвидировал «вонючую контору» под названием ЛЕКОПО, Николай Иванович знал еще в Москве. Здесь же обнаружилось, что еще-семь лет назад, едва утвердившись после Зиновьева в Смольном, Мироныч распорядился арестовать сильно настырничавшего Шнеерсона, главу любавических хасидов (он с удобствами обосновался именно в Ленинграде). Разразился колоссальный скандал. В Москву из Ватикана приехал специальный посол. В ситуацию вмешался Кремль и освободил Шнеерсона. Тот поспешил оставить берега Невы и перебрался в Соединенные Штаты.

Старый партийный работник, Николай Иванович Ежов знал, что неприязненное отношение к органам ис-пытывалось всеми без исключения (даже евреи из партаппарата морщились при упоминании о ГПУ). Один Киров совершенно не считался с установившимися привилегиями чекистов. Он, как и Сталин, смотрел на них, как на подсобников. Чекистов это задевало, но положение Кирова было таким, что им оставалось одно: терпеть. Они и терпели. Это зловещее терпение, как установил Ежов, длилось не год и не два, а целых 15 лет. Оказывается, еще в 1919 году, в Астрахани, ночной налет чекистов на квартиру Кирова едва не кончился его смертью.

Тогда, поздней осенью этого необыкновенно трудного для республики года, под Астраханью сложилась крайне тяжелая обстановка.

Этот пыльный, пропахший рыбой городишко в самом устье Волги обрел громадную стратегическую ценность. В штабе XI армии определенно знали, что к Астрахани приковано внимание секретных служб Турции. Существовал хорошо разработанный план исламского воздействия на вечно неспокойную Чечню, после чего дуга нестабильности с Кавказа поднимается на север (Татария, Башкирия) и по линии Волги рассечет Россию пополам. Военные задачи таким образом увязывались с политическими, национальными. В Астрахани в ту пору находились Киров, Куйбышев и Орджоникидзе. Город собирались защищать всеми имевшимися силами.

Внезапно из Серпухова, из полевого штаба, поступило распоряжение Троцкого оставить Астрахань «в целях выравнивания фронта». Этот чудовищный приказ привел штаб XI армии в состояние шока. Мгновенно заработала прямая связь — только не с Серпуховом, а с Москвой, с Кремлем. Руководители обороны обратились к Ленину. Разговаривал с ним Киров. Председатель Совнаркома выразил и удивление, и возмущение. Ему вспомнилось совершенно такое же «выравнивание фронта» совсем недавно, при обороне Петрограда от Юденича — Троцкий предложил впустить белогвардейцев в город и попытаться измотать их в уличных боях.

Сдача Астрахани была категорически запрещена.

И тут, когда Астрахань, по сути дела, была спасена (взять ее с бою у противника не имелось сил), защитники города едва не лишились Кирова, руководителя обороны.

В ночь на 6 октября, рано утром, на рассвете, домик, где квартировал Сергей Миронович, был оцеплен и блокирован. К спящему руководителю обороны города ворвались несколько чекистов во главе с Рахилью Вассерман. Киров был связан. В домике начался обыск. Свое внезапное вторжение Вассерман объяснила тем, что в особом отделе получены сведения, будто под личиной Кирова скрывается... знаменитый монах Илиодор, сподвижник Гришки Распутина. Чекисты вели себя нагло и порывались «не канителиться, а шлепнуть контрика на месте».

Спасло Кирова сообщение ночного патруля в штаб обороны. На выручку друга примчался Орджоникидзе. Своей властью он тут же арестовал ночных налетчиков. Валериан Куйбышев не удовлетворился объяснениями чекистов и провел тщательное расследование инцидента. Выявилось, что ниточки от астраханской провокации тянутся в Москву на последний всероссийский съезд сионистов, состоявшийся в мае прошлого года. Тогда активисты еврейского движения вынесли решение, что им с советской властью не по пути. Было начато формирование специальной воинской части — «Еврейского легиона». Какая-то часть сионистов получила задание внедриться в органы власти. (Оказалось, что Рахиль Вассерман работает еще и на деникинскую разведку.)

26 ноября все провокаторы-налетчики были расстреляны.

В том давнем происшествии, при всей его нелепости, задумываться заставляло очень многое.

Подтвердились сведения насчет того, что начальник областного управления ГПУ Ф. Медведь сильно запивал (причем вместе с женой). Всеми делами заправлял его заместитель И. Запорожец. У этого человека была крайне запутанная биография (Ежов судил как опытный кадровик). В молодые годы Запорожец служил адъютантом Петлюры, попал в разведку, замещал одно время Трилиссера в ИНО, работал резидентом в Вене. Обращали на себя внимание дружеские связи Запорожца с Ягодой, Аграновым, Пауке-ром. Ходили слухи, что Запорожец поддерживает отношения с консульством Латвии в Ленинграде.

Примечательно, что оба раза, когда Николаева задерживала охрана Кирова и доставляла на Гороховую, его допрашивал Запорожец и тут же отпускал.

Сам отпускал? Или звонил кому-то и получал указания?

Это предстояло выяснять.

Сейчас Запорожца в Ленинграде не было, он находился в санатории.

Присматриваясь к Зиновьеву и так, и эдак, Ежов обратился к ленинскому «Завещанию». Своего многолетнего сподвижника, человека слишком близкого, вождь революции почему-то не выделил отдельно, а упомянул в связке с Каменевым. И вспомнил зачем-то Ленин такой известный эпизод, когда партия приняла курс на вооруженное восстание, а два самых видных большевика, Зиновьев и Каменев, не придумали ничего лучше, как выдать Временному правительству не только это важнейшее решение, но и назвали день вооруженного выступления. Предательство, иначе и не назовешь! Удар в спину! Однако Ленин в своем продиктованном «Завещании» высказался об этом так:

«Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому».

Ничего не понять!

Как это так — нет никакой вины в явном предательстве? И почему это предательство связывается с «небольшевизмом» Троцкого?

Получается, что и гнусный поступок Зиновьева с Каменевым, и примыкание Троцкого к большевикам в самую последнюю минуту -- закономерно?

Можно, конечно, взять в расчет, что вождь диктовал, находясь в крайне болезненном состоянии. Но дело в том, что мысль свою он выразил довольно четко. Неясность возникала лишь для человека, не посвященного, не имеющего представления, о чем идет речь.

Что же скрывал Ильич? Чего не договаривал? На что намекал?

Ведь в приписке, продиктованной 4 января, вождь четко предложил убрать Сталина с поста Генерального секретаря. Здесь же...

В такие мгновения Ежов решительно обрывал себя. Да кто он такой, чтобы задавать какие-то вопросы самому Вождю? Как несгибаемый большевик, Николай Иванович считал это кощунством. А между тем, чем глубже он закапывался в сохранившиеся завалы, тем все чаще попадалось ему ленинское имя. Получалось, что Ленин сам влезал в его дотошные раскопки. Выходила явная нелепица: он добирался до корней Зиновьева, а натыкался на фигуру Ленина. Это раздражало и мешало сосредоточиться на главном, т.е. вредило следствию, результатов которого нетерпеливо ждал в Москве Сталин.

На первых порах следствия Ежов обращался к своему немалому опыту главного партийного кадровика. Он убедился, каким кладезем ценных сведений являются серенькие папочки «Личного дела».

Однако что стоили папки отдела кадров по сравнению с папками ОГПУ? Вот где был настоящий кладезь самых разнообразных сведений о любом, кто имел несчастие обратить на себя внимание карательного ведомства!

Н.И. Ежов начал расследование, не заезжая с вокзала в гостиницу. Он направился прямо в Смольный. Там в кабинете 631 ни днем, ни ночью не прекращались интенсивные допросы близких родственников Николаева. Сам убийца содержался в камере на Гороховой. Первым делом Ежов распорядился, чтобы в камере с Николаевым неотлучно находился надежный человек из охраны. Не хватало, чтобы вдруг исчез еще и Николаев!

Бытовой мотив убийства (письмо в кармане) Ежов отбросил без колебаний. Он согласился с Шейниным: письмо «Доброжелателя» было безусловно заготовкой. К тому же Николай Иванович составил свое мнение о Милде Драуле, жене Николаева: прокуренная чухонка, крайне непривлекательная, вульгарная никак не подходила на роль «прелестницы». В распускаемых слухах ее называли официанткой. На самом деле она работала инспектором в управлении тяжелой промышленности и с Кировым никогда не встречалась.

На первых порах Ежов сам допрашивал арестованных. Уже 2 декабря были взяты под стражу комсомольские руководители Ленинградской организации во главе с Котолыновым. На следующий день в подвалах на Гороховой оказались руководители местного ОГПУ. Кроме того, снимались показания тех, кто находился в кабинете Чудова, когда раздался выстрел Николаева. Первыми выбежали в коридор Кодацкий, Боген, Фридман и Росляков. Они и внесли тело Кирова в кабинет. Эти люди уверяли, что выскочили первыми, потому что сидели у самых дверей.

После первого же допроса Ежов потерял к Николаеву всякий интерес. Убогое создание! Ему исполнилось 30 лет. В партии он находился с 1924 года («ленинский призыв»). Отца не было, мать работала обтирщицей вагонов в трамвайном парке. В большой коммунальной квартире на Лесной улице семья Николаевых из 6 человек занимала две комнатки (с ними жили мать Мидды Драуле и ее сестра с мужем). Бедность, скученность, беспросветность... В молодые годы Николаев пытался поступить в артиллерийское училище, но был забракован. Низенького роста, тщедушный, с огромной головой и кривыми ногами, он производил впечатление выродка и недоумка. Судьба его переломилась, когда он свел знакомство с Котолыновым, молоденьким секретарем Выборгского райкома комсомола. Вскоре Котолынов попал в фавор к Зиновьеву и возглавил Ленинградский губком комсомола, стал членом ЦК ВЛКСМ. Оказывая покровительство забитому жизнью Николаеву, он устроил его инспектором в РКИ, а затем в Институт истории при Ленинградском губкоме партии. Зарплата Николаева выросла до 275 рублей (рабочий получал 120 рублей). За отказ от партийной мобилизации на транспорт ему сначала вынесли строгий выговор, а затем исключили из партии. С тех пор Николаев стал беспрерывно писать жалобы во все партийные инстанции. Сохранились его письма, адресованные Чудову, Угарову и самому Кирову. Он истерически требовал «прекратить несправедливое отношение к живому человеку со стороны отдельных государственных лиц». Партийный билет ему в конце концов вернули, но на работу в парторганы не брали.

К тому времени Котолынов также слетел со всех своих постов. Он познакомил Николаева с Юскиным, Соколовым, Звездовым, Левиным, Мандельштамом. Все они чувствовали себя страдальцами за правое дело: их исключили из партии решением XV съезда, как отъявленных троцкистов. Бывшие комсомольские деятели заразили Николаева бредовой манией стать народным мстителем. Во время работы Ленинградской областной партконференции Николаеву удалось пробраться в зал и он послал в президиум записку: «Мы вас, сталинцев, будем давить, душить, перестреляем!»

Любопытно, что вся эта подпольная деятельность проходила под пристальным наблюдением местного ГПУ. Ежов листал регулярные донесения сексотов. (Из них особенно продуктивно работала некая «Елена Сергеевна».) В октябре, за полтора месяца до убийства Кирова, на Котолынова и Мандельштама были выписаны ордера на арест. Однако вмешался сам Киров и отказался визировать ордера.

Так складывалась преступная организация, которую Ежов назвал «Ленинградским центром».

Находясь в Ленинграде, Николай Иванович знал, что 5 и 6 декабря в Москве состоится прощание с Кировым. Ему пришлось отвлечься от расследования. Приехала жена Орджоникидзе и принялась хлопотать с М.Л. Маркус, женой Кирова. Мария Львовна находилась в психиатрической клинике. Жизнь Кирова с ней была сплошным мучением. Она бешено ревновала мужа ко всем женщинам, устраивала безобразные сцены и постоянно угрожала покончить жизнь самоубийством. В квартире Кирова пришлось на окнах установить металлические сетки. Не было спасения и от друзей жены, нахальных, болтливых, живущих сплетнями и пересудами. Невыносимая обстановка в доме заставляла несчастного Мироныча день и ночь пропадать в Смольном, находить забвение в круглосуточной работе... Находясь в больнице, М.Л. Маркус не знала об убийстве мужа. Зинаида Гавриловна, жена Серго, подготовила ее и повезла в Москву, на похороны. Кроме того, в эти дни отыскались две сестры Кирова. Они жили в глухом селе Пермской области и ничего не знали о своем брате. Их также пришлось отправлять в Москву. Вместе с ними поехала старая крестьянка, которая воспитывала Кирова.

5 декабря в Колонном зале Москва прощалась с Кировым. Играл оркестр Большого театра. Людской поток не прекращался весь тусклый зимний день. В 11 часов ночи в зале появились Сталин, Орджоникидзе, Жданов, Молотов, Каганович. Руководители партии замерли у гроба убитого товарища в последнем почетном карауле.

В полночь гроб с телом Кирова увезли в крематорий Донского монастыря.

На следующий день состоялись похороны на Красной площади.

Позвонив в Москву, к себе в отдел, Ежов узнал о том, как «отличился» нарком внешней торговли А. Розенгольц. Он устроил прием в честь министра торговли Франции Л. Маршана. Участники приема веселились напропалую, наслаждались музыкой и танцами. На следующий день французское посольство устроило ответный прием, однако отдало дань траурному настроению страны: не было ни танцев, ни музыки, никакого веселья. Иностранцы оказались более тактичными, нежели хозяева...

Поздно ночью, закончив разговор с Москвой, Ежов не ложился отдыхать, а снова брался за бумаги. Он привык работать сутками напролет. Теперь же он совсем забыл о сне. Изнуряя самого себя, он не знал пощады и к помощникам. Особенно доставалось от его придирок Шейнину. После выговора на вокзале, в присутствии Сталина, он изводил его своею требовательностью и подозрительностью. Неприкрытый антисемитизм властного порученца коробил бедного Шейнина, однако о возмущении, а тем более о неповиновении не следовало и помышлять. Этот крохотный человечек мог переломить его судьбу, словно соломинку. Шейнину оставалось одно единственное — старание. И он старался.

Сталин, назначая маленького кадровика, полагал, что внимание к мелочам станет его самой сильной стороной. Так и оказалось.

— Что значит: Натан? — распекал он Шейнина, не приглашая того сесть. — Это имя или кличка?

— Полагаю, имя.

— Тогда чего вола вертеть? Фамилию давай!

И пронизывал тучного потеющего следователя своими острыми, вечно подозрительными глазками.

— Разрешите идти? — спрашивал Шейнин.

Среди близкого и неблизкого окружения Кирова следователь настойчиво искал следы человека с именем Натан. Чутье подсказывало ему, что это настоящее имя, а не кличка, не псевдоним. Его поиски затруднялись тем, что Киров был работником не кабинетным. Миронычу нравилось постоянно находиться среди людей, он часто бывал в рабочих коллективах, в цехах, на собраниях. Это был не затворник в капитанской рубке, а энергичный распорядитель, работающий на палубе вместе с командой.

Все-таки Шейнин был настоящим профессионалом. Без него Ежов был бы как без рук.

Из случайных проговорок арестованных ему вдруг удалось ухватить кончик ниточки, ведущей не куда-нибудь, а в ленинградское консульство Латвии. В протоколах появилась фамилия самого консула г-на Бисенсекеса. Этот дипломатический работник установил тесные связи с группой Котолынова, давал молодым людям инструкции по налаживанию подполья и снабжал их деньгами.

В неожиданном свете вдруг предстала фигура слизняка Николаева, убийцы Кирова. Этот убогий и ущербный человечишко, лишенный работы и презираемый в семье, использовался заговорщиками с таким расчетом, чтобы в случае провала мог заслонить собою всю организацию. Из него усиленно лепили активиста и бесстрашного боевика. Более того, он возомнил о величии своей персоны, почувствовав себя и сильным и отважным — настоящим богатырем, которому по плечу великие дела!

Шейнин раскусил его быстрее остальных и умело подвел к раскаянию в преступлении.

13 декабря Николаев сделал важное признание:

«Я должен был изобразить убитого Кирова, как единичный акт, чтобы скрыть участие большой группы».

20 декабря Николаев показал:

«Мой выстрел должен был явиться сигналом к взрыву, к выступлению против ВКП(б) и советской власти».

От него потребовали подробностей. Он попросил бумаги в камеру и принялся раскалываться начистоту.

«Я указал в своем показании от 20 декабря 1934 года, что мы всегда готовы помочь консулу правильным освещением того, что делается внутри Советского Союза. Тут я имел в виду разговор с Шатским и Котолыновым о необходимости заинтересовать консульство материалами антисоветского характера о внутреннем положении Советского Союза.

Далее, я просил консула оказать нам материальную помощь, указав, что полученные от него деньги мы вернем ему, как только изменятся наши финансовые дела.

На следующей встрече — третьей или четвертой в здании консульства — консул сообщил мне, что он согласен удовлетворить мои просьбы, и вручил мне пять тысяч рублей.

При этом сказал, что установить связь с Троцким он может, если я вручу какое-либо письмо от группы к Троцкому.

О своем разговоре с консулом я сообщил Котолынову, передал ему полученные деньги в размере четырех тысяч пятисот рублей, а пятьсот рублей оставил себе...»

Бывшие комсомольские секретари свели Николаева с братьями Румянцевыми. Старший из них, Владимир, дезертировал из Красной Армии, жил по подложным документам, младший, Анатолий, воевал в армии Юденича, расстреливал пленных красноармейцев, пробрался в Ленинград нелегально и всячески избегал прописки... Обнаружился у Николаева старший брат, Петр, также дезертир, проживающий в Ленинграде без документов. Пистолет, из которого был убит Киров, принадлежал Петру.

Удалось выявить и автора анонимных писем. Их сочинял Роман Кулишер, свояк Николаева, муж сестры Мидды Драуле.

Таким было ленинградское болото, в котором, словно черви в яме, копошилась всевозможная человеческая нечисть.

На подготовку первого судебного процесса ушло совсем немного времени.

На скамью подсудимых Ежов усадил Котолынова, Шат-ского, Румянцева, Мандельштама, Юскина, Мясникова, Левина, Сосицкого, Соколова, Звездова, Антонова, Ха-нина, Толмазова и, конечно, Николаева. А сам занялся дальнейшим расследованием.

Суд начался 28 декабря, менее чем через месяц после выстрела в Смольном. Из Москвы приехал военный юрист Василий Ульрих. Приговор был предопределен заранее. Недавно принятый «Закон от 1 декабря 1934 года» не оставлял подсудимым никаких надежд на спасение.

В день суда Карл Радек поместил в «Известиях» пространную статью. Он напомнил о возмутительном своеволии Ленинградского губкома комсомола, отказавшегося восемь лет назад признать решения XIV съезда партии. Тогда создалась немыслимая ситуация: комсомольцы, партийная смена, отказались подчиниться постановлениям партийного съезда! Эта задиристая линия ленинградского комсомола продолжалась до последних дней и вылилась в злодейское убийство Кирова. Радек писал: «Каждый коммунист знает, что теперь партия раздавит железной рукой остатки этой банды. Они будут разгромлены, уничтожены и стерты с лица земли!»

На суде комсомольцы самозабвенно демонстрировали «упоение в бою» и нисколько не скрытничали, не петляли. Они держались дерзко и, похоже, щеголяли своей предельной откровенностью, признаваясь в любви к Троцкому и в ненависти к Сталину. Котолынов, недавний член Центрального Комитета комсомола, ничего не отрицал: ни тайнописной связи с высланным Троцким, ни получения 5 тысяч рублей от консула Латвии. Подсудимые были готовы на сотрудничество хоть с дьяволом, лишь бы вернуть в Кремль Троцкого.

Страшный приговор подсудимые встретили мужественно. Лишь Николаев, услышав о расстреле, вдруг принялся биться и вопить: «Обманули! Обманули!»

Сразу же после суда Ульрих позвонил в Москву Сталину. Он рассказал о поведении Николаева и предложил не торопиться с его расстрелом, а «поработать с ним поосновательней». О каком обмане он кричал? Кто и в чем его обманул? Ульрих был уверен, что напуганный расстрелом Николаев выложит все, что знал и скрывал до самого последнего часа.

Сталин вспылил. Что может скрывать этот слизняк? Его вытряхнули, как пустой мешок. Ничего он больше не знает и ничего не выложит. Его роль — пешки в опытных руках... Усилием воли Иосиф Виссарионович себя унял и закончил разговор в своей обычной сдержанной манере. Ульрих, безусловно, сделал разумное предложение. Однако он, председательствуя в судах, привык иметь дело с готовым, систематизированным материалом. Ему оставалось лишь выслушать признания подсудимых и зачитать приговор. А вот о том, как эти материалы готовятся, организуются, приводятся в систему... (об этом, как и о многом другом, у Сталина имелись сугубо свои источники информации, благодаря чему он по своему обыкновению проверял и перепроверял поступающие сведения). В Ленинграде, и это знал не только Сталин, но и Киров, начальником следственного отдела работал некий Янкель Меклер, по прозвищу «Мясник». Его помощницей состояла следователь Софья Гертнер. С теми, кто попадал ей в руки, она не церемонилась. Арестованного раздевали и раскладывали на полу. Нарядной туфелькой Софья наступала лежавшему на половые органы. Раздавался истошный вопль. Склонившись, Софья вкрадчиво спрашивала: «Ну, подпишешь?» Эту садистку прозвали «Сонька -золотая ножка». Она была известна тем, что у нее сознавались абсолютно все и абсолютно во всех грехах. (С этими «мясниками» из ОГПУ собирался как следует разобраться Киров. К сожалению, не успел...)

Замордованный Николаев подпишет любой протокол, сознается в любом преступлении. Только что в них толку, в его вымученных признаниях? Сам на себя наговорит в три короба и лишь уведет следствие далеко в сторону. Для поиска настоящей правды такие раздавленные люди лишь вредят.

Заканчивая с Ульрихом разговор, Иосиф Виссарионович держал перед глазами секретную разведывательную сводку. Источники из Берлина сообщали, что на одном из приемов в министерстве иностранных дел неосторожно разболтался подвыпивший японский посол генерал Осима. Оказывается, Троцкий недавно побывал у Гиммлера и вел с ним разговор о «силовых акциях» в СССР. Об этом же вдруг заверещала эмигрантская печать, указывая на необходимость устранения любым путем Сталина в Москве и Кирова в Ленинграде. Так что планы составляются в Берлине, а исполнители находятся в Москве и в Ленинграде. Одну часть плана заговорщикам удалось осуществить — не стало Кирова. Теперь им оставалось намеченное завершить...

Разумеется, Ежов быстро раскусил, что за прикрытием отчаянно храбрившихся комсомольцев скрывается невыясненная подпольная организация. Мелкая котолыновская шваль использовалась всего лишь как бросовая агентура. Ребят ни во что серьезное не посвящали и многого они знать просто не могли. Но кое-какие ниточки благодаря им в руки следствия попали. Например, деньги от консула Латвии и письменная связь с Троцким. Должна существовать ; целая система связи: гонцы, посланцы, порученцы. Этим людям Троцкий доверял — скорей всего, они из числа его бывших соратников. Недаром же деятели оппозиции, приезжая в Ленинград, первым делом устремлялись в Ильинское, на зиновьевскую дачу, многое замышлялось и планировалось там, с глазу на глаз с Зиновьевым, терпеливо дожидавшимся своего часа... Наконец привлекала загадочная личность некоего Натана, человека нездешнего, приезжего. Котолынов случайно встретил его на даче Зиновьева, явившись туда без предупреждения. Знакомство вышло мимолетным, на ходу: один приехал, другой уезжал.

О существовании своеобразного айсберга большой организации свидетельствовало упорное запирательство подсудимых, едва речь заходила о именах старших. Заставить их проговориться не удалось ни следователям, ни судье Ульриху, ни прокурору Вышинскому. Сохранение этой тайны, так необходимой властям, составляло предмет последней стойкости и молодечества осужденных. Они умирали с сознанием исполненного долга, нисколько не раскаявшись, не примирившись.

Приговор над осужденными привели в исполнение той же ночью. Первым расстреляли Николаева. Он находился в полной прострации и еле передвигал ноги... Последним привели Котолынова. К нему подошли Вышинский и Агранов.

— Подумайте, еще не поздно: кто руководил вами? Назовите хотя бы одно имя. Ваша жизнь находится в ваших руках!

Мужество не оставило этого человека и у последней жизненной черты. Он умер с возгласом: «Да здравствует товарищ Троцкий!»

Безжалостная расправа с первым слоем заговорщиков, слоем незначительным и слишком уж примитивным, неискусным, носила главным образом назидательный характер. Врагу, отважившемуся на кровавые методы борьбы, было продемонстрировано, что отныне ни о какой пощаде не может быть и речи.

Дача Зиновьева в Ильинском выглядела центром паутины заговора, настоящим змеиным гнездом.

«Товарища Григория» следовало брать под стражу.

Следователь Шейнин, едва зашла об этом речь, беспомощно развел руками и устремил взгляд в потолок. Он считал, что такой важный шаг следовало предварительно согласовать.

— Ладно, — изрек Ежов. — Свободен. Позову. Он стал звонить в Москву.

Услышав знакомый бас Поскребышева, он попросил соединить его с Хозяином.

— Спрошу, — бесстрастно обронил секретарь.

Потянулись долгие минуты. Ежов нервно покусывал губы. Все-таки шаг предстоял необычный. Как-то отнесется к этому товарищ Сталин?

Голос Поскребышева объявил:

— Товарищ Сталин занят. Он просил передать: «Пусть поступает так, как считает нужным».

— Понял, — мгновенно отозвался Ежов.

Только теперь он осознал всю полноту своей ответственности. Он хорошо представлял, какое впечатление произведет известие об аресте таких персон, как Зиновьев, Каменев и другие. Живая история партии, соратники великого Ленина!

Шейнину он раздраженно приказал:

— Пиши ордер. И смотри мне в глаза прямо. Не виляй. Я, я визирую... понял? Твое тут дело телячье!

15 декабря были арестованы Зиновьев, Каменев и еще девять человек.

Снова страна испытала настоящее потрясение. Слишком уж известными, слишком выдающимися были имена обнаруженных преступников.

Итак, прозвучали первые карательные выстрелы возмездия, покатились первые отчаянные головы.

Подготовка котолыновского судебного процесса потребовала от Ежова совсем немного усилий. Трудностей никаких не оказалось, с озлобленными комсомольскими волчатами легко управились опытные следователи. Теперь предстояло устроить открытый суд над людьми, имена которых до последних дней с придыханием произносили школьники и красноармейцы, студенты и пенсионеры, рабочие и колхозники.

Слишком громкими именами обладали все, кого пришлось взять под стражу!

Для Ежова наступила трудная пора. Исключительное положение арестованных персон требовало веских и конкретных доказательств их вины. Одними подозрениями никакой суд не удовлетворится. В эти дни Николай Иванович полностью ощутил всю меру ответственности за свои решения. Это было чувство тяжести невыносимой. Он совершенно забыл о сне и держался неимоверным напряжением сил.

На свой арест оппозиционеры смотрели, как на досадное недоразумение.

Ежов несколько раз присутствовал при допросах Зиновьева. Этот человек интересовал его чрезвычайно. Многолетний и самый близкий спутник Ленина! Бессменный член Политбюро! Первый руководитель всемирного братства коммунистов — Коминтерна!

Как же великий Ленин не мог рассмотреть истинное лицо этого ничтожества! Чем этот слизняк ослепил вождя партии и революции?

Ежов знал, что в дни наступления Юденича Зиновьев бомбардировал Москву паническими телеграммами, требуя немедленно вывезти его из обреченного города. Неистовый расстрельщик (более жестокий, нежели убитый Моисей Урицкий), он страшился близкого возмездия и думал лишь о собственном спасении. Тогда Политбюро срочно командировало в Петроград Сталина. Он примчался и застал Зиновьева... лежавшим на диване, лицом к стенке. Запущенный, лохматый, диктатор Северной коммуны находился в полной прострации. Пролетарский Питер готовился сражаться, а этот безжалостный палач лежал с поджатыми коленками, с зажмуренными от ужаса глазами.

Суд состоялся 16 января, всего шесть недель спустя после убийства Кирова.

Через день, 18 января, ЦК ВКП(б) разослал в низовые парторганизации закрытое письмо. Документ пытается объяснить случившееся в Ленинграде и словно бы извиняется за вынужденную бездоказательность большой вины взятых под стражу.

«Следствием не установлено фактов, которые дали бы основания предъявить членам «Московского центра» прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова. Но все обстоятельства и весь характер деятельности подпольного контрреволюционного «Московского центра» доказывает...»

Словом, возложив на осужденных моральную ответственность за преступление, партия не считала вопрос закрытым навсегда. Наоборот, письмо свидетельствовало о том, что следствие продолжается и поиск, пусть и трудный, кропотливый, но движется в правильном направлении.

Бескровность приговора успокоила троцкистов и зи-новьевцев. Создавалось впечатление, что власть удовлетворилась несколькими фигурами. Их пришлось принести в жертву. «Пусть подавятся!»

Молнии первых судебных процессов ударили лишь по вершинам крупных деревьев. Основной массив заговорщиков уцелел и затаился.

Однако капитальное расследование только начиналось.

1 февраля Н.И. Ежов был назначен секретарем ЦК партии с обязанностью курировать силовые ведомства страны.

Месяц спустя А.Я. Вышинский занял пост Генерального прокурора СССР.

Закапываясь все глубже в сохранившиеся вороха документов, Николай Иванович с изумлением обнаружил, что первой жертвой революции стали вовсе не перепуганные члены Временного правительства, покорно дожидавшиеся ареста в Малахитовом зале Зимнего дворца, и не городовые, на которых в те бурные дни шла настоящая охота восторженных студентов, курсисток и гимназистов, а... архивы.

Уничтожение архивов стало первой очистительной операцией тех, кто рвался к власти, но страшился некоторых откровений насчет своей прежней деятельности. Судьбы революционеров, врагов режима, складывались слишком уж по разному, поэтому кое-кому хотелось бы навсегда забыть о прошлом и никогда его не ворошить.

Сгорело очень много, но не все, кое-что сохранилось. В суматохе первых революционных дней архивный хлам небрежно сгребался в кучи и распихивался по углам, каморкам и подвалам. Системы никакой не соблюдалось. Поэтому Ежову, рывшемуся в этих безобразных кучах, то и дело попадались находки, заставлявшие его обалдевать и изумленно хлопать себя по коленям. После этого он с еще большей страстью принимался.рыть, копать. Начиналась эпоха узнавания таких секретов, о существовании которых он прежде и не подозревал. Не смел подозревать!

ОТЕЛЬ «ФРАНЦИЯ»

По плодам их узнаете их.
 Евангелие от Матфея

Советская официальная история называет в основном четыре здания Петрограда, так или иначе связанных с событиями 1917 года: особняк Кшесинской, где находился штаб большевиков, здание Смольного института, ставшего резиденцией первого советского правительства, Таврический дворец, место работы Государственной Думы, и Зимний дворец, в котором было арестовано Временное правительство России.

О столичном отеле «Франция» нигде не поминается ни словом. А между тем...

В самом начале незабываемого 1917 года в Петрограде начала работать большая конференция Антанты, союзников в войне с Германией. Делегацию Великобритании возглавлял лорд Мильнер. Помимо того, что он состоял членом военного кабинета, лорд занимал один из самых высших постов в системе масонских организаций мира: он являлся Великим Магистром Шотландской ложи. Деятельными помощниками высокородного лорда на все время конференции стали посол Великобритании в России Бьюкеннен, военный атташе британского посольства капитан Кроми и вице-консул Англии в Москве Локкарт.

Военное совещание союзников работало необычайно долго — едва ли не целый месяц. Председательствовал на всех заседаниях русский император Николай II, покинувший ради этого Ставку Верховного главнокомандования в г. Могилеве.

Основной темой военной конференции стала судьба Германии, дни которой, как считалось всеми, были сочтены. Сражаясь на два фронта, немцы напрягали последние силы и лихорадочно искали выхода из создавшегося положения. И германский Генеральный штаб, и кайзер Вильгельм II старались избежать сокрушительного поражения и спастись от унизительной процедуры безоговорочной капитуляции. От бравого настроения немецких военных, с которым они начали войну три года назад, не осталось и следа.

Отель «Франция», где разместилась военная делегация Великобритании, стал центром непонятной, но очень оживленной деятельности. Надменный Д. Бьюкеннен стал у лорда человеком для поручений (секретных, разумеется). Прямо из номера Мильнера в бельэтаже посол отправлялся к известному земскому деятелю князю Г. Львову, к влиятельным в русском обществе Н. Некрасову и М. Терещенко. Все более частыми становились контакты английского лорда с русскими генералами Брусиловым, Рузским, Гурко и Половцевым.

Лорд-масон заваливал Бьюкеннена разнообразными и слишком непонятными поручениями. И только однажды посол сумел догадаться о тайных умыслах Мильнера. Глава делегации Великобритании попросил его приготовить справку о наличии военных сил непосредственно в Петрограде. Бьюкеннен быстро приготовил заказанный документ. В русской столице к тому времени было сосредоточено 250 тысяч тыловой распущенной солдатни, кроме того под боком, в Кронштадте, рвутся на улицы десятки тысяч хорошо откормленных матросов (в войне русский военный флот почти не принимал участия).

Бьюкеннен взял в расчет еще и усиленно формируемые отряды так называемой «рабочей гвардии», т.е. подразделений из пролетариев питерских заводов. У них пока не имеется боевого вооружения, но при захвате, скажем, арсенала они могут получить винтовки и патроны. Готовая сила для уличных боев!

Силы же столичной полиции, органов правопорядка насчитывали всего 3,5 тысячи человек.

Вечером лорд снизошел до откровенного разговора с исполнительным послом. Он напомнил Бьюкеннену о двух событиях, имевших место ровно год назад в далеком Нью-Йорке. Там состоялись два мероприятия, совершенно непохожие одно на другое, но тем не менее имевшие общую цель.

В бедном еврейском районе этого гигантского города собрались убеленные сединами люди: «ветераны первой русской революции (1905 г.)». На почетных местах восседала карикатурная парочка: один — огромный, толстый, совсем заплывший жиром, другой — худенький, вертлявый, с клочковатой бороденкой и в пенсне. Это были А. Парвус и Л. Троцкий. В далеком 1905 году они вот так же дружной парочкой появились в Петербурге и пробрались к руководству тогдашнего Совета рабочих депутатов, объявив это необыкновенное учреждение подлинным правительством революционной России (т.е. соперником самого царя, Совета Министров и Государственного Совета великой империи). В настоящее время российская обстановка вновь свела их вместе, усадила одного возле другого в президиуме собрания потасканных «ветеранов» событий более чем десятилетней давности.

Как всегда на подобных сборищах началась ожесточенная грызня — постаревшие «бойцы» принялись поминать старые обиды, посыпались упреки в оппортунизме. Парвус властно прикрикнул на смутьянов и направил разговор в деловое русло. В итоге: здесь же, в Нью-Йорке, начала работать не то школа, не то курсы по подготовке работников для России. Во главе был поставлен Троцкий. Ему помогал Бухарин. Слушателями-учениками стали несколько сотен человек — в основном, выходцы из российской «черты оседлости».

В там же месяце и в том же городе, но только в роскошном помещении банкирской конторы «Кун, Леб и компаньоны» совещались богатейшие люди Америки — банкиры. Здесь были представлены: сам Я. Шифф, его сын М. Шифф, его зять Ф. Варбург, а также О. Кан, Ж. Ханауэр и В. Гугенхейм. Темой совещания были деньги на очередную русскую революцию. Я. Шифф доложил, что традиционный еврейский налог с каждой души — «шекель» — уже не покрывает всех необходимых затрат. Необходимо раскошелиться дополнительно. Сам Я. Шифф подписал чек на 20 миллионов долларов, банк Варбурга гарантировал 10 миллионов долларов, представитель лорда Мильнера, члена военного кабинета в правительстве Ллойд Джорджа, молча положил чек на 10 миллионов долларов.

Деньги были собраны немалые. Русская революция могла начаться.

Первый этап этой революции — отречение Николая II от трона — и организовывал лорд Мильнер в Петрограде. Днем, на пленарных заседаниях военной конференции, он разглагольствовал о победе над тевтонами, а вечерами и ночами действовал в противоположном направлении: готовил скорейшее поражение русской армии.

Контуры Великой Русской Революции определились довольно четко. Царь Николай II должен оставить трон, а власть в России получит Временное правительство и Совет депутатов (двоевластие, уже испробованное в 1905 году). Предусматривалось мощное вливание свежих политических сил из-за рубежа: из Англии приедет Плеханов, из Швейцарии — Ленин, из Америки — Троцкий.

Само собой, Николай II, председательствуя на заседаниях, об этом ничего не знал и даже не догадывался.

В Могилеве, в Ставке, в эти дни хозяйничал генерал Алексеев, ближайший помощник императора, начальник его штаба. Николай II доверял этому человеку безоглядно, не подозревая, что Алексеев возглавлял в России военную масонскую ложу. Выманив царя, Верховного Главнокомандующего русской армии, из Могилева в Петроград, союзники предоставили Алексееву свободу рук. За месяц, что царь отсутствовал в Ставке, генерал-предатель обработал всех командующих фронтами (даже великого князя Николая Николаевича, дядю царя). Командующие дружно решили, что для победы над Германией Николай II должен немедленно отречься от престола.

Русская армия, таким образом, первой предала царя, нарушив Долг и Присягу.

Свое пребывание в Петрограде лорд-подлец завершил

тем, что секретно пригласил к себе в гостиницу «Франция» известного земского деятеля Г.Е. Львова и продиктовал ему состав будущего Временного правительства России. В него вошли 12 человек — все, естественно, масоны разных степеней.

Делегации союзников покинули Петроград 22 февраля, а три дня спустя в булочных столицы не оказалось хлеба, возникли стихийные бунты женщин-работниц, потребовалось вмешательство полиции, а затем и войск... В итоге Николай II в ночь на 2 марта отрекся от престола.

Такой зигзаг вдруг сделала новейшая история России.

Так или примерно так осуществляются теперь крутые повороты в мировой политике.

Человеческая подлость превратилась в подлость политическую, государственную.

Скудные силы столичной полиции, как и предвидел; лорд Мильнер, оказались не в состоянии предотвратить гигантскую государственную катастрофу. Их попросту смели. В громадном взбаламученном Петрограде основной силой стал озлобленный беспросветною войной солдатский штык.

Первым из влиятельных эмигрантов в Россию вернулся Плеханов. Он приехал в марте.

3 апреля на Финляндском вокзале состоялась восторженная встреча Ленина.

5 мая на русскую землю ступила нога Троцкого. Впрочем, ступить ей позволили не сразу: из вагона Троцкого вынесли на руках ликующие сторонники во главе с Урицким и Караханом.

3 июля состоялось плохо подготовленное выступление большевиков. Дело ограничилось массовой манифестацией рабочих, солдат и матросов. Вечером начался ливень и разогнал манифестантов... Однако два дня спустя на фронте началось мощное наступление немецких войск. Оба события — неудавшийся мятеж большевиков и удавшееся наступление германцев — невольно связывались воедино. Напуганное правительство князя Львова приступило к арестам. В камерах «Крестов» оказалось более 140 членов различных политических партий — в основном, большевиков. Был выписан ордер на арест Ленина и Зиновьева.

Правительственные меры после мятежа вызывали удивление. Почему-то арестовали Троцкого, но не тронули Плеханова. Стали искать Ленина с Зиновьевым, но оставили на свободе наиболее твердокаменных большевиков Свердлова и Сталина. Что скрывалось за такой необъяснимой избирательностью?

Ответы на невольно возникшие вопросы придут гораздо позднее...

Банкиры, распространители кредитов, похожи на торговцев наркотиками: им важней всего «посадить клиента на иглу», т.е. всучить ему заем. Дальше процесс начинает развиваться своим порядком. У должника, как правило, не хватает средств, чтобы расплатиться во время, в обусловленные сроки — начинают нарастать проценты, затем проценты на проценты. Сумма долга увеличивается подобно снежному кому. И тут банкиры считают возможным проявить милосердие: они соглашаются подождать с возвращением основного долга, но категорически требуют уплаты процентов. На их языке это называется «обслуживанием долга». Для банкиров-заимодавцев начинается самое приятное: стрижка купонов. Деньги от должника текут, однако сумма долга при этом не уменьшается. И часто, очень часто количество денег, полученных за обслуживание долга, значительно превышает сумму первоначального займа. Тогда заимодавцы, куражась, изображая благодетелей, могут согласиться на сокращение долга.

Надо ли говорить, что при этом идут в ход сугубо политические соображения: достоин ли должник своим поведением подобной милости.

Таким образом, посадив клиента на финансовую иглу, банкирам остается сладострастно подсчитывать свои доходы. Клиент, под гнетом долга, заполошно мечется, хватает новые кредиты, лишь усугубляя свою зависимость от заимодавцев. В поисках средств правительства идут на увеличение налогов на своих граждан, урезают расходы на социальные программы, распродают государственное имущество — в итоге население стремительно нищает, в стране копится заряд народного возмущения.

Словом, легкомысленный получатель займов уподобляется наркоману в период ломки. С таким можно делать все, что заблагорассудится. Особенно полезен такой клиент в международных отношениях.

Банкиры, как и наркоторговцы, строго соблюдают законы мафии, «семьи» — в прямом и переносном смысле.

Сплоченность, корпоративность этих богатейших людей планеты привела к созданию Федеративной Резервной системы США. В этот круг избранных допущены очень немногие. В нашем случае интересно рассмотреть фигуру Якоба Шиффа, самого злобного ненавистника России и русского народа.

Как и многие денежные люди некоренной национальности, Якоб вышел из Германии. Его отец работал у старого Ротшильда во Франкфурте. Общеизвестно, что основатель династии, подобно Чингисхану, разделил Европу на пять улусов — по количеству своих сыновей. Шатры новых покорителей мира появились в Вене, Неаполе, Париже и Лондоне (местом старой ставки остался Франкфурт). Якоб Шифф сумел оказаться у подножия Германа Леба, одного из заправил банкирской конторы «Кун, Леб и компаньоны». Якоб женился на дочери патрона. Другой дочери Леба предложил руку и сердце Пауль Варбург, представитель обширной семьи из Гамбурга. У Пауля имелось трое братьев. Один из них, Феликс, женился на дочери Якоба Шиффа. Удачно сочетались браком и остальные двое братьев, Макс и Фриц. Благодаря семейным узам представители Европы установили родственные связи с американскими финансовыми воротилами (среди них: Оппенгеймер, Кан, Магнус и Гольдберг).

Целью своей жизни Я. Шифф поставил уничтожение России. Ради этого он не жалел ни сил, ни денег. Это он устроил гигантский военный заем крохотной Японии и, модернизировав флот этой страны, науськал ее на Россию. В Портсмуте он руководил ходом мирных переговоров и пригрозил Витте ужасами близкой революции. Первый революционный пожар в 1905 году русские быстро потушили. Однако искры продолжали тлеть и ждали своего часа. Заботой Шиффа стало втянуть Россию в колоссальную войну, в которой она, как великое государство, не имела никаких целей. Теперь речь шла о неминуемом поражении русской армии. Об этом позаботилась «пятая колонна» в воюющей стране.

Война с Антантой (с Россией в том числе) началась для немцев несчастливо. Бисмарк оказывался прав: нельзя воевать сразу на два фронта. Пришлось напрягать все силы, подскребать последние марки. И здесь, совершенно втайне от остального мира, за дело принялись банкиры (финансы, как известно, не признают государственных границ). В Берлине не слишком заметно функционировала американская контора фирмы «Экуитабл». В ней скромным кассиром трудился отец Ялмара Шахта, будущего финансового гения Гитлера. Кассир в течение 30 лет никуда не выезжал из Германии, однако в кармане имел паспорт гражданина США. Свои первые шаги на банковском поприще Ялмар Шахт делал под отцовским приглядом. Всего важнее было установить контакты с финансистами за океаном. И это удалось. На второй год войны молодые деятели Папен и Шахт сильно помогли отечеству, изнемогавшему под бременем расходов. Американская контора «Кун, Леб и компаньоны» (та самая, что финансировала в начале века русско-японскую войну) ссудила немцам первые 400 тысяч долларов. Это был первый американский взнос в европейскую бойню. Гамбургский филиал «Куна и Леба», где хозяйничал один из братьев Варбургов, Макс, перевел на германские счета 25 миллионов марок. А вскоре «Дойче банк», действуя через свои филиалы в Южной Америке, получил из Лондона 4 миллиона 670 тысяч фунтов стерлингов. Только воюйте, о деньгах не беспокойтесь!

На эти щедрые миллионы не только отливались пушки на заводах Круппа, на эти деньги немцы мечтали вывести Россию из войны, взорвав в ее тылу братоубийственную революцию. (Один из самых потаенных секретов: на эти заимствованные средства содержался сам Керенский, глава российского Временного правительства.) Удивительно при этом на самом деле безграничное применение денег: на американские займы немцы финансировали и своих разведчиков в Соединенных Штатах!

Подведем итоги. Вся кажущаяся пестрота имен и названий — Морганы и Рокфеллеры, Ашберги и Варбурги, Животовские и Томпсоны, «Кун и Леб», «Ниа-банк», «Гаранти траст», «Дойче банк», «Сибирский банк» и «Русско-Азиатский банк» — составляла всего лишь надстройку, покоившуюся на едином мощном фундаменте, а именно — на американском золоте. Отсюда истинная подоплека таких событий, как июльские беспорядки в Петрограде и оголтелая травля Ленина. «Немецкий след» большевиков должен был увести и скрыть глубинные источники американских денег. Эта затея Томпсону удалась с блеском. Немецкий план, опирающийся на выступления большевиков, надежно прикрыл план американский.

Ленин маячил на глазах до самого выстрела «Авроры». Это имя жевала и пережевывала вся мировая пресса. Но как только дело подошло к распределению руководящих мест, имя Ленина вдруг исчезло — заботливая Крупская увезла его в Финляндию на отдых. И на газетных страницах замелькали совсем иные имена: Свердлова, Троцкого, Дзержинского, Урицкого, Зиновьева, Каменева.

Немецкий план вроде бы осуществился — российская Революция свершилась. Но в то же время сработал и американский план — вместо Ленина, вождя большевиков, у главной власти оказался невзрачный и вовсе неизвестный Свердлов, явившийся не из Европы, а с Урала... Впрочем, Ленин, поднабравшись сил в Финляндии, еще появится на русской сцене.

Пока же кукловоды за кулисами русских событий усиленно дергали за свои привычные веревочки. Власть была взята. Теперь следовало думать, как ее не упустить и удержать.

Тем временем пламя российского пожарища не собиралось утихать и превращаться в пепел. Искры из России разносило по Европе. Горелым пахло в Венгрии, Германии, Франции, Италии. И это массовое распространение революционного огня входило в планы тайных поджигателей...

Капиталистическое зарубежье, свалив русское самодержавие и посадив своих людей в кабинеты Смольного, почему-то не торопилось признавать официальный статус советской власти. Более того, дипломатические представители дружно покинули роскошные особняки посольств и обосновались в Вологде, обрекая себя на неудобную жизнь в вагонах. В Петрограде они оставили своих уполномоченных в ранге осведомителей. Как правило, эти люди являлись опытными сотрудниками секретных служб.

Подошла пора уезжать и миссии «Международного Красного Креста». Американские гости и без того сильно зажились. Полгода — громадный срок! Отель «Франция» стал пустеть.

Мистер Томпсон, понемногу отправляя членов миссии обратно в США, оставался на своем посту до 4 декабря 1917 года. Он лично проследил, чтобы новая власть в России укрепилась и взяла правильное направление в своей работе.

Вместо обрушенной системы управления страной спешно создавалась новая. Второй съезд Советов избрал Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК). Это был высший орган власти. Его возглавил отнюдь не Ленин, а Свердлов. ВЦИК сразу же назначил наркомов (по старому — министров) и во главе их поставил Ленина. Таким образом вождь партии стал всего лишь главным назначенцем-исполнителем. Реальная власть в республике Советов принадлежала, кроме самого Свердлова, всего лишь двум его надежным назначенцам: Троцкому и Дзержинскому. И практика вскоре показала, что эта властная троица, почитая Ленина на словах, не подпускает его к делам своих специфических ведомств.

Сильно зажившись в Петрограде, мистер Томпсон в начале зимы стал собираться домой. Он потрудился продуктивно. После мифического «Корниловского мятежа» Троцкий был наконец выпущен из «Крестов» и с ходу уселся в кресло председателя Петроградского Совета депутатов. Лозунг «Вся власть Советам!» (с учетом того, что Троцкий являлся еще и членом ЦК большевиков) сделал его фигурой едва ли не первого плана. Во всяком случае его имя стало постоянно упоминаться с именем Ленина, мало помалу оттесняя создателя партии, ее вождя, имея явную тенденцию к тому, чтобы задвинуть его за свою узкую селедочную спину.

(Ленину было бы полезней вообще сойти на нет и поскорее. Хлопот завоевателям хватало и без него).

В отсутствие Ленина, увезенного Крупской в Финляндию для очередного отдыха, в Петрограде сложилась та самая «конечная власть», о которой говорилось в таинственном плане «Марбург». Состав Совнаркома (вместе с членами коллегий наркоматов) насчитывал 556 человек. Из них русских было около 30-ти (т.е. всего пять процентов). Совершилось торжество Израиля над гоями! Такого гигантского «трофея», как Россия, еще не знала вся история завоеваний.

В течение ноября, осваиваясь в Смольном, Троцкий развил лихорадочную деятельность. У него несколько раз побывал американский генерал У. Джудсон, околачивающийся в Петрограде с какой-то загадочной целью. 30 ноября Троцкого посетили У. Томпсон и Р. Робине. Разговор шел «о низком уровне революции», о том, что необходимо предпринять. Томпсон сообщил, что в Петрограде остается Александр Гомберг (он же — Михаил Грузенберг), работавший в миссии «Международного Красного Креста» переводчиком. Троцкий с пониманием склонил кудлатую копну перепутанных волос. Гомберг-Грузенберг, сын ветхозаветного раввина, был его земляком. Оставался он, как следовало понимать, для связи. Прозвучала и фамилия О. Ашберга с его «Ниа-Банком». Шведский финансист был окончательно утвержден на роль «большевистского банкира».

Дождавшись паузы, Троцкий язвительно вклеил:

— Банкиры... Уста их открыты, но карманы закрыты! Мистер Томпсон позволил себе обидеться. Он устал от постоянных вымогательств революционеров, нервы его сдавали.

— Я сейчас же связываюсь с Нью-Йорком, — пообещал он Троцкому.

В Америку ушла телеграмма с просьбой срочно прислать два миллиона долларов.

Чек от Моргана пришел незамедлительно. Томпсон в сопровождении полковника Робинса посетил наркома иностранных дел и два дня спустя занял каюту на пароходе, уходящем в Лондон. Для него наступил небольшой роздых от бешеной работы. Он славно потрудился за истекшие полгода. Все сколько-нибудь значительные события в России совершались под его заботливым патронажем. Потратив на «русские дела» целых шесть месяцев, мистер Томпсон считал, что потеря такой уймы времени целиком оправдана.

Под его приглядом прошел VI съезд партии большевиков, на котором Троцкий стал не только членом этой партии, но и вошел в ее Центральный Комитет, поднявшись вровень с самим Лениным.

Сотрудники американской миссии умело провели так называемый «Корниловский мятеж» — гигантскую провокацию, в итоге которой русская армия, сидевшая в окопах, была мгновенно обезглавлена, а рабочие отряды Красной гвардии вооружены из государственных арсеналов.

Наконец, совершилось главное событие", ради которого Томпсон пожаловал в Россию: Великий Октябрьский Переворот. Уверенно распоряжаясь в создавшейся обстановке, Томпсон расставил своих людей на руководящие посты, указав им направление деятельности. Основное же достижение американского эмиссара — он обеспечил в революционной России давным-давно задуманное засилье.

Только после этого посланец из-за океана счел свою командировку завершенной.

Приехав из Петрограда в Лондон, мистер Томпсон включился в обработку Ллойд Джорджа, втолковывая ему, как специалист, особенности создавшейся в России ситуации. Британский премьер, белоголовый, багроволицый, терпеливо слушал и поматывал головой. Наставления американца были полезными. Сам он готовился к поездке во Францию, в Версаль, на первую мирную конференцию.

Томпсон, навсегда покидая Россию, не оставил «свята места» пустым: в Петрограде продолжал орудовать его

заместитель по недавней гуманитарной миссии Р. Робине. Ему предстоял непочатый край работы. Опытный его глаз заметил усилившуюся активность немцев — германские стратеги, даже проигрывая войну, продолжали думать о будущем. Робине, подозревая Троцкого с компанией в двойной игре, разрывался между Смольным и посольствами западных держав, в чьих стенах в эти дни верховодили не дипломаты, а сотрудники всевозможных секретных служб. Один из них, Брюс Локкарт, считался человеком лорда Мильнера. Прежде чем отправиться в Петроград, он посетил в Лондоне Литвинова, личного друга Ашбер-га, и получил от него рекомендательное письмо на имя самого Троцкого. Благодаря этому, Локкарт чувствовал себя в России, как дома. У него имелся пропуск-«вездеход», подписанный самим Дзержинским. Такие же мощные документы имели Жорж Садуль, приятель Троцкого еще по Франции, и Сидней Рейли, один из асов британской разведки. Позднее к этой дружной компании присоединился проворный А. Хаммер, бросивший в Америке все свои грошовые гешефты и примчавшийся в Россию закладывать основы своего баснословного богатства. Освоение такого колоссального «трофея», как Россия, год от года набирало американский размах и деловитость. Затраченные средства возвращались неслыханными дивидендами.

ТРОЦКИЙ...

Из всех вождей это был самый ненавистный для Ежова.

Николай Иванович знал, что Троцкий появился в Петрограде позже Плеханова и Ленина. Причина задержки — внезапный арест в Галифаксе. Но вот что странно: Троцкого снимала с борта парохода не канадская полиция, а сотрудники британской секретной службы. Почему? С какой целью? Все свидетельствовало о том, что в Галифаксе Троцкий и его сторонники, плывшие в Россию, проходили последний секретный инструктаж.

Привычка Ежова брать все любопытное на карандаш сделала его обладателем целого блокнота высказываний Троцкого относительно той роли, которую ему предназначалось сыграть в новой истории России.

Еще на заре своей антирусской деятельности в 1905 году, направляясь в Россию за обширной пазухой своего наставника Парвуса, Троцкий хвастливо декларировал свое национальное превосходство:

«Среди русских товарищей не было ни одного, у кого я мог бы учиться. Наоборот, я сам оказался в положении Учителя».

И добавлял: .

«Только Гению дано исправить то, что недоучел сам Создатель».

Арестованный в том году и сосланный в Сибирь, он глядел на бескрайние русские пространства и желчно изрекал:

«Она, в сущности, нищенски бедна — эта старая Русь... Стадное, полуживотное существование...»

Вскоре ему удался побег из ссылки, он снова оказался на милом его сердцу Западе, среди своих, и его представления об окружающем мире оформились в такую глубокомысленную сентенцию:

«Настоящим пролетариатом, не имеющим Отечества, является только еврейский народ!»

Второе появление Троцкого в России, как уже указывалось, вознесло его в ранг диктатора. Он изрекает: «Искусство полководца состоит в том, чтобы заставить убивать неевреев нееврейскими руками».

Речь идет, как легко догадаться, о гражданской войне, о беспощадном истреблении русскими русских.

«Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которой мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная, ибо мы прольем такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупные банкиры из-за океана будут работать в тесном контакте с нами. Если мы выиграем Революцию, раздавим Россию, то на погребенных обломках укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть! Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния. Наши юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы, Орши, Винницы и Гомеля. О, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть все русское! С каким наслаждением они уничтожают русскую интеллигенцию — офицеров, академиков, писателей...»

Декрет об антисемитизме... «Красный террор...» Охота на «русских фашистов»...

И все же Троцкий постоянно ощущает под ногами вулканное клокотание народного гнева.

«Русские — социально чуждый элемент в России. В опасную для советской власти минуту они могут стать в число ее врагов».

Итак, новая власть более всего опасается... своего народа!

Идеальная территория для успешного освоения — мертвая зона. Так поступили евреи на земле Ханаанской, так удалось освободить от индейцев американский материк. Так в конце концов будет и с Россией. Мало окажется пулеметных очередей - - свое слово скажет Голод (такой, как в древнем Египте).

Когда к Троцкому явилась делегация церковно-приходских советов Москвы и профессор Кузнецов стал говорить о небывалом голоде, диктатор вскочил и закричал:

— Это не голод. Когда Тит осадил Иерусалим, еврейские матери ели своих детей. Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: «Мы голодаем». А пока вон отсюда! Вон!

Изучая мутное «Зазеркалье» обеих «русских революций» (1905 и 1917 гг.), Ежов обратил внимание на поразительное сходство ситуаций: и тогда, и теперь Троцкий непременно становился во главе столичного Совета депутатов. Именно он, а не Плеханов и не Ленин, чьи имена знал каждый деятель европейской социал-демократии. Секрет такого лидерства объяснялся просто: при Троцком всегда находился властный руководитель, направлявший каждый его шаг.

Если теперь его протащил на капитанский мостик зажившийся в Петрограде Уильям Томпсон, то в 1905 году его привез в Россию и поставил во главе Совета человек не менее загадочный и властный.

Это был известный международный гешефтмахер, миллионер, сделавший свое состояние на самых темных сделках, Александр Парвус.

Александр Парвус (он же — Израиль Гельфанд) был на 16 лет старше Лейбы Троцкого-Бронштейна. Начинал он еще с «Народной воли» и чуть не поплатился жизнью от руки своих суровых товарищей по террору — оказался нечист в делах... Будучи народовольцем, он высмотрел и обласкал молоденького Троцкого, учащегося одесского реального училища Святого Павла. Отдавая дань тогдашней моде, Троцкий разгуливал по улицам в сине-красной блузе, с «морковкой» галстука. Он писал стихи, рисовал, принимал участие в скандальных выходках. Выгнанный из училища за хулиганское поведение (свистнул на уроке), недоучившийся реалист на деньги отца отправился в Европу. Там пути Парвуса и Троцкого то сходились, то расходились.

Долгое время Парвус занимался мелким факторством. Троцкому он объявил: «Я ищу государство, где можно по дешевке купить отечество». В конце концов он остановил свой выбор на Германии.

Страдая чрезмерным ожирением, Парвус передвигался вперевалку, он весил полтора центнера. Несмотря на крайне отталкивающую внешность, слыл отчаянным шармером и предпочитал пылких итальянок. Естественно, привлекательность этому слону в отношениях с прекрасным полом придавали исключительно большие деньги.

Приучая Троцкого к политике, Парвус познакомил его со своей любовницей Розой Люксембург и ввел в дом Каутского.

В 1903 году судьба свела Парвуса с Максимом Горьким. Писатель, встретившись с ним в Севастополе, выдал ему доверенность на получение гонораров за постановки пьесы «На дне» в европейских театрах. Возле мясистого задышливого Парвуса увивался человечек рыженькой местечковой масти — Ю. Мархлевский. Деньги Горького, по уговору, должны были пойти на революционную работу. Писатель впоследствии горько сетовал на свою доверчивость: получив по доверенности 130 тысяч марок, слоноподобный Парвус прокутил их в Италии.

Карл Маркс уверенно смотрел в будущее. Первой страной, которая ступит на стезю коммунизма, он наметил Англию. Однако британцы еще несколько веков назад исчерпали свой лимит на революции и приложили много сил (в лице своих спецслужб), чтобы разжечь этот «антонов огонь» в отсталой России. Действовали они проникновенно, с большим искусством. Лорд Керзон признавал: «Они (русские) превосходные колонизаторы. Их добродушие обезоруживает побежденных. У них устанавливаются отношения, которые нам, англичанам, никогда не удавались!»

В 1905 году во время первого антирусского восстания («первая революция») Парвус появился в Петербурге. Он привез с собой Троцкого (ему в том году исполнилось лишь 25 лет и он, как политический функционер, был совершенно неизвестен). Зато у него имелась влиятельная родня. Его дядя, Абрам Животовский, заправлял в «Русско-Азиатском банке». Племянник Абрама, сын его брата Тевеля, был женат на сестре Мартова, близкого друга Ленина. Через Жи-вотовских, а также через свою вторую жену Троцкий имел родственные связи с такими воротилами финансового мира, как братья Варбурги, Якоб Шифф, Герман Леб и др.

В охваченном брожением Петербурге Парвус и Троцкий возглавили новое революционное правительство России — Совет рабочих депутатов. Состав этого невиданного «кабинета министров» был как на подбор: Гельфанд, Бронштейн, Бревер, Эдилькен, Гольдберг, Фейт, Брулер. Царь терпел этот нахальный орган местечковой власти у себя под боком в течение почти двух месяцев. Терпел бы, видимо, и дольше («Ничего, их Боженька накажет!»), если бы Парвус и Троцкий не поспешили обнародовать самый ударный декрет своего «кабинета» — так называемый «финансовый манифест». Это был призыв к населению России не платить налогов и требовать от правительства выдачи зарплаты не бумажными деньгами, а золотом. Одним словом, руки новоявленных правителей из Совета жадно потянулись к государственной казне, к вожделенному золотому запасу империи. Только после этого законная власть пробудилась от спячки и прихлопнула Совет. Арестованные и осужденные к ссылке в Сибирь, Парвус с Троцким совершают побег, скрываются за границей и на некоторое время их дороги расходятся.

Парвус очутился в Турции и занялся поставками на армию. Он покупал хлеб в Германии, а сахар на Украине. Довольно часто вступал в противоречия с законами (в Киеве — дело банкира Бродского). Затем Парвус вдруг зачастил в Салоники, где еврейская группа «младотурков» пестовала своего лидера Ататюрка. Гешефты Парвуса свели его с крупным международным торговцем оружием Базилем Захаровым, а впоследствии и с самим Альфредом Круппом.

Богатея, расширяя связи, Парвус постепенно «освоил» для Германии нейтральную Швецию, очень удобно расположенную сбоку. Кажется, он в самом деле обрел свое Отечество.

Известная революционерка Клара Цеткин называла Парвуса «сутенером империализма, который продался германскому правительству».

Германия стала постоянной сферой делового обитания Парвуса. Отсюда, из Мюнхена, он часто наезжает в Швейцарию, где его, пользующегося репутацией старого «народовольца», тепло принимают революционные эмигранты из России. Здесь, в Мюнхене, он знакомится с Лениным,

и отношения у них устанавливаются настолько теплыми, что Ленин с Крупской одно время гостят в доме Парвуса.

Это было время, когда немецкие секретные службы носились с идеей суверенитета Украины. Имелся план разлома России на куски по национальному признаку. Первой должна была отделиться Малороссия. Парвус принимает активное участие в создании «Союза вызволения Украины». Эта организация будущих бандеровцев щедро финансировалась из немецкой кассы. Часть средств Парвус направляет Ленину: в частности, 5 тысяч долларов на издание газеты «Социал-демократ».

В 1911 году, поздним летом, Троцкий направляется своим учителем в Россию, в Киев. 1 сентября агент охранки М. Богров убивает Столыпина. Билет в театр, где совершилась эта показательная публичная казнь премьер-министра, Богров получил из рук полковника Кулябко, начальника киевского охранного отделения. А накануне Богров виделся с генералом Курловым, главой российской охранки. В тот вечер, когда Богров стрелял в Столыпина, Троцкий сидел в кафе напротив театра и чего-то ждал, нервно пощипывая бороденку.

В следующем году, когда в Праге работала партконференция большевиков, Парвус создает «Верховный Совет народов России» (секретари: Керенский, Терещенко, Некрасов). Дело движется к развязыванию Большой войны в Европе.

Парвус не питал доверия к таким гигантским катаклизмам, как войны. Он был сторонником (и специалистом) тихих потрясений. В 1912 году он появился в Германии и добился встречи с генералом Мольтке и с министром Ратенау. Растолковав им, что революции гораздо выгоднее войн, но что эти революции требуют хороших денег, он предложил выложить на бочку 5 миллионов золотых марок.

У генерала Мольтке насмешливо зашевелились закрученные усы:

— Уж не собираетесь ли вы, господин Парвус, стать русским царем?

Ответом было ледяное заверение:

— Зачем — я? У меня есть замечательный друг. Он и будет со временем царем в России.

Разговор тогда ни к чему не привел. Нахального Парвуса попросту спровадили... Вспомнили о нем лишь в 1915 году, когда над Германией нависла угроза военного поражения.

Парвуса решили испытать.

На Балтийском судостроительном заводе готовился к спуску линейный корабль. Это была мощная плавучая крепость с орудиями 14 дюймов. На эти орудия немецкие заказчики и обратили внимание Парвуса. Изготавливались они на Обуховском заводе — там была сооружена специальная линия.

— Если сможете, господин Парвус, уничтожьте эти орудия!

— Ничего нет проще, господа!

Через две недели на Обуховском заводе возникли рабочие беспорядки. Пролетарии зачем-то принялись крушить новейшую линию, где изготавливались корабельные орудия.

Первый экзамен Парвус таким образом выдержал с блеском.

В начале 1915 года Парвус встретился в Турции с германским послом и заявил ему, что интересы Германии и русской революции совпадают полностью. Однако ранней весной началось большое наступление генерала Маккензена, и от предложения Парвуса отмахнулись. Вскоре однако о нем пришлось вспомнить. Парвус не проявил никакой обиды, но тон его на этот раз был жестким: революции стоят немалых денег, так что деньги на бочку, господа!

Взамен он положил на стол детально разработанный «Меморандум». В этом документе планировались массовые забастовки на Обуховском, Пугиловском и Балтийском заводах (лозунги: «Мир и свобода!») и взрыв железнодорожных мостов на главных русских реках. В диверсионных планах предусматривалось участие боевиков Уральской организации большевиков... Парвус также предлагал уже испробованные в 1905 году акции: поджог нефтяных скважин на Кавказе и разжигание национальной розни. Особенное внимание он уделил беспорядкам на своей родной земле — на юге Украины. При этом он рассчитывал на помощь Турции — в частности, ее военного флота у берегов Крыма и Кавказа.

«Меморандум» был одобрен без всяких замечаний.

29 декабря 1915 года Парвус выдал первую расписку о получении миллиона золотых рублей (банку Варбурга, в Гамбурге).

В тихом и благополучном Копенгагене внезапно появляется скромное учреждение: «Научно-исследовательский институт для изучения последствий войны». Он обзаводится филиалами в Швеции, Турции и, естественно, в Германии.

К деятельности института проявляет пристальный интерес полковник Николаи, руководитель германской секретной службы. В числе научных сотрудников института подвизается Ганецкий-Фюрстенберг, один из самых надежных связников Ленина (в советское время он становится заместителем наркома иностранных дел). К концу войны денежные обороты института достигают 22 миллионов марок.

Лето 1917 года. Первые месяцы после падения самодержавия проходили в обстановке политического и хозяйственного хаоса. Армия разваливалась, промышленность останавливалась. Временное правительство судорожно дергалось и день ото дня теряло полноту власти. Петроградский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов неторопливо, но основательно завладевал влиянием в главном городе страны, опираясь на массы разнузданной тыловой солдатни и на рабочие отряды, сформированные на всех крупных заводах столицы (так называемая «Красная гвардия»).

В конце августа Россия была потрясена отчаянным воззванием Керенского («Всем, всем, всем!») о мятеже генерала Корнилова, Верховного главнокомандующего русской армии. Боевой заслуженный генерал будто бы возмутился угнетающим положением в стране, снял с фронта боевые части и двинул их на Петроград: железной рукою наводить порядок. Мятеж однако не продержался и дня и был ликвидирован в самом зародыше. Кем, какою силой? Пустозвоном Керенским, щеголявшим в те дни в ярко-желтых сапогах с серебряными шпорами.

Николай Иванович Ежов к своему изумлению внезапно обнаружил, что никакого мятежа Корнилова не было и в помине. Керенский по ч ь е м у - т о наущению прибегнул к грубой провокации, заставив Россию вздрогнуть от ожидания генеральского террора. В результате этой провокации удалось вооружить отряды «Красной гвардии», главное же — взять под арест всех боевых русских генералов, обезглавив армию, все еще сидевшую в окопах против немцев.

После «Корниловкого мятежа» Керенский окончательно уступил Троцкому реальную власть в России. В эти дни военный министр Временного правительства Верховский (родственник Керенского) вынужден был с горечью признать на заседании кабинета: «Господа, у нас нет армии!» Военная сила, а точнее — сотни тысяч тыловых солдат, оккупировавших Петроград, и отряды вооруженной из государственных арсеналов «Красной гвардии» целиком и полностью подчинялись столичному Совету, а конкретно — Троцкому.

Очередное узнавание Ежова касалось бурных дней, вошедших в Историю под названием Великого Октября. Главным событием подавался штурм Зимнего дворца, где до последнего часа заседало Временное правительство. Сигналом к штурму якобы послужил выстрел из носового орудия «Авроры». Об этом писались книги, снимались фильмы, ставились спектакли.

Как же выглядели революционные события на самом деле?

Штурм Зимнего дворца действительно состоялся, только без выстрелов и крови. Перепуганное правительство безропотно дало себя арестовать и поплелось через мост в Петропавловскую крепость садиться в камеры Алексеевского равелина.

Случилось это в ночь на 26 октября.

Однако тремя днями раньше Троцкий, руководимый Томпсоном из номера отеля «Франция», совершил легкий захват Петропавловской крепости. Обосновавшись там со с в о и м  личным штабом, Троцкий превратил крепость в центре Петрограда в настоящую боевую цитадель. Оттуда он стал уверенно направлять события тех исторических дней. В частности, судьбоносное заседание Второго Всероссийского съезда Советов проходило под его властную диктовку.

Так что штурм Зимнего дворца по большому счету был не нужен, а выстрел «Авроры» (кстати, не холостым, а боевым снарядом) прозвучал, можно сказать, лишь для учебников Истории.

В свете этого становится понятно, почему у власти оказался Троцкий, но не Ленин.

А в России, сбросившей и царя, и Керенского, воцарился отнюдь не ленинизм, а троцкизм!

Первое назначение Троцкого в республике Советов — народный комиссар иностранных дел. В одночасье он становится вровень с полномочными представителями великих стран планеты.

Несмотря на свержение самодержавия, Россия продолжала находиться в состоянии войны с Германией, а следовательно и в союзничестве с Францией и Великобританией.

Переговоры в Брест-Литовске явились первой крупной акцией Смольного. Правительство республики Советов объявило на весь мир, что более воевать не намерено.

В январе наступившего года в пограничный Брест-Ли-товск отправилась полномочная делегация во главе с наркомом иностранных дел Троцким. Он, пока шло утрясе-ние протокольных вопросов конференции, держался с подчеркнутой независимостью. С его вывороченных губ не сходила снисходительная усмешка.

...Как рассчитывал Троцкий, так и получилось: у его партнеров по переговорам, у всех этих отчаянно фальшивящих людей, прекратилось всякое шевеление, даже дыхание остановилось. Устами наркома иностранных дел советская сторона надменно заявила:

— Войну прекращаем, армию демобилизуем, но мира не подписываем!

Немецкие генералы разинули рты от изумления. По сути дела их приглашали продолжить наступление вглубь России, пообещав не оказывать никакого сопротивления!

В довершение советская делегация в оскорбительном тоне прервала переговоры и в тот же день демонстративно покинула Брест.

Не успел Троцкий вернуться в Петроград, как немцы фурией кинулись на заброшенные позиции русской армии и чуть ли не парадным маршем стали захватывать одну губернию за другой. Снова, уже в который раз в этой изнурительной войне, они получили неожиданную помощь. Восточный «горчичник» в мгновение ока превратился в источник богатейшего снабжения сырьем и продовольствием. С таким тылом немецкие генералы воспряли духом и вновь устремили взгляды на Париж.

Поведение Троцкого в Бресте смахивало на обыкновенное предательство. Слабая неопытная власть республики Советов получила смертельный удар. Армии не существовало, оказывать сопротивление нашествию было совершенно нечем. В течение одной недели немцы заняли Минск, Полоцк, Оршу, Юрьев, Ревель. В Петрограде началась паника. ВЦИК и Совнарком заседали беспрерывно. В Смольном кипели страсти. «Левые коммунисты» выступили с заявлением, которое отказывался принимать рассудок: «В интересах международной революции мы считаем целесообразным согласиться на временную утрату советской власти». Их поддержал «сам» Троцкий: «Жили под царем, жили под Керенским — поживем и под немцем. Ничего страшного. Работа в подполье нам знакома». На трибуну выскочил Бухарин: «Наше спасение в том, чтобы массы на деле познали, что такое германское нашествие. Узнав, массы начнут   священную войну!»

На Ленина было страшно смотреть. Он понял, что стал жертвой подлого обмана. Немецкая армия не удовлетворилась Эстонией и Латвией. Реальная угроза возникла Петрограду и Москве. Совнарком по настоянию Ленина провозгласил лозунг: «Отечество в опасности!» На крупных столичных заводах тревожно заревели гудки.

В Брест снова выехала делегация из Петрограда, на этот раз без Троцкого. Возглавлял ее Сокольников-Бриллиант. Он и подписал «архипохабный» Брестский мир.

Условия Брестского мира были унизительными, издевательскими. Германия получила более миллиона квадратных километров территории России (примерно с третью населения), треть железных дорог, две трети железной руды и почти всю угольную промышленность. На южных рубежах Россия уступала Батум, Каре и Ардаган. Республике Советов запрещалось иметь армию и флот. Ее морские порты открывались для свободного вывоза леса и разнообразного сырья. Кроме этого советское правительство обязывалось выплатить германским банкам 6 миллиардов марок контрибуции.

Таков был «подарок», который преподнес революционной России ее нарком иностранных дел Троцкий-Бронштейн!

Троцкий после «подвига» в Бресте оставил пост наркома иностранных дел и получил не менее важное назначение — председателем Реввоенсовета (по сути, военного министра). Его предательство на переговорах с немцами было поставлено ему в заслугу! Первым делом он приглашает к себе Фрэнсиса и обращается к нему с просьбой откомандировать в Россию несколько американских офицеров «для инспекции», как он выразился, молодой советской армии. Мало того, он просит посла обратиться к государственному секретарю Лансингу с предложением назначить в Россию «хорошо выбранного администратора» — желательно бы Баруха.

Последнее возымело действие: в Вашингтоне мгновенно прикинули все выгоды тотального администрирования молодой советской бюрократии. Что для этого необходимо? Лучше всего — голод, повальный голод! Тогда вполне уместно наводнить страну эмиссарами гуманитарной организации по доставке продуктов питания. Во главе этой организации (ее назвали АРА) был назначен Г. Гувер, один из самых опытных деятелей секретной службы.

Пока же, до организации голода, Палата военной торговли США засадила за работу молодого сотрудника Дж. Ф. Даллеса, поручив ему набросать наметки «конструктивного плана экономической помощи» русскому народу, попавшему вдруг в такой тяжелый исторический переплет.

Помощь... Помогал и Сесиль Роде чернокожим африканцам, прежде чем дать освоенной провинции свое звучное имя. Для этой помощи потребовались пулеметы «Максим». Не обойтись без пулеметов и в «русской Родезии». Следовательно, необходимо присутствие хотя бы ограниченного контингента американских войск.

После отъезда американской миссии бельэтаж отеля «Франция» пустовал недолго. Вскоре английская речь в нем сменилась немецкой. Столичная гостиница стала пристанищем персон, щеголявших в отличие от рыхловатых американцев военной подтянутостью, выправкой.

Начиналось «германское направление» в развитии русской катастрофы.

Гостиница «Франция» находилась под пристальным вниманием. Служба наблюдения, только начинавшая свою историю в системе ВЧК, сумела засечь несколько потаенных встреч немцев с некими Залкиндом и Фейербендом. Удалось установить также, что в разговорах между собой приехавшие несколько раз упомянули какого-то «Кузьмича». Скорей всего, это была агентурная кличка. Установить, кто под этим именем скрывался, тогда не удалось.

Обращала на себя одна особенность в поведении гостей: они охотно шли на контакты с представителями русских офицерских организаций, действовавших в подполье. Вскоре, однако, все эти неосторожные белогвардейцы оказывались на Гороховой, в подвалах ВЧК.

Визит гостей из Германии в Россию принес весомые плоды. Одна из крупных берлинских газет оценила эту поездку так: «Германскому капиталу предоставлялось исключительное право участия в развитии угольной, металлургической, нефтедобывающей, машиностроительной, химической и фармацевтической промышленности. Предусматривалось также, что частные банки будут действовать в России только с согласия союза германских банков с продажей их акций на биржах через «Дойче Банк». Немецкие банки оставляли за собой право контроля за состоянием русской экономики».

Брюс Локкарт, английский разведчик, оставленный в России за старшего дипломатического представителя западных держав, проводит серию летучих конфиденциальных встреч. 29 февраля он сидит в кабинете Ленина и ведет разговор о грабительских условиях немцев. Советская делегация сейчас находится в Бресте и пытается уговорить генерала Гофмана не настаивать на чрезмерных требованиях. Локкарт предлагает тайный сговор. Германская военщина должна почувствовать, что большевики не так уж одиноки в мире. Пусть протрут глаза и убедятся: в случае чего им придется воевать не только с русскими. Рискнут они на это? Едва ли...

Ленин соображает быстро.

— Соглашение с союзниками? Что ж, я готов рискнуть. Скорей всего, мы согласимся принять и военную помощь.

Локкарт уходит удовлетворенный. Интервенция по приглашению может начинаться.

6 марта, спустя три дня после Брестского мира, английские и американские морские пехотинцы вступили на северную русскую землю.

Всего ближе к Америке находился русский Дальний Восток. Едва не стало царя, туда, во Владивосток, почти одновременно с японскими военными судами примчались и американские крейсера. Началось открытое соперничество двух хищных держав за дележ богатого пирога.

Тем временем в Версале под Парижем собрались государственные мужи почти всех стран планеты. Они именовались победителями в Первой мировой войне. Присутствовали даже такие экзотические страны, как Гондурас и Гватемала. Не было в зале конференции лишь одной России. Страна, положившая на полях сражений миллионы жизней, израсходовавшая все свои ресурсы, оказалась в числе побежденных. Так решили ее коварные союзники по Антанте.

Главными победителями на Версальской мирной конференции держались американцы, совсем не воевавшие. Впрочем, по своему обыкновению Соединенные Штаты «воевали» золотом, щедро давая займы обеим сражающимся сторонам в Европе.

Конференция в Версале заложила фундамент Лиги Наций, организации, призванной устранить военное разрешение любых конфликтов.

Решив судьбу белогвардейских генералов, финансисты утвердили деловой подход к новому назначению России:

«Гигантский российский рынок надлежало захватить и превратить в техническую колонию, которая будет эксплуатироваться немногими мощными американскими финансистами и подконтрольными им корпорациями».

Откровеннее не скажешь...

У банкиров отработаны свои приемы. В Нью-Йорке открылось московское представительство под вывеской «Советское бюро». Требовалась такая же контора и в Москве. Называть ее «Американское бюро» совершенно не годилось. Для переговоров в Кремле прибыли специалисты из «Гаранти траст».

Собственно переговорами такие встречи называть нельзя. Гости из-за океана вели себя в Москве, словно в покорном бандустане. Троцкий, срочно переключившийся на военные проблемы, оставил на Кузнецком мосту, в наркомате иностранных дел, хорошо сколоченный коллектив — «Пресс-бюро наркома». В его состав входили Карл Радек, Борис Рейнштейн, Луиза Брайант, Альберт Рис Вильяме и Жак Садулъ. Позднее к ним прибавится еще и Робер Майнор, известный американский художник-карикатурист. В полном контакте с этой иностранной публикой станут работать Джон Рид и Александр Гомберг-Грузенберг. На них будут возложены обязанности курьеров. В дипломатическом багаже они перевезут к себе в Америку многие центнеры разнообразных русских сокровищ.

Гости из «Гаранти траст», приехавшие в Россию, считались специалистами по финансам. Они получили подробные инструкции Гарримана. Кроме того у них на руках имелось конфиденциальное письмо, отправленное прошлой осенью У. Томпсоном британскому премьеру Ллойд Джорджу.

«В России необходимо создать мощный неофициальный комитет со штаб-квартирой в Петрограде для действий, так сказать, на заднем плане. Комитет должен иметь такой состав, чтобы сделать возможным наделение его широкими и разнообразными полномочиями. Характер их станет очевидным в процессе выполнения задач».

Речь шла, таким образом, о создании руководящего центра на месте событий, в России. И такой центр (штаб-квартира) был немедленно организован. Учреждение было названо скромно — так, как посоветовал опытный мистер Гарриман: «Роскомбанк».

На языке финансистов «Роскомбанк» займется тем, чтобы «возродить валютное обращение в России». На самом же деле речь шла о выкачивании ресурсов завоеванной страны и о том, чтобы по этому процессу не возникало никаких помех.

Главный агент Запада, Лев Троцкий, снисходил до личного вмешательства в махинации «Роскомбанка», властно улаживая любые «недоразумения» финансистов с советскими властями.

Авторитет Троцкого в ту пору был непререкаем, он считался (и почитался!) создателем Красной Армии и организатором всех ее побед на фронтах гражданской войны. Карл Радек, входивший в «Пресс-бюро при наркоме иностранных дел», выпустил книгу, восторженно воспев военные таланты своего кумира.

Николай Иванович Ежов сам был солдатом и о военных делах судил не понаслышке. Он ворошил сохранившиеся документы и все больше убеждался в том, что военная слава Троцкого — очередной миф о непревзойденных дарованиях этого политического проходимца.

Заняв в республике Советов высший военный пост, Троцкий продолжил ту же разрушительную политику, что и в наркомате иностранных дел. Международными делами он занимался всего четыре месяца, однако и за этот короткий срок сумел «подарить» немцам Украину, Крым и Дон.

Следующий шаг на военном поприще Троцкий сделал, приступив к организации личного поезда (по примеру Николая II). В первоначальном виде эта крепость на колесах состояла из 12 вагонов. Обслуживали поезд 232 военнослужащих, в основном, латыши. Для них были сшиты специальные костюмы из черной кожи, на рукавах они носили металлические эмблемы, изготовленные на Монетном дворе. Помимо охраны в поезде имелась многочисленная обслуга: врачи, шофера, связисты и большое количество стенографисток (подбор девушек поражал контрастностью: яркие блондинки и брюнетки. Таков был вкус диктатора).

30 хорошо подобранных музыкантов составляли личный оркестр председателя РВС.

При персоне военного «министра» постоянно состояли два комиссара: П. Смидович и С. Гусев-Драбкин (предок нынешнего главного редактора «Московского комсомольца»).

При поезде имелись ревтрибунал и расстрельная команда (тоже из латышей).

Экипаж поезда получал гигантскую зарплату, в четыре раза больше обыкновенной.

Походный гараж диктатора насчитывал К) автомобилей хороших заграничных марок. Впоследствии поезд пополнился еще и двумя самолетами.

Прежде чем отправиться в первую поездку, Троцкий сформировал   свой   Полевой штаб. Он разместил его в Серпухове. Этот подмосковный городок стал подлинной вотчиной Эфроима Склянского, заместителя Троцкого. Бывший ротный фельдшер, Склянский во всем копировал своего начальника. Он носил такое же пенсне, отпустил бородку и щеголял в начищенных сапогах с необыкновенно высокими каблуками. На его столе, заваленном сводками с фронтов, постоянно стояло небольшое зеркальце. Отчаянный щеголь, он любил полюбоваться самим собой.

Постоянно пребывая в Серпухове, Склянский сносился от имени Троцкого со всеми важными московскими учреждениями, а также оформлял в виде приказов Полевого штаба указания своего патрона.

В своей «боевой» деятельности Троцкий намеревался применять не только кнут, но и пряник. Поэтому в кладовых поезда имелось громадное количество изделий из золота: часы, перстни, цепочки с кулонами. Кроме того был сделан запас хороших шоколадных конфет: более 180 пудов.

Тронувшись с Казанского вокзала, личный поезд председателя Реввоенсовета по «зеленой улице» примчался на Восточный фронт и остановился на правом берегу Волги, в г. Свияжске. Напротив, на левом берегу, лежала Казань, недавно занятая белогвардейцами. Падение Казани и заставило Троцкого уехать из Москвы.

Сначала вдоль перрона с мягким стуком проползла громадина бронепоезда. Не останавливаясь, он вышел за семафор и, сбавляя ход, дал продолжительный гудок. Показался поезд Троцкого. Замелькали старорежимные нарядные вагоны с занавесками на окнах. Оркестр торжественно заиграл «Интернационал».

В шинели до пят, в зеленой фуражке, надвинутой на самые глаза, Троцкий спустился на перрон. Его встречало все местное начальство. Военные застыли с руками под козырек. Не обратив на них внимания, Троцкий медленно направился к пыхтевшему паровозу. Там он энергично пожал руку машинисту: «Революционное спасибо, товарищ!» После этого грозно глянул сквозь пенсне на встречавших и, мотнув головой, пригласил всех в штабной вагон. Приказ его был страшен. В 4-м Латышском полку были расстреляны все члены полкового комитета. В Петроградском пролетарском полку Троцкий, начитавшись Цезаря, применил децимацию — расстрелял каждого десятого красноармейца. Особенно жестокая кара постигла полки из мобилизованных казанских татар: из пулеметов там расстреливали всех подряд.

Никчемный руководитель, не умеющий даже читать обыкновенной штабной карты, Троцкий признавал единственное средство военного руководства — страх.

Лариса Рейснер, журналистка, его тогдашняя любовница, приехавшая с ним под Казань, с упоением писала: «Мы убивали их, как собак!»

Массовые расстрелы породили панику и ужас. Местное командование оцепенело. Красная Армия теряла маневренность, дерзость, инициативу. Наездов Троцкого стали бояться сильнее, нежели наступления белогвардейских генералов.

Руководящее присутствие председателя Реввоенсовета в Свияжске завершилось торжественным открытием памятника Иуде Искариоту. Митинг начал председатель местного Совета, долговязый рыжий еврей с жиденькой бородкой. Отчаянно картавя, он произнес речь о Каине и Люцифере, об их страданиях от человеческой несправедливости. Иисуса Христа он назвал «падалью, зарытой в куче нечистот». Иуда первым обличил его и отдал в руки правосудия. За этот свой поступок он в течение 20 веков преследовался и презирался человечеством. Ныне наступило время справедливости. Предтеча мировой революции, Иуда Искариот сбрасывает гнет презрения и ненависти и становится настоящим маяком на дороге к светлому будущему.

Комиссар бронепоезда Долли, шансонетка из Ревеля, разрезала ленту. Упало покрывало и глазам собравшихся открылась угловатая фигура совершенно нагого человека, изваянного из буро-красного гипса. Человек мучительно тянулся к небу и разрывал на шее затянутую веревочную петлю.

Оркестр грянул марш, и мимо изваяния, чеканя шаг, прошли два полка.

Жестокость, беспощадность стали основой «полководческой стратегии» Троцкого. Фронтовые командиры бледнели при одном слухе о налете поезда председателя Реввоенсовета.

Особенное возмущение бойцов вызывали скорые и безжалостные расправы особых отделов. Если попал туда — пиши пропало! Повальные расстрелы объяснялись борьбой за дисциплину.

Троцкий, словно доказывая свою иноземность, с особенным старанием формировал полки интернационалистов. Состояли они из австрийцев, мадьяр, китайцев, латышей и калмыков. Эти части были незаменимы при карательных экспедициях и ничего не стоили в боях. Иноземный сброд стремился только грабить и убивать, но никак не умирать на чужой земле, за чужое счастье.

Николай Иванович Ежов с головой окунулся в грозовую атмосферу 1918 года, когда советская республика изнемогала не только от интервентов, но и от расстрельной деятельности Троцкого. Изучая фронтовые сводки, он впервые соприкоснулся с доказательствами непримиримой вражды Сталина и Троцкого. Получив партийное поручение наладить хлебное снабжение республики, Иосиф Виссарионович превратился еще и в руководителя героической обороны Царицына. К этому городу на Волге белые генералы стянули свои лучшие войска. Рабочие полки держались из последних сил. Троцкий из своего поезда слал бешеные распоряжения. Сталин их не принимал в расчет. Коса нашла на камень. Бедному Ленину приходилось напрягать все свои способности, чтобы притушить эту пылающую злобу.

Отвечая на ленинские телеграммы, Иосиф Виссарионович уверял, что фронт под Царицыном держится не благодаря приказам Троцкого, авопреки таковым (к сожалению, и это Сталин знал, Троцкого всецело поддерживал такой всесильный человек, как Свердлов).

Сталин искренне возмущался тем, что фанфаронистый председатель РВС всячески третирует командиров, выдвинутых из солдатской массы. Эти люди вызывали у него брезгливость своим простонародным видом, отсутствием белья и отвратительной привычкой сморкаться, приставив палец к носу... Сталину ничего не оставалось, как защищать их всем своим авторитетом, всей своей властью. Буденный, Ворошилов, Щаденко, Кулик, Пархоменко, Кочубей, Жлоба, Ковтюх... Революция позволила проявить этим людям талант военачальников.

Стараниями Троцкого Красная Армия продолжала раскалываться надвое.

В Полевом штабе республики, в Серпухове, появилась новая должность — Главнокомандующий. На этот пост Троцкий назначил царского полковника И. Вацетиса, латыша, плохо говорившего по-русски и откровенно презиравшего русского солдата. Своим первым приказом по войскам Ва-цетис снял с Восточного фронта латышский полк и перебросил его в Серпухов, на охрану Полевого штаба (этого потребовал Склянский, опасаясь за свою безопасность). Итогом этой срочной передислокации явился очередной успех Колчака, взявшего Симбирск, родной город Ленина.

Командующий Восточным фронтом С.С. Каменев, также полковник царской армии, возмущенно телеграфировал в Москву, что лихорадочные распоряжения Реввоенсовета и Полевого штаба направлены, скорей всего, не на разгром Колчака, а на его спасение. Иначе, чем объяснить приказ Главкома остановить наступление 5-й армии на реке Белой и прекратить преследование бегущего противника? Каменев также доложил, что бригада Сапожко-ва, поднявшая мятеж против советской власти, на каком-то основании продолжает снабжаться из арсеналов и продовольственных баз Красной Армии.

За свою строптивость командующий Восточным фронтом был снят со своего поста и вызван в Москву. Дело запахло трибуналом. Вмешался однако Ленин и употребил всю свою власть, чтобы восстановить Каменева в прежней должности... Несколько месяцев спустя Вацетиса удалось спихнуть с поста Главкома. На его место был назначен Каменев.

Очередным ударом по авторитету Троцкого было решение перенести Полевой штаб из Серпухова в Москву. Затем был создан Совет Рабоче-Крестьянской Обороны. Его возглавил Ленин. Своим заместителем он назначил Сталина. Троцкий возмутился тем, что Реввоенсовет теперь обязан подчиняться не только Ленину, но и Сталину.

— Не забывайте, Лев Давидович, — сухо заметил ему вождь, — что интересы нашей армии близки не только вам одному.

— Что же, Красной Армией станут командовать через мою голову?

— Партия и Центральный Комитет имеют на это полное право!

К таким разговорам Троцкий не привык. В ответ он, ничего не объясняя, самоустранился от руководства Реввоенсоветом и с оскорбленным видом заперся в своем надежно укрепленном поезде.

Словно купчик в кураже, он предался безудержному разгулу. Стенографисткам и машинисткам выпали нелегкие дни. Их то и дело требовали «украсить компанию». Сам Троцкий переменял в течение дня нескольких утешительниц. Среди девичьего населения поезда удовлетворение похоти диктатора называлось «вызовами на допрос».

Неожиданный каприз председателя Реввоенсовета совпал с наступлением белых под Курском. Начинался рейд генерала Мамонтова по тылам Красной Армии. Конница Шкуро появилась под Чугуевым...

Фронтовые работники, занятые своим тяжким кровавым делом, ненавидели Троцкого. Его летучие наскоки порождали хаос и неразбериху, вносили дух уныния в войска. Там, где появлялся роскошный поезд председателя Реввоенсовета, начиналась череда бессудных и незаслуженных расстрелов. «Товарищ Маузер» был любимым инструментом этого нелепого выскочки с клочковатой бороденкой и безумными глазами за стеклышками старомодного пенсне.

Валентин Трифонов, донской казак, старый революционер и опытный армейский работник, пытался докричаться до Москвы, посылая в Центральный Комитет партии отчаянные письма.

«На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это сделать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами очень быстро скончаемся - от истощения. Южный фронт — это детище Троцкого и является плотью от плоти этого бездарнейшего организатора... Армию создавал не Троцкий, а мы, рядовые армейские работники. Там, где Троцкий пытался работать, там сейчас же начиналась величайшая путаница. Путанику не место в организме, который должен точно и отчетливо работать, а военное дело такой организм и есть».

Серго Орджоникидзе, зная Ленина давно и довольно близко, писал ему с фронта:

«Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством... Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого? Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо!»

Красная Армия создавалась и сражалась, изнемогая от борьбы не только с белогвардейцами, но и с собственным наполеончиком в пенсне.

ГОРЕЧЬ ПОРАЖЕНИЯ

Рядом с океаном не роют колодца.
 Восточная мудрость

Ленину исполнилось 50 лет.

Неизбежная суета вокруг юбилейной даты раздражала председателя Совнаркома. Он считал дурным тоном выносить на широкую публику сугубо интимные события. К тому же и дела в республике не располагали к празднествам. В

конце концов его уговорили появиться в назначенный час в темно-вишневом зале Московского горкома партии в Ле-онтьевском переулке. Он пообещал, но с неохотой.

Заседание состоялось 23 апреля, с опозданием. Приглашенных было немного. Доклад сделал Каменев, вальяжный, благообразный, с размеренной профессорской речью. Луначарский, по обыкновению возбуждаясь от собственного красноречия, заметно оживил зал, заставил смеяться и смеялся сам, лоснясь крупным толстым носом... Ольминский со своим казенным задором партийного публициста составил выигрышный фон для следующего оратора — Максима Горького. Худой, сутулый, с выпирающими лопатками, Горький говорил взволнованно. Он искренне любил Ленина, хотя два года назад в своей газете «Новая жизнь» подвергал его жестокому разносу. Их примирило покушение на Ленина Каплан.

Искренность Горького была неподдельной. Иосиф Виссарионович внимательно смотрел, как старый больной писатель усаживается на свое место и возит смятым платком по неряшливым усам, пожелтевшим от никотина...

Внезапно в конце зала, в самых последних рядах, резко затрещали аплодисменты. Люди стали оборачиваться и вскакивать на ноги. По проходу своей характерной пробежкой двигался Ленин — в наброшенном пальто, с голой головой. Жестом руки он утихомиривал все пуще бушевавший зал. Поднялся на ноги президиум. Подхватив полы пальто, Ленин легко взбежал и быстрым рыскучим взглядом отыскал сталинские глаза. Иосиф Виссарионович понял, что имеется настоятельная необходимость поскорее встретиться. Юбилейная говорильня, таким образом, выглядела досадной потерей золотого времени. Видимо, пока они тут славословили, произошло что-то существенное, важное. Уж не Врангель ли зашевелился в своем Крыму? Этого ждали...

На коленях Сталина лежал вчерашний номер «Правды», посвященный юбилею Ленина. На развороте, крупным «подвалом», помещена его, сталинская статья «Ленин, как организатор и вождь РКП».

Из голенища сапога Иосиф Виссарионович достал записную книжку, раскрыл и вдруг закусил зубами кончик карандаша. Постойте-ка, а не поляки ли зашевелились? Последняя разведывательная сводка сообщала, что в Варшаве появились и ведут с Пилсудским какие-то переговоры Петлюра и Савинков. Соединение таких персон — смесь достаточно гремучая!

Ленину пришлось выступить. Он поблагодарил за поздравления и стал говорить о дисциплине, об усложняющейся международной обстановке. Да, одолели и Деникина, и Колчака. Но Врангель! Но поляки! Война гражданская кончается и все заметнее маячит война с соседней державой. А за спиною Польши, и это не секрет, стоит Европа... да и только ли Европа?

Снова обрушились аплодисменты. Люди ринулись к сцене, к Ленину. Внизу бурлило множество счастливых улыбающихся лиц. Сутулый и нескладный Горький, выбрался из-за стола и зачем-то нес в руке стул. Ленин забрал у него этот стул и тут увидел поджидающего Сталина. Знакомым движением он тронул его за локоть и наклонился к уху:

— Едемте домой. Нам сейчас встретился самокатчик. Новости неважные...

Сталин угадал: неприятное известие, доставленное самокатчиком на трещавшей мотоциклетке, касалось Западного фронта. Две галицийские бригады внезапно взбунтовались, перебили командиров и комиссаров и перешли на сторону поляков. Стык между 12-й и 14-й армиями оказался оголенным.

В ленинском кабинете висела карта, огромная, чуть не во всю стену. Ленин, указывая место стыка, поднял руку, не достал и влез на табурет. Взглядом он пригласил и Сталина. Выбрав стул покрепче, Иосиф Виссарионович тоже влез. Неровная линия фронта на Украине была теперь перед глазами.

— Что Буденный? — поинтересовался Ленин.

О срочной переброске Первой Конной было решено еще позавчера. Загвоздка была в том, как перевезти такую массу конницы. Расчеты показали, что железная дорога не управится. Оставался старый древний способ — своим ходом. Послезавтра дивизии Первой Конной трогаются в путь на Украину из Ростова. Буденный обещает по дороге основательно прочистить районы, зараженные бандитизмом: вырубить и разогнать всех батек и марусек, нагло терроризирующих близкие тылы намечающихся фронтов.

Владимир Ильич знал, что отношение к Сталину среди сформировавшихся за границей эмигрантов, откровенно говоря, неважное. Его не любили, им пренебрегали, ему прог бовали грубить. Кое-кто делал попытку им даже помыкать. И тут же получал грубый оскорбительный отпор. Чувство собственного достоинства у кавказцев в самой крови. Нарвавшиеся на такой отпор возненавидели Сталина еще больше, ставя ему в упрек не только внешний вид и незнание иностранных языков, но и явную, по их мнению, примитивность ума и узость стремлений. Мнение, как считал Ленин, ошибочное в корне. Однажды, возражая, кажется, Свердлову, он сравнил порицаемую узость Сталина с узостью отточенного лезвия топора, предназначенного в отличие от обуха рубить, а не мозжить. Оттого-то «узкий» Сталин и был так незаменим при выполнении самых необходимых поручений...

Заседание Политбюро состоялось 28 апреля. За три дня до этого Пилсудский, сосредоточив на Украине три четверти своих военных сил, начал массированное наступление на Киев.

Поляки — давнишняя боль России, форпост католицизма на Востоке, агрессия латинян против православия. Всякий раз, когда Россия ослабевала, польские паны поднимали головы и вытаскивали из ножен дедовские сабли. Звон этих сабель слышали под стенами Смоленска, Пскова, Новгорода, услышали и ополченцы Минина и Пожарского, выбивая наглых захватчиков из древнего Московского Кремля.

Иосиф Виссарионович, работая над докладом, потребовал все материалы, так или иначе связанные с начавшейся интервенцией. Несколько раз он вызывал в Москву начальника Особого отдела фронта В.Н. Манцева, имевшего богатый и разнообразный опыт чекистской работы, в том числе и агентурной. К тому времени Сталин накрепко усвоил, что для побед в боях открытых, на полях сражений, необходим целый комплекс мер потаенных, скрытных. Без них успеха не видать.

Юзеф Пилсудский, возглавивший вторжение на Украину, в молодые годы состоял членом русской террористической организации. В марте 1887 года он был арестован за попытку покушения на жизнь Александра III. Юзеф Пилсудский, как самый молодой в террористической организации, получил пять лет Сибири и отбывал наказание в Александровском централе.

Испытания молодости сделали Пилсудского яростным ненавистником России и русского народа.

Имелся в жизни Юзефа Пилсудского один загадочный биографический провал: в 1900 году он почему-то оказывается в Петербургском сумасшедшем доме, а четыре года спустя, в самый разгар русско-японской войны, его след вдруг обнаруживается в Японии, где он вел активную работу по организации в тылу сражающихся русских войск «объемной повстанческой акции». После Японии его видели в Австрии, где он стал платным агентом полковника Редля, руководителя австрийской контрразведки (бывшего в свою очередь надежным агентом русской секретной службы).

Из секретных документов Иосиф Виссарионович обратил внимание на донесение самого Пилсудского, направленное Троцкому: предводитель польских легионеров предупреждал председателя Реввоенсовета о деталях наступательных планов Деникина. Помимо этого он раскрывал секреты своих отношений с Петлюрой, в частности, сообщал о прибытии на Украину первых отрядов так называемого «Еврейского легиона», сформированного в советской России по решению Московского съезда сионистов.

Серьезного внимания заслуживали сообщения о международных связях Пилсудского. Платный агент секретных служб Японии, Австрии и Германии, он в последнее время стал пользоваться покровительством еще и американцев. Прошлой зимой в Варшаву прибыла внушительная миссия АРА, организации по борьбе с голодом и эпидемиями. Пилсудский направил американцев на Западную Украину, во Львов. Вскоре туда, в этот опорный пункт секретчиков США, приехал капитан Купер, опытный летчик и разведчик. В эти дни польские легионы вторглись в пределы Восточной Галиции и Волыни, громя малочисленные соединения 12-й армии красных войск. Капитан Купер выразил желание отправиться в Архангельск, на встречу с высадившимися там англичанами, однако Пилсудский попросил его съездить в Париж и поискать там авиаторов, желающих заработать на войне поляков с русскими. Американцы пообещали Польше аэропланы, но не обещали своих летчиков. Их следовало поискать самим полякам. Париж, международный центр всевозможных проходимцев, являлся идеальным местом для вербовки «солдат удачи».

19 апреля две эскадрильи совершили первый налет на Киев. Две недели спустя польская армия заняла столицу Украины.

Раздуваясь от спеси, Пилсудский хвастливо заявлял: «Большевики — ничтожество. Я буду бить их как захочу и где захочу!» А в польских газетах его стали сравнивать со Стефаном Баторием, Яном Собесским и Тадеушем Костюшко.

На аэродроме, где базировались американские летчики, появились указатели: «До Москвы — 400 миль. До Петрограда — 600 миль».

Однако ранним утром 25 мая лейтенант Кроуфорд, вылетев на разведку, увидел на шоссе, ведущем к Умани, густые кавалерийские колонны. Это были передовые соединения Первой Конной армии Буденного.

Началась настоящая война.

Основной вывод сталинского доклада на Политбюро сводился к тому, что война гражданская, т.е. драка со своими доморощенными генералами, сменилась войной с сообществом самых оголтелых хищников мирового империализма.

Под Парижем, в Версале, в те дни заседал Союзнический военный комитет во главе с маршалом Фошем. Польскую армию следовало вооружить и снабжать для быстрого победоносного похода. Деньги отпустили США— 50 миллионов долларов. Франция не поскупилась на советников: в действующую армию поляков отправлено 9 генералов, 29 полковников, 694 офицера рангом ниже (в одной из польских частей в чине капитана сражался будущий генерал де Голль).

Так утром 6 мая поляки появились в Киеве.

Пилсудский вызвал Петлюру в Винницу. Там они подписали договор о вечном союзе и братстве. Польша признавала независимость Украины и брала обязательства оказывать ей всяческую помощь в борьбе с москалями. В благодарность Петлюра отдавал панам навечно Галицию, Волынь, часть Полесья и Холмскую область, отдавал в рабство шляхте 8 миллионов своих земляков.

Теряя голову от неслыханных удач, Пилсудский сам себе присвоил высшее воинское звание «Первый маршал Польши».

Знакомясь с секретными материалами, Иосиф Виссарионович нашел сообщение о том, что «Первый маршал», заняв древний град Гедимина — Вильно, забрал из хранилища корону польских королей, с намерением возложить ее на голову своей дочери от литовской еврейки Перловой...

Решения Политбюро по отражению агрессии поляков были выдержаны в самых решительных тонах. 24 губернии республики Советов переводились на военное положение. 12-я армия, сильно пострадавшая в боях, спешно пополнялась. Прежняя Литовско-Белорусская армия преобразовывалась в регулярную 16-ю армию, а Латвийская — в 15-ю/Первая Конная армия шестью могучими широкозахватными колоннами двигалась под Умань, очищая по пути тылы Юго-Западного фронта.

Помимо поляков на Юго-Западном фронте «висел» еще и Врангель, надежно окопавшийся в Крыму.

Отправляясь на Украину, Иосиф Виссарионович не мог преодолеть душевного разлада. В борьбе с Пилсудским он считал главным военное решение проблемы. С ним никто не согласился, и в первую очередь Ленин. Товарищи считали, что борьба с начавшейся агрессией — чисто политический вопрос. Все выступавшие были убеждены, что стоит лишь Красной Армии достичь границы с Польшей, ее с радостью встретят польский пролетариат и беднейшее польское крестьянство.

Гражданская война в России явила миру двух военных гениев: Семена Буденного и Нестора Махно. Мощные кавалерийские соединения и необыкновенно подвижные тачанки с пулеметами опрокинули всю привычную стратегию войны с ее унылым беспросветным прозябанием в окопах, опутанных несколькими рядами колючей проволоки. Если прежде для овладения каким-нибудь пригорком или переправой через речку требовались недели, а то и месяцы упорнейших боев, то теперь действия нападавших обрели неслыханную маневренность. Позиционная война, как таковая, умерла навсегда.

Первая Конная армия стремительно вышла к Днепру и, отказавшись от прямого штурма Киева, прорвала польский фронт южнее города. Киев, еще занятый поляками, оказался в тылу у наступавших. Охваченные паникой легионеры стремглав бросились из города, объясняя свое бегство необходимостью выровнять растерзанный фронт.

Задачу остановить Буденного польское командование поставило перед американскими летчиками.

В первых боях аэропланы спокойно выбирали цель и сверху поражали конников огнем из пулеметов и прицельным бомбометанием.

Помогла русская смекалка.

В 6-й кавдивизии Тимошенко умельцы сколотили деревянный поворотный круг, задрав пулеметный ствол кверху. Новинка сразу же принесла ощутимый результат. Моментально выявилось, что у аэроплана не защищен ни пропеллер, ни мотор, ни сам летчик. С тяжелым ранением вернулся из боя лейтенант Нобл. Словили пули также Брукс и Рорисон. Мощную очередь получил аэроплан майора Фаунтлероя, и только мастерство летчика позволило дотянуть искалеченную машину до аэродрома.

На следующий день получил повреждения самолет лейтенанта Келли. Летчик не справился с управлением и разбился.

Плачевное состояние польской армии, отходившей к Висле, требовало срочного вмешательства.

5 июля в г. Спа состоялась конференция представителей союзных армий. Участники заслушали доклад Военного комитета Антанты о неудачах на Восточном фронте. Поражение Пилсудского грозило разрушить всю систему Версальского мира в Европе. Москве был предъявлен ультиматум лорда Керзона, министра иностранных дел Великобритании. От советского правительства потребовали немедленно прекратить военные действия против поляков и заключить перемирие с генералом Врангелем. Крым предлагалось объявить нейтральной зоной.

Помимо шагов официальных последовали меры неофициальные. В Киеве, оставленном поляками, вдруг взлетели на воздух склады с боеприпасами. Внезапный пожар уничтожил склады военного имущества в Москве, в Хорошеве. В Белоруссии обрушился железнодорожный мост через р. Плиссу. Волна диверсий последовала на крупных предприятиях оборонного значения... Политбюро ЦК РКП(б) срочно командировало на фронт председателя ВЧК Дзержинского. Он подхлестнул деятельность особых отделов. Первые же аресты выявили хорошо продуманную систему подпольных групп. Иосиф Виссарионович тогда впервые услышал хлесткое, как щелк бича, название организации «Джойнт». Задержанный в Минске агент Цукерман рассказал о своих связях с главой белорусских сионистов Хургиным. А некая Цешков-ская, арестованная на явочной квартире, дала показания о том, что террористы готовили покушение на члена РВС И.В.Сталина.

Наглый ультиматум Керзона вызвал мощную волну протестов в республике Советов. «Лорду — в морду!» А 19 июля в Петрограде открылся II конгресс Коминтерна. Съехалось более 200 делегатов, представляющих пять континентов планеты. Работа конгресса проходила под ликующие донесения с фронта. Красная Армия неумолимо приближалась к стенам Варшавы. Судьба столицы панской Польши не вызывала никаких сомнений. Делегаты конгресса повторяли пламенные строки приказа молодого Тухачевского, командующего войсками Западного фронта:

«Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На своих штыках мы принесем трудящемуся человечеству счастье и мир. Вперед на Запад! На Берлин!»

Конгресс работал неторопливо — целых три недели. Эти дни были временем триумфа Зиновьева, надменного «хозяина» Петрограда. Он распорядился повесить в зале огромную карту и каждое утро сам зачитывал фронтовую сводку. 1 августа советские войска форсировали Буг. Падения Варшавы ждали со дня на день.

Из Харькова пришла срочная телеграмма Раковского:

«Товарищи Тухачевский и Смилга выехали в Варшаву».

Делегатами овладел приступ восторженной эйфории. Они единогласно приняли текст «Манифеста»:

«Международный пролетариат не вложит меча в ножны до тех пор, пока Советская Россия не включится звеном в Федерацию Советских Республик всего мира!»

В этот же день состоялась грандиозная демонстрация на Марсовом поле, у могил жертв Великого Октября.

Никогда еще победа Мировой Революции не казалась такой близкой, почти что осязаемой. Укреплялось убеждение в том, что совсем скоро центральный штаб Коминтерна переедет сначала в Берлин, а затем и в Париж. Победоносные дивизии Красной Армии неминуемо появятся на берегах Ла-Манша и Гибралтара.

25 июля в Варшаву прибыл генерал Вейган, специалист по стратегической обороне. Он застал Пилсудского в подавленном состоянии. «Первый маршал Польши» мучительно переживал свой позор.

— Сколько дивизий вы привели с собой? — спросил он француза.

— Ни одной, — был ответ.

— Тогда зачем вы приехали? — вспылил Пилсудский. Генерал Вейган сделал вид, что не заметил панского хамства. Он не собирался препираться с этим потерявшим голову авантюристом. Его сюда послали для спасения трудной ситуации, он этим и займется.

Генерал потребовал полевую карту и материалы фронтовой разведки.

Одного взгляда на карту было достаточно, чтобы понять: красные воюют на фу-фу. В частности, генерал сразу определил самое уязвимое место наступающих — Мо-зырскую группу. Как же они умудрились наступать по расходящимся направлениям? Вместо удара сжатым кулаком пытаться поразить растопыренными пальцами!

Война не терпит наплевательского отношения даже к самым незначительным мелочам. Поэтому война — высокое искусство, а не примитивное ремесло.

Вейган указал на самую мощную и маневренную группировку русских - - Первую Конную. Буденного следовало сковать в боях, тем самым лишив наступающих основного преимущества. По его совету Литовскую, Галицкую и Луцкую группировки войск свели в один кулак и направили его в лоб Первой Конной. В итоге под городом Броды завязалось ожесточенное сражение.

В первые дни августа ход военных действий по-прежнему бодрил Москву. Поляки отступали. Даже осторожный Ленин в эти дни счел возможным приоткрыть краешек глубоко продуманного плана: «Штыками прощупать, не созрела ли социалистическая революция пролетариата в Польше?» Сомнений вроде бы не оставалось: созрела.

30 июля в Белосток приехали из Москвы Ф. Дзержинский, Ю. Мархлевский, Ф. Кон, Э. Прухняк, И. Уншлихт. Они вошли в состав Временного революционного комитета Польши и рассчитывали через несколько дней оказаться в Варшаве.

1 августа Красная Армия освободила Брест-Литовск.

На следующий день Москва настолько уверовала в близкую победу, что на заседании Политбюро было постановлено переключить Юго-Западный фронт на Крым, на Врангеля. С добиванием поляков справится один Тухачевский.

Вечером 2 августа Сталин получил телеграмму Ленина:

«Только что провели в Политбюро разделение фронтов, чтобы Вы исключительно занялись Врангелем. В связи с восстанием на Кубани, а затем и в Сибири опасность Врангеля становится громадной... Я Вас прошу очень внимательно обсудить положение с Врангелем и дать Ваше заключение. С Главкомом я условился, что он даст Вам больше патронов, подкреплений и аэропланов».

Телеграмма показалась Сталину легкомысленной. Война— занятие серьезное. Враг еще не разбит, он по-прежнему опасен, словно раненый зверь.

По первым же впечатлениям Иосиф Виссарионович составил тревожное письмо в Центральный Комитет и, предостерегая от легкомыслия, требовал обратить внимание на состояние польского тыла.

Он писал:

«Ни одна армия в мире не может победить (речь идет о длительной и прочной победе) без устойчивого тыла. Тыл для фронта — первое дело, ибо он, и только он, питает фронт не только всеми видами довольствия, но и людьми — бойцами, настроениями, идеями. Неустойчивый, а еще более враждебный тыл обязательно превращает в неустойчивую и рыхлую массу самую лучшую, самую сплоченную армию. Тыл польских войск в этом отношении значительно отличается от тыла Колчака и Деникина к большой выгоде для Польши. В отличие от тыла Колчака и Деникина тыл польских войск является однородным и национально спаянным. Отсюда его единство и стойкость. Его преобладающее настроение — «чувство отчизны» — передается по многочисленным нитям польскому фронту, создавая в частях национальную спайку и твердость. Отсюда стойкость польских войск».

Сталин предупреждал, что польский поход не будет «прогулкой», как бахвалились троцкисты из РВС.

«Вредно самодовольство тех, кто кричит о «марше на Варшаву», тех, кто горделиво заявляет, что они могут помириться лишь на «красной советской Варшаве».

Через несколько дней Иосиф Виссарионович набросал проект «Циркулярного письма ЦК РКП(б)». Он предложил рассмотреть его на заседании Политбюро, Москва, писал он, находится в плену недобросовестной информации командующего Западным фронтом и принимает безответственные решения «в сторону продолжения наступательной войны».

Сталин отчетливо сознавал, что на этот раз он возражает не только Троцкому, но и Ленину.

Телеграмма Ленина о разделении фронтов так подействовала на Сталина, что он с досадой стукнул по ней кулаком. В крайне раздраженном состоянии он принялся писать ответ.

После полуночи в Москву ушла сталинская шифровка:

«Вашу записку о разделении фронтов получил. Не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать на фронте еще максимум две недели, поищите заместителя. Обещаниям Главкома не верю ни на минуту, он своими обещаниями только подводит. Что касается настроения ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия иногда очень удачно срывает результаты наших военных успехов».

Раздражение Сталина, работающего на фронте, обеспокоило вождя. Он знал, что товарищ Коба никогда не жалуется на болезни, но в последние дни в Москве, готовя решение по Польше, он выглядел явно нездоровым.

Ответил Ленин деликатно:

«Не совсем понимаю, почему Вы недовольны разделением фронтов. Сообщите Ваши мотивы. Мне казалось, что это необходимо, раз опасность Врангеля возрастает. Насчет заместителя сообщите Ваше мнение о кандидате. Также прошу сообщить, с какими обещаниями опаздывает Главком. Наша дипломатия подчинена ЦК и никогда не сорвет наших успехов...» Иосиф Виссарионович понимал, что Ленин говорит с чужого голоса. Что у него там за военные советники? Гнать надо таких советников!

В Москве не хотели слышать, что сопротивление поляков возрастает, а силы Красной Армии исчерпаны.

9 августа советскому командованию свалилась в руки неслыханная удача: удалось добыть два приказа самого Пилсудского. В них говорилось о наращивании сил за р. Вепрж и называлась дата нанесения удара — 16 августа. Казалось бы, следовало приготовиться к опережению удара. Ничуть не бывало! В штаб Юго-Западного фронта приходит распоряжение Троцкого: безукоснительно выполнять все приказы Тухачевского (камешек в огород Сталина). Тут же получено указание Тухачевского: передать 6-ю дивизию из Первой Конной на Врангелевский фронт.

В последние дни перед катастрофой советский фронт залихорадило от неожиданных приказов. Тухачевский требовал передачи ему всех войск Юго-Западного фронта (польское командование он по-прежнему в расчет не принимал). Поспешил внести в победу свою лепту и «сам» председатель Реввоенсовета. Сначала он распорядился: «Первой Конной армии уничтожить противника на правом берегу Буга и на плечах бегущих 3-й и 6-й польских армий захватить Львов». Затем последовал столь же категорический приказ Хвесину, командующему Мозырской группой войск: «Форсировать Вислу и взять Иван-город!»

Еще стучали телеграфные аппараты, еще работали шифровальщики, как вдруг началось мощное наступление польских войск.

Генерал Вейган продуманно выбрал момент для внезапного удара. С утра 16 августа 4-я армия буквально вонзилась в чахлые порядки Мозырской группы войск. Оба советских фронта были разорваны и потеряли управление. В небе над побежавшими красноармейцами реяли американские аэропланы. За два дня боев летчики совершили 127 боевых вылетов, сбросили на красные части около 8 тонн бомб.

Наращивая силу удара, Вейган ввел в сражение еще и 5-ю армию генерала Сикорского,

Разгром советских войск стал полным.

Пилсудскому с его близким окружением Вейган сказал:

— Господа, теперь вы получили свою Марну. Продолжайте!

Внезапное воскрешение казалось бы наголову разбитой Польши получило в истории название «Чуда на Висле».

Французский генерал Вейган, выполнив свою задачу, немедленно уехал из Варшавы, оставив Пилсудского купаться в лучах славы. Еще бы! Маленькая Польша сокрушила одну из самых крупных держав Европы. Это была первая победа польских войск за последние 200 лет. По условиям Рижского договора, подписанного в 1921 году, коварный Запад компенсировал почти все потери, понесенные в результате революции в Германии. В состав Польши вошли половина Белоруссии и четверть Украины. Советское правительство обязалось выплатить солидную компенсацию золотом и товарами. На долгие годы территория суверенной Польши стала базой бандитских формирований Балаховича и Тю-тюника, а также террористов Савинкова. Под крылышком Пилсудского свили гнездо националисты Грузии, Азербайджана, Калмыкии, Крыма, Средней Азии и Кубани.

А год спустя, в декабре 1922 года, в варшавской газете «Мысли народовы» ксендз Лютославский, депутат Сейма, приоткрыл краешек завесы, назвав тех, кто стоял за спиной Пилсудского (и Вейгана), науськивая их на истекающую кровью Россию. В своей гневной статье ксендз назвал Пилсудского послушным орудием международного сионизма, а все его «великие завоевания» на Востоке — одним из пунктов программы мирового еврейства. Самое поразительное при этом — автор статьи указывал на Ъвязь Пилсудского с... большевиками-сионистами из Москвы! Выходило, и Пилсудский, и Троцкий с Тухачевским действовали заодно, по одному тщательно разработанному плану!

А Троцкий продолжал голосить о «перманентной» революции и теперь носился с мыслью совершить прорыв на Востоке, через Азию. Он объявил: «Путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии». Неистовый разрушитель, он стремился только убивать, уничтожать, оставлять после себя одни кровавые обломки. И все его бредовые несбыточные планы обречена была питать своими иссякающими соками несчастная Россия, попавшая под безжалостный каток неистовых завоевателей Вселенной.

Всей ужасающей картины разгрома Иосиф Виссарионович не видел. Его гневные грубые телеграммы с фронта надоели и в Кремле, и в Реввоенсовете. 15 августа он получил вызов Крестинского, секретаря ЦК РКП(б), и выехал в тот же день.

Он заехал в наркомат и заперся в кабинете. На рабочем столе аккуратной стопкой лежали полученные документы. Потянувшись с дивана, он взял их и небрежно просмотрел. Ничего срочного не было.

Распоряжения председателя Совнаркома касались в основном вопросов быта. Ленин просил озаботиться установкой в Кремле небольшой телефонной станции, при которой нужно лишь набрать на диске номер, а не переговариваться с телефонной барышней (прообраз будущих «вертушек»).

Еще одно письмо Ленина касалось личных дач.

«Не пора ли основать 1—2 образцовых санатория не ближе 600 верст от Москвы? Потратить на это золото. Но образцовыми признать лишь те, где доказана возможность иметь врачей и администрацию пунктуально строгих, а не обычных советских растяп и разгильдяев.

Секретно: в Зубалове, где устроили дачи Вам, Каменеву и Дзержинскому, а рядом строят мне к осени, надо добиться починки желдорветки к осени и полной регулярности движения автодрезин. Тогда возможно быстрое и конспиративное и дешевое сношение круглый год. Напишите и проверьте. Также рядом совхоз поставить на ноги...»

Спрашивается, почему какими-то дачами должен заниматься нарком по делам национальностей? Он же не завхоз!

Сказывалась установившаяся привычка: что ни поручи — сделает.

Советская власть, как и всякая другая, оказывалась чрезвычайно падкой на комфорт. Недавние эмигранты, набившиеся в начальственные кабинеты, получили возможность пожить и для себя. Этому помогала система пайков, установленная Свердловым. На каждой ступеньке руководящей вертикали полагались привилегии за государственный счет.

На даче в Зубалово Ленин так и не появился. Он приглядел имение Рейнбота в Горках и приказал капитально его отремонтировать.

Троцкий облюбовал поместье князей Юсуповых в Архангельском.

Каменев, помимо дач, занимал в Москве два особняка: один на 20 комнат, другой — на 15.

За вождями тянулась шушера помельче. Причем устраивались многочисленные родственники, любовницы, родственники любовниц.

Для тех, кому особняки были не по чину, для жилья получили лучшие московские отели. Само собой, на первом месте считался Кремль с его двумя корпусами: Кавалерским и Офицерским. Затем шел «Националь», называемый «Первым домом Советов», и «Метрополь» — «Второй дом Советов». Обе эти гостиницы быстро превратились в неопрятные зловонные общежития.

В каждом «Доме Советов» — свои пайки и свои кухни. Охрана бдительно следила, чтобы сюда не проникали люди с улицы.

Обитатели «Второго дома» испытывали лютую зависть к тем, кому выпало жить в «Первом». Озлобленной местечковой крикливостью отличались три семьи Э. Склян-ского, занимавшие апартаменты на трех разных этажах. Сам Склянский с очередной женой жил в особняке и к прежним семьям не заглядывал.

В заботах об удобствах новой номенклатуры работала «Комиссия по кремлевским привилегиям». Был образован специальный валютный фонд «для лечения товарищей за границей». В Кремле разрастался гараж служебных лимузинов. Существовали четкие инструкции, кому из вождей полагались для поездок по стране отдельные вагоны или отдельные поезда.

Искренне полагая, что их жизнь принадлежит партии и народу, руководители республики Советов бережно сохраняли этот ценнейший капитал.

...Иосиф Виссарионович с трудом воспринимал развитие событий: появление испуганной Нади, хлопоты врачей, переезд в Солдатенковскую больницу. Ленин сам позвонил профессору Розанову, выдающемуся клиницисту. Диагноз был отвратительный: срочно требовалась широкая резекция слепой кишки. К этому прибавился еще аппендицит.

Своему питанию Иосиф Виссарионович никогда не уделял серьезного внимания. Сказывалось тяжелое голодное детство, беспробудное пьянство дебошира отца и грошовые заработки терпеливой матери, ходившей мыть полы в богатых домах.

Операцию Иосиф Виссарионович перенес тяжело. Улучшение наступило только на пятый день.

На плечи Нади, молоденькой жены, свалились постоянные заботы. Она отдавалась им с трогательным самозабвением. Ее вдохновляло сознание своей необходимос-

ти этому немолодому суровому человеку, которому она вверила свою судьбу.

К началу IX партконференции Иосиф Виссарионович все еще находился в больнице. К тому времени в партийных и военных кругах разгорелся ожесточенный спор о виновниках поражения под Варшавой. Сталин обратился к президиуму конференции с письмом.

«Заявление т. Троцкого о том, что я в розовом свете изображал состояние наших фронтов, не соответствует действительности. Я был, кажется, единственный член ЦК, который высмеивал ходячий лозунг о «марше на Варшаву» и открыто в печати предостерегал товарищей от увлечения успехами, от недооценки польских сил. Достаточно прочесть мои статьи в «Правде».

Далее он написал, что Реввоенсовет и командование Западного фронта зачем-то объявили на весь мир о взятии Варшавы.

Сталин во всеуслышание объявил виновниками сокрушительного поражения не только Троцкого с Тухачевским, но и Ленина.

Вождь, надо отдать ему должное, нашел в себе силы признать свою ошибку. Правда, сделал он это с одной присущей ему оговоркой. Выступая на конференции, он сказал:

— Мы встретили большой национальный подъем мелких буржуазных элементов, которые по мере приближения к Варшаве приходили в ужас за свое национальное существование. Нам не удалось прощупать действительного настроения пролетарских масс и в батрачестве и в рядах промышленного пролетариата Польши.

С тех пор в отношениях Ленина со Сталиным — это бросалось в глаза всем — проскочила огромная черная кошка.

Ни тот, ни другой внешне старались ничем не выдавать возникшего отчуждения. А порою всячески демонстрировали неизменность прежних товарищеских отношений. И даже заботливость. Так, примерно год спустя Надю Аллилуеву, жену Сталина, продолжавшую работать в секретариате Ленина, «вычистили» из партии. Причина? Недостаточная политическая активность. На ее исключении особенно настаивал Арон Сольц, которого многие считали «совестью партии». Скорей всего, Надежда Сергеевна и в самом деле не отличалась общественной активностью. Она только что родила ребенка (сынишку Василия), кроме того на ее плечах лежало домашнее хозяйство такого строгого человека, как Сталин. Несправедливое решение исправил сам Ленин, сердито отчитав не в меру ретивого Сольца.

И — еще. Семейный человек, Сталин продолжал жить в скромной двухкомнатной квартирке. Партийная знать в это время занимала барские особняки и поместья. Луначарский, сам имевший роскошную трехэтажную квартиру, набитую произведениями искусства, написал Ленину, указав ему на жалкие жилищные условия Генерального секретаря партии. Сам, жена, ребенок да еще шумная беспокойная теща... Ленин обратился к начальнику своей охраны Абраму Беленькому и поручил ему приискать для Сталина более приличное жилье. Сталинская семья переехала в трехкомнатную квартиру и никуда из нее уже не выезжала. Правда, в поселке Зубалово для Генерального секретаря была отремонтирована дача. Иосиф Виссарионович переехал туда со всей своей многочисленной родней. Там в 1926 году Надежда Сергеевна родила дочку Светлану, любимое дитя Сталина, доставившее ему, стареющему отцу, немало радости и огорчений...

Ехать в санаторий, как того требовалось после такой тяжелой операции, Сталин отказался наотрез — не любил лечиться.

Он появился на работе, осунувшийся, бледный, избегал смотреть собеседникам в глаза и постоянно окутывался клубами дыма. Отсутствия его как будто никто и не заметил. Впрочем, Радек, столкнувшись с ним и наспех пожимая руку, на ходу сострил:

— Я гляжу: как врачи ни лечили, а больной все-таки взял да и выздоровел. Ну, поздравляю. Очень рад.

И побежал дальше.

КОГДА УМИРАЛ ЛЕНИН...

Бои под Каховкой и на Перекопе сломили отчаянное сопротивление белогвардейцев. Кинувшись на побережье, остатки армии барона Врангеля стали лихорадочно грузиться на корабли. Вооружение бросалось. Солдаты и офицеры спасали себя.

Однако кровопролитию еще не виделось конца.

В разоренном Крыму началась лихорадочная приборка. Этот райский уголок требовалось поскорей очистить от тех, кто еще недавно держал в руках оружие и не забыл, как с ним обращаться. На пароходах, увозивших армию Врангеля, место нашлось далеко не всем. Оставшиеся на берегу, проводив дымки в безбрежном море, стали устраиваться кто как смог. Далеко не все из воевавших в белой армии хотели отправляться в эмиграцию. Многие надеялись, что им даст убежище и приют родимая земля. Кое-кто рассчитывал на замирение, на покаяние, на прощение.

Совсем иначе были настроены победители.

Верховную власть в завоеванном Крыму осуществляли Б. Кун, Г. Пятаков и Р. Землячка — все трое «пламенные революционеры». Бела Кун менее года назад возглавлял советскую власть в Венгрии. Продержалась она недолго, несколько недель, но и за это время он продемонстрировал неслыханную жестокость и залил Венгрию кровью.

Эфроим Склянский, заместитель Троцкого, прислал властителям Крыма телеграмму, призывая их не поддаваться расслаблению от наступившего мира:

«Война продолжается, пока в красном Крыму останется хоть один белый офицер».

Бела Кун мгновенно ощутил прилив палаческих сил. Указание из Москвы предписывало ему сесть на своего любимого конька. Он вспомнил золотые деньки в Будапеште и обнародовал свой «универсал», объявив притихшим жителям Крыма:

«Товарищ Троцкий сказал, что не приедет в Крым до тех пор, пока хоть один контрреволюционер останется в Крыму!»

Первым делом взялись за оставленные белыми лазареты. Раненых выволакивали из палат и приканчивали во дворах, в сараях, в подвалах, пощады не получил никто. Однако оставалась еще масса военнослужащих, переодевшихся, спрятавшихся, затаившихся. Как их выманить из укрытий? На помощь пришел генерал Брусилов. В крымских газетах появилось его «Обращение» ко всем, кто не сумел и не захотел уехать на чужбину. Генерал призвал их без страха явиться на регистрацию и заверял своим честным словом, что с их голов не упадет и волоса. Советская власть не станет унижать себя мщением побежденным. Поверив генералу, оставшиеся офицеры потянулись на регистрационные пункты. Таких оказалось более 100 тысяч. «Пламенные революционеры» с довольными Ухмылками потирали руки. Сами заявились! Всех выявленных офицеров пустили под пулеметы. Генерал оказался подонком и подло обманул. Либо обманули его.

Солнечный Крым превратился в гигантскую могилу. Расстрелянными были завалены старые генуэзские колодцы. Много трупов сброшено в море. В Севастополе прямо на причалах убили 500 портовых грузчиков. Кто-то донес, что они помогали уезжавшим в эмиграцию грузить вещи. Разбираться, кто помогал, а кто не помогал, у палачей не хватало времени.

Заслуги Б. Куна и Р. Землячки по очищению Крыма были отмечены боевой наградой — орденами Красного Знамени. Брусилов получил достаточно валюты и с женой отправился в Карловы Вары.

Стремление очистить Крым от нежелательных элементов имело дальний, до поры до времени скрываемый прицел.

Задуманный троцкистами план начал осуществляться в последний год жизни Ленина. Вождь был полностью парализован, однако жизнь в нем еще теплилась. Этим следовало воспользоваться.

В адрес советского правительства поступило обращение, подписанное тремя известными деятелями того времени. Это были писатель Л. Квитко, журналист М. Кольцов и профессор Московской консерватории А. Шор. Они предлагали образовать в Крыму Еврейскую Советскую Республику. Евреи, доказывали они, народ теплолюбивый, солнечный полуостров прямо-таки предназначен для обитания там детей Израиля. Кроме того, авторы проекта гарантировали всемерную поддержку богатейших кругов США. Они назвали организацию Гувера «АРА» и банк «Джойнт сток».

Началась организационная суета.

Влиятельный банк «Джойнт сток» раскрыл свои хранилища золота. Гешефт был выгоден прежде всего материально. На средства «Джойнт сток» в Крыму возник Союз колонистов «Бундестрой», образовался еврейский потребительский кооператив «Самодеятельность», деятельно засуетилось Общество содействия землеустройству евреев-тружеников «Озет».

Столицей намечаемой республики решено было объявить город русской славы Севастополь.

К великому сожалению учредителей, немедленно возникло множество помех. И все нешуточного плана.

Прежде всего, само население Крыма. Там издавна обитали татары, немцы, греки, болгары. Жили, само собой, и русские. Угадать их реакцию было совсем нетрудно. В Крыму с наступлением зимы вдруг разразился жесточайший голод. За несколько ледяных месяцев вымерло более 100 тысяч человек. Спасительная весна рано погнала зелень. Народ радостно набросился на дары земли. Летом шок от голода мог притупиться, поэтому следовало торопиться.

Из Соединенных Штатов в Крым пожаловал М. Розен, один из руководителей «Джойнта». У него состоялась встреча с А. Гавеном, председателем ВЦИК Крыма. Разговор шел на идиш. Собеседники договорились «выделить для еврейских поселенцев пустующие земли». Имелось в виду, что новоселы вопьются в землю и преобразят этот сжигаемый солнцем кусок земли. Недостаток воды? Проведем, доставим. Денег для этого достаточно. Доверительное соглашение было завершено крепким рукопожатием и радостным объятием.

В Москве дерзкая мысль нашла поддержку на самом верху: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Чичерин, Цурюпа. Руководящая «Правда» напечатала статьи Н.И. Бухарина, М.И. Ульяновой и некоего Абрама Брагина, близкого обоим человека.

Организаторы торопились — Ленин умирал.

Осенью 1923 года в Сокольниках открылась сельскохозяйственная выставка. Особенно хвалиться было нечем, страна голодала. И все же в одном из павильонов можно было увидеть сказочное изобилие. Этот павильон так и назывался: «Еврейский».

В один из дней на выставку привезли едва живого Ленина. Страшно было смотреть, что сделала безжалостная болезнь с этим человеком. Вождь походил на живые мощи, голова не держалась на исхудавшей шее, он беспрестанно водил глазами и показывал язык. Грузная Крупская, толкавшая инвалидную коляску, «перевела» хозяевам выставки мнение своего мужа: «Ильич в восторге!»

Морозным январским днем 1924 года важный вопрос вынесли на обсуждение Политбюро. Проект Постановления был подготовлен. Докладчиком выступал М.И. Калинин. Аппетиты создателей Израиля к этому дню заметно возросли. Помимо Крыма в состав Еврейской Советской Республики планировалось включить южные области Украины, а также Абхазию и российское побережье Черного моря с городом-курортом Сочи.

Иосиф Виссарионович, Генеральный секретарь и дважды нарком, давно следил за лихорадочной возней троцкистов-сионистов. Он располагал сведениями, что недавно в Москве тайно побывал банкир Феликс Варбург, зять Якоба Шиффа. Он имел ряд конфиденциальных встреч. Его собеседниками были Вайнштейн — член коллегии наркомата финансов, Димманштейн — заместитель заведующего отделом ЦК партии, Коробков — директор Внешторгбанка, Канцелленбоген — член правления Госбанка, Миндлин — ученый секретарь Госплана, Шейнман -нарком торговли. Высокий гость с воодушевлением поведал, что вопрос о захвате Крыма горячо обсуждается еврейской мировой общественностью. 49 известных писателей Запада обратились с призывом начать сбор средств. Финансовые проблемы, связанные с освоением Крыма, обсуждались на Еврейском конгрессе в Филадельфии (5 тысяч делегатов). Близкое участие в этом принимали представители 200 богатейших семейств Соединенных Штатов. Идея создать Израиль в Крыму пришлась по сердцу таким деятелям, как Рузвельт и Гувер.

Банк «Джойнт сток» выделил первый транш на освоение Крыма — 15 миллионов долларов.

Собеседники подробно обговаривали документ, который предстояло утвердить на заседании Политбюро. Особенное внимание уделялось первому параграфу Постановления, самому важному. В нем шла речь о массовом переселении евреев в Крым. В числе исходных документов фигурировала «Записка» по этому вопросу за подписью Ленина. Иосиф Виссарионович этому нисколько не удивился. За парализованного Ленина над «Запиской» трудились трое: Розен, Брагин и Бройдо, работник наркомата по делам национальностей.

С резкой критикой замысла сионистов выступил Смирнов, нарком земледелия. Он предостерег от поспешного решения такого сложного и опасного вопроса. Уже сейчас в Крыму заметно волнение местных татар. Насторожились и немцы (а их в Крыму более 50 тысяч). А если прознают еще и абхазы? Смирнов уверенно предсказывал кровавейшее обострение национального конфликта. Грянет Вторая Крымская война!

Вопрос удалось сплавить в специальную комиссию — вернейшее средство утопить любое дело.

Как ни секретничали опытные гешефтмахеры, шила в мешке утаить не удалось. В Крыму заволновались местные татары и немцы-колонисты, живущие там с давних лет. Лидер татарской националистической партии «Милли-Фирка»

В. Ибраимов сделал решительное заявление. В качестве ответной меры Ларин сочинил письмо в секретариат ЦК РКП (б), в котором обвинил татарского лидера в буржуазном национализме. Ларина активно поддержал председатель Комиссии ЦК по антисемитизму Бухарин. В итоге В. Ибраимов оказался на Лубянке. Там с ним долго церемониться не стали и расстреляли на третий день.

Вслед за этим ОГПУ спешно подготовило судебный процесс «63-х» (бросив в камеры цвет татарской интеллигенции). После сурового приговора началась деятельная зачистка Крыма от татар.

Все же кое-кому посчастливилось избежать расстрель-ных подвалов. Но с Крымом им пришлось расстаться навсегда. Именно той суровой зимой на Урале нашли свою постоянную прописку более 20 тысяч крымских татар.

ВЦИК под председательством «доброго дедушки» Калинина принял специальный Закон, отдав земли Крыма «для нужд переселения». Территория, очищенная от татар и немцев, составляла 375 тысяч гектаров. На них предстояло справить новоселье 100 тысячам евреев. Это был первый этап колонизации — задел. Насчет Одессы и Сочи было сказано: «Потом!» В складывающейся обстановке важно было «зацепиться».

Новоселам сильно повредила смерть Ленина. В своей клятве у гроба скончавшегося вождя Генеральный секретарь партии предложил народу и стране совершенно новую политику советского руководства. Свежий ветер перемен ощутимо почувствовался всеми. В Кремле и на Старой площади загуляли сквозняки, выдувая прежний затхлый дух. Кое-кому сделалось слишком стеснительно, неудобно. Сталина уже успели изучить достаточно: этот немногословный человек обещаний на ветер не бросал.

Еврейское лобби в СССР прибегло к излюбленным уловкам. В продолжавшихся переговорах с «Джойнтом» была достигнута договоренность о займах. Экономика Страны Советов, и об этом знали все, крайне нуждалась в притоке свободных средств. Поступление таких средств гарантировал банк «Джойнт». Комбинация предлагалась простейшая: правительство СССР выпускает государственные облигации на обговоренную сумму займа, а финансисты США немедленно покрывают всю их стоимость. Среди влиятельных гарантов назывались имена Рокфеллера, Маршалла, Вар-бурга, Рузвельта, Гувера и др. Смидович, выступая на заседании Совета национальностей, утопил главный смысл ком-

бинации в изложении технических деталей финансовой сделки. Банк «Джойнт» обязывался в течение 10 лет выплачивать по 900 тысяч долларов в год. Предусматривались и дополнительные суммы — по 500 тысяч. Условия были щадящими: по 5 процентов годовых. Выплата задолженности начиналась только в 1945 году и растягивалась до 1954 года.

С американской стороны документ подписал Ф. Варбург.

Смидович объявил, что первые 20 миллионов долларов уже поступили на счета Госбанка.

Игра была, в общем-то, сделана — финансовый крючок советской стороной заглочен.

Явное коварство сквозило в том, что ни в одном официальном выступлении ответственных лиц ни словом не упоминалось тревожное словосочетание: «Крымский проект». Но в документах этот важный термин существовал. Собственно, под него и отпускались такие деньги.

Одним из первых, кто уловил преступный умысел финансовых гешефтмахеров, был Киров. У себя в Ленинграде он довольно бесцеремонно истреблял сионистское подполье. Сталин поддерживал своего друга, «брата любимого». Выстрел Николаева поставил точку в начавшемся завоевании Крыма. Сворачивая свою деятельность и трусливо уползая в норы, сионисты успели организовать в Крыму всего лишь два еврейских района.

А вскоре начались слишком «громкие» судебные процессы...

«Крымский проект» воскрес после Победы над Гитлером. Чрезвычайно активизировался Еврейский Антифашистский Комитет (ЕАК). Распухшая от золота Америка обещала на этот раз 10 миллиардов долларов. Переговоры вел Гарриман, посол, разведчик, хозяин пронырливой «Гаранта траст». План Сиона нал ожил ся на выселение татар из Крыма. Ответом Сталина стали преследования космополитов, расправа с деятелями ЕАК и «Дело врачей».

История с Крымом тянулась еще много лет. Только в 1954 году (срок окончательных расчетов по давнему займу!) затаившийся троцкист Хрущев одним росчерком пера разрубил узел: он отдал Крым Украине. Дальнейшие события показали, что в этом таился дальний и глубокий смысл.

Сионисты, даже проигрывая с треском, никогда не отказываются от своих выверенных планов...

Последний год своей жизни Ленин полностью находился под управлением Крупской. Обреченно больной и совершенно беспомощный, он зависел от ухода. Ближайшими же людьми Крупской считались два «Левушки»: Троцкий и Каменев. Тот и другой пользовались именем вождя революции словно дубиной, сокрушая противников всех своих планов.

Потерпев провал с организацией Израиля в Крыму, Троцкий предпринял еще одну попытку совершить прорыв в Европу (не осознав до конца причины недавнего краха под Варшавой) и в очередной раз опозорился сам и забросал грязью репутацию молодого советского правительства.

Свою новую авантюру председатель РВС назвал «немецким Октябрем». Основной упор делался на возможности Коминтерна.

К тому времени (шел год 1923-й) многострадальная Германия изнемогала под бременем Версальских санкций. Победители американцы причислили и эту страну к своим трофеям и методично выкачивали из нее все оставшиеся соки. Изнемогая от голода и унижения, немцы не смели и помыслить об активном протесте: по условиям Версальской конференции им было строжайше запрещено иметь армию и флот.

В оккупированной Германии господствовал доллар, превратив немецкие деньги в вороха ничего не стоящей бумаги.

В этих условиях стремительно росло влияние коммунистов. Идеи национального реванша питали молодежь и обеспечивали приток в организации свежих нетерпеливых сил.

«Немецкий Октябрь» задумывался и как мощный фугас против ненавистного Сталина.

Сразу после XII съезда Троцкий затворился с Зиновьевым в своем кабинете на Знаменке. Оба знали, что Ленин обречен. Успех в Германии мгновенно изменит ситуацию и в партии, и в стране. «Корявый Оська» будет выглядеть жалко со своей плохо образованной ордой презренных гоев. Его тогда можно будет вообще сбросить со счетов. Победитель имеет право на диктат.

Первоначальная договоренность не касалась деталей. Оба лидера возлагали надежды на разветвленную сеть Коминтерна. Само собой, в Германию следует послать надежных и преданных товарищей. (Назывались имена Уншлихта, Ларина, Берзина, Мархлевского, Петерса.) Потребуется и человеческая масса, в этом свете уже с сегодняшнего дня начать поиски тех, кто знает немецкий язык. Возражения щепетильного Чичерина? На него имеется хорошая управа: Карахан. Да и Радек может хорошенько стукнуть кулаком!

О том, откуда брать необходимые деньги, собеседники не тревожились: в стране только что завершилось невиданное ограбление церквей. Склады Гохрана ломились от конфискованных сокровищ.

План подготовки «немецкого Октября» стал на повестке дня очередного заседания секретариата Коминтерна. У немецких коммунистов сильны позиции в Центральной Германии, в Саксонии и Тюрингии. Принимались в расчет и притязания на оккупацию французами Рейнской области. Сеть нелегалов Коминтерна была раскинута по всей стране. Центрами взрыва были намечены два крупных города: Гамбург и Мюнхен. Усилия правительства раздвоятся с первых же часов, что значительно облегчит вступление в борьбу конспиративных групп в других районах.

—  Мы ошиблись в 1920 году, — заявил Троцкий. — Теперь — положение совсем иное. Германия может быть захвачена одним ударом. Из полуазиатской России мы выйдем на широкую дорогу европейской революции. Она приведет нас к революции мировой!

Он уже распорядился начать переброску красной конницы к границам Польши. Воспротивится Пилсудский? Плевать! Пройдем по Виленскому коридору.

— Пульс мировой революции пора щупать штыком, -разглагольствовал Троцкий. — Я уже физически слышу шаги мировой истории. Нас ждут на Рейые!

Для инструктажа в Москву был вызван лидер немецких коммунистов Брандлер. Его ознакомили с планом подготовки террористов. Небольшими группами они начнут убийства офицеров полиции и рейсхвера. Это сильно деморализует власти. Сил для начала революции вполне достаточно: 350 тысяч коммунистов, 11 тысяч винтовок, 2 тысячи револьверов, 150 пулеметов.

Датой начала восстания — «Днем X» — было назначено 23 октября.

23 сентября Троцкий выступил в «Правде». Он решил порассуждать о судьбах не только обреченной Европы (так он считал), но и всего человеческого рода.

«Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род снова поступит на радикальную переработку и станет объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки».

Вопрос о «немецком Октябре» поступил на обсуждение Политбюро. Для руководства восстанием был создан «Ревком Коминтерна»: Пятаков, Радек, Крестинский. Кроме них решено командировать в Германию Куйбышева, Руд-зутака, Лозовского, Шацкина, Цейтлина, Стецкого.

На проведение всего мероприятия отпускалось 500 тысяч фунтов стерлингов.

Немецкие коммунисты с нетерпением ждали сигнала от «Гриши», т.е. Зиновьева, главы Коминтерна.

Внезапно от «Гриши» пришло сообщение, что «День X» переносится. По стране помчались курьеры, сообщая новость на места.

Стало известно, что из Москвы приезжают Менжинский, Ягода, Трилиссер. Затем к ним присоединились крупные военные: Вацетис и Тухачевский (он приехал с паспортом на имя Полянова).

Срочно приступили к организации Германской ЧК. Руководить этим ведомством приехал некто Скоблевский (он же — Горев, Близниченко, Гельмут). Это был латыш Вольдемар Розе, участник подавления Кронштадтского мятежа, жестокий палач, которого побаивался сам Крестинский, полпред в Германии.

В этот исключительно важный момент произошел диковинный, трудно объяснимый сбой: о переносе «Дня X» не сообщили только в Гамбург. Восстание там началось 23 октября. Рабочие батальоны заняли несколько полицейских участков, но подверглись атаке отрядов рейсхвера. Помощи из соседних городов восставшие не получили — там готовились к выступлению 8 ноября.

В течение трех дней рабочие Гамбурга сражались с армией. Силы были слишком неравны. Солдаты под командованием генерала фон Секта разгромили восставших. Руководитель немецкого рабочего класса Э. Тельман успел укрыться в подполье и вскоре оказался в Москве.

В Мюнхене мятеж начался в назначенный день — 8 ноября. Однако восставшие ограничились тем, что маршировали по улицам города. Во главе их колонн шествовал знаменитый генерал Людендорф. Войска фон Секта быстро покончили с мятежом. Зачинщики были арестованы и преданы суду. Главарь путча оказался в Ландсбергской тюрьме.

Звали его Адольф Гитлер.

В том году Николай Иванович Ежов обустраивался в Далеком Семипалатинске и о «германской затее» знал лишь понаслышке. Теперь же время прояснило многое. Намерение Троцкого «прыгнуть в Европу» дорого обошлось советскому государству. В подготовку мятежа вбухали все, что удалось выскрести из церковных хранилищ. Золотой запас страны сократился до ничтожного уровня. Большой удачей можно считать бегство засланных в Германию руководителей. Арестованы были только двое: Радек и Скоб-левский. Остальные вовремя улизнули. Радека поместили в тюрьму Моабит, а над Скоблевским устроили суд в Лейпциге. Палач из ВЧК был приговорен к повешению, но его удалось не то обменять, не то выкупить... Причинами скандального провала никто всерьез не интересовался. Ну, не удалось... подумаешь! Не в первый раз!

Козлом отпущения негласно выставили Радека. Он не справился с порученным заданием. Пустопорожний человек, он умел лишь болтать и бросать призывы. Так было и в Берлине. На митингах он пламенно провозглашал: «Мы теперь не Московия и не Совдепия. Мы — авангард Мировой Революции!» И требовал создать «единый красный фронт пролетарской революции от Волги и до Рейна!»

«Германская затея», как теперь выяснялось, осуществлялась на двух уровнях: официальном, но потаенном, на подпольном, но известном многим. Стало известно, например, что в самом конце июля в Германию выезжали Н. Крестинский, заместитель наркома иностранных дел, и А. Розенгольц, нарком финансов. В Берлин они прибыли инкогнито, и на частной квартире имели встречу с... канцлером Веймарской республики В. Куно.

Что за этим скрывалось?

Зачем понадобилась такая маскировка?

Ведь с тем же Тельманом «товарищи из Москвы» встречались почти открыто!

Однако больше всего Ежов ломал голову вот над чем: имелись ли в те времена контакты между Гитлером и Троцким? (Должны, должны были существовать!) Иначе как объяснить, что стоило Троцкому потерять свой архиважный пост председателя Реввоенсовета, так Гитлера тут же выпустили из тюрьмы? (Хотя сидеть ему еще оставалось почти четыре года.) Такая синхронность невольно наводила на серьезнейшие подозрения!

Положение в Германии сильно подорвало позиции Троцкого.

А через два месяца не стало Ленина.

Положение Троцкого становилось крайне шатким. На одном из пленумов ЦК партии слова попросил рабочий Н. Комаров. Речь его была краткой, но опасной. Он напомнил сидящим в зале, что Троцкий не имеет права называться «настоящим» большевиком. Когда он вступил в партию? Осенью 1917 года... Да и говорит ли поведение этого человека о том, что он сторонник правильного курса в государстве? Сомнительно.

Тогда, во время пленума, Троцкий гневно выбежал из зала и демонстративно хлопнул дверью.

Складывать оружия он не собирался. В сильную бурю чаще всего ломаются могучие дубы, слабенькие же лозинки гнутся по земле и снова выпрямляются. Троцкий посчитал, что настала пора сменить тактику борьбы. Вскоре в печати появился документ, подписанный 46 троцкистами. В нем объявлялось, что самым верным барометром партии является настроение молодежи. Предлагалось также «вернуться к ленинским нормам партийной жизни», т.е. отменить решение X съезда о запрещении фракций, блоков и платформ.

Трудности Троцкого осложнялись отсутствием повседневной связи с тем, кто направлял его действия. Многое приходилось разрешать на свой страх и риск. Постоянно сознавая себя уполномоченным сионизма в гоевской России, Троцкий решил использовать свое оставшееся влияние и законодательно закрепить положение евреев в завоеванной, но не окончательно покоренной стране.

Он сам подготовил документ, назвав его «Декретом о самой угнетенной нации». Это был государственный закон об исключительном положении евреев в СССР. Преимущества этой нации перед всеми остальными (в первую очередь, конечно, перед русскими) касалось самых разнообразных сторон жизни: от назначений на руководящие посты до внеочередного получения квартир.

Декрет провалился. На заседании Политбюро при голосовании не хватило всего одного голоса.

Зато прошло предложение о создании «Комиссии ЦК по антисемитизму». Ее возглавил Бухарин.

Осуществилась также идея Ю. Ларина (Лурье) о включении в программу для поступающих в высшие учебные заведения обязательного экзамена по антисемитизму.

При этом не следует забывать, что в центре Москвы, в Псковском переулке, работал хорошо сколоченный аппарат Центрального Комитета Еврейской коммунистической партии (одна из составных частей Коминтерна). Эта партия имела низовые организации во всех крупных учреждениях (особенно в наркоматах), выпускала газеты и журналы на идиш, издавала массу книг.

Город Гатчина тогда все еще назывался Троцком...

Достаточно изучив Троцкого, Иосиф Виссарионович выбрал правильную тактику. Таких, как Троцкий, не надо ни удерживать, ни подталкивать — они сами выкопают себе яму и свалятся туда с позором.

Сталина возмутила гнусная попытка Троцкого использовать в своих шкурных интересах даже саму смерть Ленина (хотя все знали о том, под каким влиянием Троцкого находился вождь партии в период своей болезни). Всерьез обеспокоенный возраставшей к нему ненавистью, Троцкий вдруг объявил, что основная вина за «издержки Великого Октября» полностью лежит на основателе большевистской партии. «Ленин несет полную ответственность и за революцию, и за «красный террор», и за гражданскую войну. И будет ее нести во веки веков!»

РАЗГРОМ

После смерти Ленина удалось создать Комиссию ЦК партии для ревизии военных дел. Ее возглавил Куйбышев.

Комиссия вскрыла, что Троцкий, маскируясь интересами народного хозяйства, стремительно уничтожает нашу армию. Численность ее рядов уже сократилась в десять раз! С другой же стороны, вместо боевых полков и дивизий он исподволь формирует воинские части по национальному признаку: латышские, татарские, грузинские, еврейские. Эта подлая затея Троцкого не оставляла никаких сомнений: незадачливый диктатор готовится к войне с русским народом, рассчитывая опереться на взрыв национализма.

Многочисленные сторонники Троцкого мгновенно уловили, какие тучи собираются над головой их кумира.

В те времена В.А. Антонов-Овсеенко возглавлял Главное Политическое Управление Красной Армии. Нисколько не маскируясь, он громогласно заявил:

— Если тронут Троцкого, на его защиту встанет вся Красная Армия!

Это была открытая угроза всем, кому диктатор с клочковатой бороденкой стал поперек горла. Троцкисты говорили с партией и народом с позиции силы.

Положение создалось критическое, угрожающее.

Иосиф Виссарионович присматривался к своему окружению, выбирая человека, способного обуздать обнаглевших негодяев.

В эти дни от Ворошилова шли письмо за письмом. Клим находился в Ростове, командовал войсками Северо-Кавказского военного округа. Издерганный невыносимой обстановкой в армии, он просил отпустить его на «гражданку». Ему хотелось поехать в Донбасс, на хозяйственную работу.

«Ах, Клим, Клим! Неужели совсем ослеп? Не отдадим мы нашу армию всяким Овсеенкам и Дубовым, Гамарникам и Фельдманам!»

Ворошилов был человеком верным, однако авторитета ему не хватало. Иосиф Виссарионович вызвал с Украины М.В. Фрунзе.

Старый большевик-подпольщик, приговоренный царским судом к смертной казни, Фрунзе, во-первых, обладал мощным влиянием в армии, а, во-вторых, находился на ножах с Троцким.

Как и Сталина, партия посылала Фрунзе на самые ответственные участки фронта. И везде у него начинались столкновения с председателем РВС. Война — занятие серьезное, и Михаил Васильевич не выносил опереточных приемов Троцкого. Разгневанный диктатор, угнетая строптивого военачальника, опускался до настоящей низости. Однажды по его распоряжению поезд Фрунзе, прибывший в Москву из Средней Азии, окружили части особого назначения и подвергли унизительному обыску. Искали, как потом выяснилось, золото и драгоценности, якобы похищенные в Бухаре, во дворце эмира.

Очищая аппарат Реввоенсовета от троцкистов, Фрунзе первым делом убрал многолетнего и непотопляемого Склянского. Слетели с насиженных мест и другие приспешники диктатора. Своим заместителем Михаил Васильевич захотел видеть легендарного героя гражданской войны Г.И. Котовского.

Далеко идущие цели преследовало и создание в Москве «придворной» пролетарской дивизии с хорошо подобранным комсоставом. Казармы пролетариев разместили в самом центре Москвы и с таким расчетом, чтобы они прикрывали Кремль с трех сторон.

Что скрывалось за последней акцией Троцкого, вдруг выступившего с прямо-таки людоедской речью на XIII съезде партии?

Ежов считал, что на такой самоубийственный поступок диктатор решился самостоятельно. Никакой ХОЗЯИН не мог дать санкции на подобное саморазоблачение.

Все говорило о том, что почва ускользает из-под ног кровавой марионетки, не справляющейся со своими международными обязательствами.

XIII съезд партии собирался в крайне напряженной обстановке.

Сказывалась недавняя смерть Ленина. Невыносимы становились и результаты преступного хозяйничанья троцкистов. В стране торжествовал НЭП, продолжалось обнищание трудящихся, росло возмущение народа наглой роскошью нуворишей.

По мнению троцкистов, России следовало придерживаться своего пути развития. Они настаивали на так называемой «товарной интервенции», предлагая закрыть все собственные предприятия, а необходимые товары закупать у зарубежных производителей. Они считали, что свободная внешняя торговля создаст в стране здоровую конкуренцию и послужит мощным толчком для развития товарооборота. Кое-что им уже удалось осуществить: год назад Пятаков, заместитель председателя ВСНХ, своим приказом увеличил розничные цены с целью, как он подчеркнул, получения наибольшей прибыли. Итоги этого авантюрного новшества были катастрофическими: мгновенно сократилась покупательная способность населения и настал «кризис сбыта», возросла инфляция и участились задержки заработной платы, предприятия стали понемногу закрываться, выбрасывая на улицу массы безработных.

Иосиф Виссарионович к тому времени пришел к выводу, что с такими, как Пятаков, спорить бесполезно, их следует безжалостно разоблачать как заматерелых контрреволюционеров. Ввязываться с ними в спор — все равно что стричь грязную свинью: много вони и нечистот, а шерсти никакой. Они ж привыкли к болтовне! С какой стати подхватывать их правила игры? Нет, нам некогда заниматься безудержной болтовней. Партия настраивалась на большую созидательную работу. Прежде всего требовалось восстановить разрушенную промышленность, а для этого необходимо максимально ограничить частный капитал. Из деревни следовало решительно изгнать ростовщика и помочь развитию кооперации. Серьезного внимания требовали и насущные вопросы партийного строительства.

Сейчас, перебирая давние документы, Николай Иванович Ежов приходил к выводу, что фронт троцкистов ощущал угрозу своему существованию и, собрав силы, пытался переломить настроение не столько в партии, сколько в народе. Все заявления троцкистов, имеющих влияние и власть, печатались в «Правде» и носили угрожающий характер.

К. Радек: «Мы не можем молча следить за тем, как подрываются силы борца, являющегося мечом Октябрьской Революции. Хватит бесчеловечной игры со здоровьем и жизнью тов. Троцкого!»

В. Антонов-Овсеенко: «Так не может долго продолжаться. Остается одно — апеллировать к крестьянским массам, одетым в красноармейские шинели, и призвать к порядку зарвавшихся вождей!»

Л. Троцкий: «Перед уходом я хлопну дверью на весь мир. Тем, кто нас заменит, придется строить на развалинах, среди мертвой тишины кладбища».

В такой тревожной обстановке началась работа очередного съезда партии.

С отчетным докладом, как и на предыдущем съезде, выступил Зиновьев. Он вышел на трибуну при гробовом молчании зала. Несколько хлопков его сторонников прозвучали как вызов траурному настроению.

Когда объявили выступление Троцкого, зал замер. Наступил самый кульминационный момент. В походке Троцкого, в выражении его физиономии сквозила значительность.

Председатель Реввоенсовета считался признанным оратором. Не обманул ожиданий он и на этот раз. Однако от его слов делегатов продирал мороз по коже.

Как видно, греясь несколько месяцев на сухумском солнышке, теряющий власть диктатор до краев налился яростью.

По обыкновению выворачивая жирные мясистые губы, Троцкий нарочито железным голосом чеканил свою хорошо продуманную программу. Волосы на его голове стояли дыбом, глаза сверкали.

— ...Необходимо разобраться в положении дел в рядах нашей партии. К сожалению, там находится еще много таких слюнявых интеллигентов, которые, как видно, не имеют никакого представления, что такое революция. По наивности, по незнанию или по слабости характера они возражают против объявленного партией террора. Революцию, товарищи, революцию социальную такого размаха, как наша, в белых перчатках делать нельзя! Прежде всего это нам доказывает пример Великой Французской революции, кото-РУю мы ни на минуту не должны забывать.

Каждому из вас должно быть ясно, что старые правящие классы свое искусство, свое знание, свое мастерство управлять получили в наследство от своих дедов и прадедов, д это часто заменяло им и собственный ум, и способности.

Что можем противопоставить этому мы? Чем компенсировать свою неопытность? Запомните, товарищи, — только террором! Террором последовательным и беспощадным! Уступчивость, мягкотелость история никогда нам не простит. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения, уничтожения физического, всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти.

Предупредить, подорвать возможность противодействия — в этом и заключается задача террора, — он перевел дух, тронул горло и, вскинув голову, продолжал:

— Есть только одно возражение, заслуживающее внимания и требующее пояснения. Это то, что, уничтожая массово, и прежде всего интеллигенцию, мы уничтожаем и необходимых нам специалистов, ученых, инженеров, докторов. К счастью, товарищи, за границей таких специалистов избыток. Найти их легко. Если будем им хорошо платить, они охотно приедут работать к нам. Контролировать их нам будет, конечно, значительно легче, чем наших. Здесь они не будут связаны со своим классом и с его судьбой...

Гнетущая, мертвенная тишина господствовала в зале, когда этот безжалостный палач деловито излагал свою кровавую программу. Прижухли даже его самые ретивые сторонники. Троцкий явно потерял ощущение реальности. Обстановка и в стране, и в партии сильно изменилась. Измученный народ хотел работать, а не заниматься взаимоистреблением, без конца и края углубляя революцию.

В этой страшной речи Троцкий весь — жестокий, пустой и неумный, дутая фигура, вспучившаяся словно пузырь на нечистотах великого общественного катаклизма.

Палаческая речь председателя РВС сплотила не только сталинских сторонников, но и перетянула на их сторону всех колеблющихся.

Съезд постановил сделать упор не на закупках товаров за рубежом (финансирование чужой промышленности), а на собственном их производстве. При этом следовало решительно забыть о паразитарной прибыли лавочников, а обратить внимание на обеспечение народа не только добротными товарами но и дешевыми одновременно. Социалистической республике не пристало наживаться на грабеже своих граждан!

Собственно, ради этого Ленин и похоронил капитализм!

Первым итогом партийных решений было резкое снижение цены на промышленные товары. Чудовищные «ножницы» в стоимости продуктов сельского хозяйства и городской промышленности исчезли. Деревня отреагировала мгновенно, устремившись со своими продуктами в города.

Оживление торговли ударило в первую очередь по оппозиции. Троцкисты, едва заходила речь об улучшении условий жизни гоев, презрительно кривили губы: а разве при царе они жили лучше?

Зинаида Гиппиус, человек умный и злой, успевшая уехать из России, так отозвалась на эту людоедскую программу революционного обер-палача:

«Кровь несчастного народа на вас, Бронштейны, Нахамкесы, Штейнберги, Кацы. На вас и на детях ваших!»

Пройдет совсем немного времени, и Сталин от имени всего несчастного народа предъявит убийцам и насильникам жестокий счет.

После скандального выступления на XIII съезде Троцкий сообразил, что следует сыграть на опережение. Не дожидаясь персонального разбора* он внезапно подал заявление с просьбой освободить его от должности председателя Реввоенсовета. Следует признать, что решение было своевременным и правильным: лучше уйти самому, нежели быть снятым. Постов в руководящих верхах достаточно. Добровольно сложив с себя важнейшие обязанности, он сохранил репутацию, а вместе с нею и свободу маневра.

Складывать оружия он по-прежнему не собирался.

Михаил Васильевич Фрунзе, сменив Троцкого, принял тяжелое наследство. Штаты военного ведомства распухли До 20 тысяч человек, причем половина из них приходилась на обслугу. Троцкий превратил Реввоенсовет в свою личную крепость, хорошо укрепленную и весьма удобно обустроенную.

С приходом Фрунзе на старинной московской Знаменке повеяло ветром решительных перемен. На командные посты стали выдвигаться комдивы и комбриги легендарной Первой Конной армии. Эти выдвиженцы всегда были ненавистны Троцкому, а видеть аршинные усищи бывшего вахмистра Буденного ему было вообще невмоготу. Тем же самым отвечал Троцкому и Буденный. Прославленный командарм не мог простить этому палачу чудовищной расправы над 6-й кавалерийской дивизией, когда 270 бойцов и командиров были арестованы и расстреляны из пулеметов.

Одним из заместителей Фрунзе стал Григорий Иванович Котовский. В последнее время он командовал кавалерийским корпусом. Штаб корпуса находился на Украине, в Умани.

Таких замечательных людей, как Котовский, выковала русская революция. Дворянского происхождения и хорошего образования, он с детских лет знал языки: французский, немецкий, румынский и еврейский (идиш). Заразившись анархизмом, Григорий Иванович создал отряд боевиков и стал народным мстителем. Его имя гремело по всему югу России, наводя ужас на крупных помещиков. Его арестовали, приговорили к каторжным работам, он бежал и снова стал во главе лихого и бесстрашного отряда. Последний арест едва не закончился трагически — его приговорили к повешению. Спасла Котовского революция. Легендарная слава сделала его кумиром развеселой Одессы. Известный поэт В. Коралли посвящал ему стихи, знаменитый Л. Утесов связал с его именем свою «Песню об Одессе»... В годы гражданской войны Г.И. Котовский стал командовать кавалерийской бригадой, был награжден несколькими орденами Красного Знамени.

В августе 1925 года, готовясь к переезду в Москву, Котовский отдыхал под Одессой, в Чебанке. С ним находилась жена, Ольга Петровна.

Внезапно из Умани пожаловал незваный гость, носивший странную фамилию Майорчик-Зайдер. С Котовским его связывало давнее знакомство. В дни своей революционной молодости Григорий Иванович возглавлял боевую организацию в одесском подполье. Зайдер в то время был содержателем публичного дома. В этом заведении у Котовского находилась одна из тайных явок... После гражданской войны Зайдер отыскал прославленного комбрига. Он рассчитывал стать при нем «своим человечком». Котовский назначил Зайдера директором сахарного завода (в обширнейшем подсобном хозяйстве корпуса)... Свой приезд в Чебанку Зайдер объяснил желанием помочь в сборах и хлопотах. Жена Котовского готовилась стать матерью.

В канун отъезда, 20 августа, в ранних сумерках у ворот дачи раздался выстрел. Ольга Петровна выбежала из дома и увидела мужа, лежавшего на земле. Зайдер не пытался скрыться и дал себя арестовать. Свой поступок он объяснил мужской ревностью — с ним в Чебанку приехала одна из девиц бывшего заведения, ставшая его женой.

Хоронили Котовского на родине, в Молдавии. Это были всенародные похороны. Буденный возглавлял военную делегацию из Москвы. Он произнес над могилой героя пламенную речь. Не слишком искушенный в дипломатии, Семен Михайлович открыто пригрозил тем, кто направлял шкодливую руку ничтожного Зайдера.

Сталин отозвался на гибель Котовского так:

«Это был храбрейший среди наших скромных командиров и скромнейший среди храбрых».

Как и горячий Буденный, Иосиф Виссарионович не сомневался, что настоящие убийцы сами не стреляют. Они лишь намечают жертвы — заказывают убийства.

Убийцу Котовского, Майорчика-Зайдера, судили в Одессе. Любопытно, что в тот же день и в том же здании губернского суда проходил еще один процесс — судили бандита, убившего зубного врача. Бандит получил расстрел. Зайдера же приговорили к 8 годам тюрьмы.

Свое наказание Зайдер отбывал в Харькове, на Холодной горе. Через два года его освободили. Он устроился там же, в Харькове, сцепщиком вагонов.

Группа старых котовцев во главе с командиром эскадрона Григорием Вальдманом (кавалером трех орденов Красного Знамени) приехала в Харьков. Они убили Зайдера. Тело убитого бросили под проходивший товарняк.

Свой поступок котовцы объяснили местью за любимого комбрига.

Однако с убийством Зайдера исчезла последняя надежда узнать, что скрывалось за столь внезапным и загадочным устранением Котовского.

Фрунзе никак не мог поверить в бытовые причины гибели Котовского. Он потребовал доставить ему все документы, связанные с расследованием этого странного убийства. Горячо принялся за дело, но, к сожалению, не успел: его чуть ли не насильно положили на операционный стол...

Имена Котовского и Фрунзе пополнили печальный мартиролог военачальников, чья преждевременная смерть таила массу неразгаданных секретов: Думенко, Миронов, Щорс, Киквидзе, Боженко, Богунский и др.

Убийство Котовского и гибель Фрунзе обещали кровавое продолжение внутрипартийной борьбы.

Сознавал ли Сталин надвигавшуюся опасность? Нет, до конца не сознавал. (Он посетил Фрунзе уже после операции, задержался в больничной палате и не вынес убеждения в преступном умысле.) В его высказываниях продолжала сквозить одна озабоченность неважным состоянием хозяйства. В частности, Иосиф Виссарионович не признавал полезности НЭПа, считая, что в итоге НЭПа страна получила возросшую преступность, падение нравов и коррумпированность чиновников.

Поразительная задиристость сторонников Троцкого питалась тем, что они постоянно чувствовали поддержку из-за рубежа. Оттуда за их судьбой следили и обещали не оставить в обреченном одиночестве.

В соседней Финляндии (поближе к границам) внезапно обнаружилась организация под названием «Русский национальный комитет». Возглавляли ее А. Гучков (он же — Лурье) и Д. Пасманник. Комитет располагал значительными средствами для подрывной работы на территории сопредельных государств. Как бывший военный министр Временного правительства, Гучков охотно поддерживал разговоры о неизбежности военного переворота в СССР.

Из тихой Австрии вдруг подал голос старинный ненавистник России Карл Каутский. Этот прямо призвал граждан СССР к вооруженной борьбе с советской властью. Он пообещал, что повстанцы непременно получат действенную помощь европейской социал-демократии (Финляндии, Литвы, Польши, Балканских стран). Вправе они также рассчитывать и на классовую поддержку профсоюзов США.

Между тем приближалась 10-я годовщина Великого Октября. Страна готовилась встретить первый «круглый» юбилей высокими трудовыми достижениями.

Готовилась к этой дате и оппозиция.

9  июня на Ярославском вокзале торжественно провожали И. Смилгу. Сняв с высокого московского поста, его «бросали на низовку» — назначили директором банка в Хабаровск. Из Ленинграда примчался тамошний затворник Зиновьев. У вагона возник стихийный митинг. Неудачника Смилгу все дружно утешали: ничего, скоро вернетесь! Намекали на близкие перемены в руководстве. Затем Троцкий и Зиновьев на руках внесли Смилгу в вагон.

10 июня в Варшаве был застрелен П. Л. Войков (Пинхус Вайнер), посол СССР. Это была месть за убийство царской семьи. Именно Войков-Вайнер раздобыл 175 литров серной кислоты, чтобы уничтожить трупы расстрелянных. Стрелял в посла эмигрант-белогвардеец. В ответ на это убийство на Лубянке были расстреляны 20 заложников «монархистов», в их числе князь Павел Долгоруков.

В эти дни выступления Троцкого отличаются особенной озлобленностью. Он «поливает» не только «примитивность русского крестьянства», но скептически отзывается и о культурных возможностях «этого народа». Он утверждает: «Вся русская наука есть искусственный продукт государственных усилий, искусственная прививка к естественному стволу национального невежества».

В конце октября собрался очередной пленум ЦК партии. Зиновьеву, вылезшему на трибуну, не дали говорить. Его прогнали криками: «Долой!» Все же он успел выкрикнуть:

— Или вы дадите нам выступить, или вам придется посадить нас в тюрьму!

Ответом был дружный хохот зала.

Накал взаимной ненависти достиг предельного градуса, когда на трибуне появился Троцкий. У всех еще звучала в ушах его недавняя речь на съезде, воспевающая самый тотальный террор. И вот он вылез снова. Свое выступление неистовый расстрелыцик начал так:

— Каждый честный партиец...

Голос его потонул в общем гвалте. Ярославский схватил папку с документами пятилетнего плана и запустил ее в голову Троцкого. Тот ловко увернулся. Кубяк бросил в него пустой стакан. Шверник — какую-то книгу. Несколько человек из зала подбежали к трибуне и стали стаскивать Троцкого. Возникла безобразная свалка.

На следующий день оппозиция подала жалобу в секретариат ЦК.

В поддержку оппозиции высказалось несколько рабочих коллективов столицы: завод «Манометр», фабрика «Красная оборона», завод им. Ильича. Началось распространение листовок с речью Раковского, которому не дали выступить на пленуме.

Раздраженные постоянными провалами, троцкисты все еще считали, что у них достаточно сил сломить крепнущую власть ненавистного Сталина. На свет появилась «Программа 83-х», документ, подписанный большой группой старых большевиков, представителей «ленинской гвардии».

Лишившись главного военного поста, Троцкий сохранил за собою множество других: он остался членом Президиума ВСНХ и председателем электротехнического управления этого учреждения, кроме того он возглавлял

Главный концессионный комитет. Не вывели его и из членов Политбюро.

Своего верного Склянского он засунул руководителем «Главсукно» и тут же командировал его туда, откуда семь лет назад сам тронулся на покорение России: в США. С кем там встречался заместитель Троцкого — неизвестно. Внезапно пришло известие, что он утонул. Троцкий употребил все свое влияние, чтобы тело утопленника доставили в Москву и похоронили на Новодевичьем кладбище.

Загадочная смерть Склянского дала повод наиболее ретивым троцкистам подать негодующие голоса:

«Нельзя расшвыривать кадры партии, ее основной капитал».

«Кем заменят опыт таких ветеранов, как Троцкий, Смилга, Муралов, Бакаев, Лашевич, Мрачковский, Путна, Примаков?»

Они снова затевали затяжную склоку, намереваясь навязать партии вместо конкретных дел безудержную говорильню.

Ранней осенью 1927 года в лесу под Москвой состоялась встреча избранных деятелей оппозиции. Приглашены были немногие. Речь к собравшимся держал Лашевич. Он подчеркнул, что строительство социализма в одной стране решительно расходится со стратегическими планами «старой ленинской гвардии». Он выдвинул лозунг для работы с молодежью: «Назад к Ленину!» В сильных выражениях Лашевич потребовал сплочения рядов и мужества и предложил провести сбор средств для борьбы со Сталиным. Взносы предлагались небольшие, делалось это скорей всего для круговой поруки. Лашевич обнадежил, что в ближайшие дни решится вопрос с печатанием пропагандистских материалов: начнет работать подпольная типография.

В Лондоне британская полиция внезапно совершила налет на контору советской организации «Аркос». Налетчики орудовали грубо, взламывали сейфы.

После этого правительство Великобритании объявило о разрыве дипломатических отношений с СССР.

В Китае Чан Кайши совершил кровавый переворот.

Богатейший англо-голландский промышленник Детердинг соблазнил Манташева громадным кушем и приобрел у него нефтяные месторождения на Кавказе. Недавно Детердинг отправился в Германию для встречи с героем Брест-Литовска генералом Гофманом.

Промелькнуло сообщение, будто Гучков, находясь в Финляндии, отправил конфиденциальное письмо генералу Врангелю. «Черный барон» немедленно направился на Балканы и стал проводить смотры своих воинских частей.

Кажется, попахивало переворотом, подобным тому, который совершил прошлым летом Пилсудский в Польше.

И настоящим благовестом для оппозиции грянула статья в лондонской газете «Монинг пост»:

«Через несколько месяцев Россия обратится к цивилизации, но с новым и лучшим правительством... С большевизмом в России будет покончено еще в текущем году, и как только это случится, Россия откроет свои границы для всех!»

Обреченным, жалким казался деятелям оппозиции «корявый Оська» (так они называли Сталина в своем кругу). Не устоять ему перед таким напором, не усидеть в своем высоком кресле!

Пасмурный день 7 ноября скрашивался обилием кумачового убранства улиц и площадей Москвы. Привычный праздник в этом году носил особенный характер: отмечалось первое десятилетие Великого Октября.

Сталин в окружении соратников находился на трибуне Мавзолея. Внизу по площади текла река радостных демонстрантов. Гремела музыка. Мужчины поднимали на руках детишек. Красный цвет заливал все огромное пространство площади. На громадных плакатах, плывущих над головами демонстрантов, изображены толстые изломанные линии — показатели неудержимого роста и цифры, цифры, цифры. В такой счастливый день каждому москвичу хотелось похвалиться успехами родного предприятия.

Внезапно на ступенях Мавзолея возникла схватка. Охрана с кем-то боролась. Наверх прорвался человек в военной форме и устремился к Сталину. В руке он держал нож. Охранник бросился к нему и получил удар ножом в руку. На военного кинулись, свалили с ног, обезоружили.

А людской поток внизу на площади пел песни, размахивал флажками. Продолжала греметь праздничная музыка.

Нападавших было трое: Яков Охотников, Аркадий Геллер и Владимир Петренко. Они учились в Академии им. Фрунзе. Пропуск на Красную площадь им выдал начальник Академии Р. Эйдеман.

Одновременно с «мавзолейной заварушкой» в нескольких районах Москвы на улицах появились небольшие от-Ряды молодежи. Они несли лозунги: «Долой Сталина!», «Да здравствует товарищ Троцкий!», «Руки прочь от ленинской партии!» На Миусскую площадь примчался на автомобиле сам Троцкий. Молодые люди принялись его качать. Троцкий выступил с горячей речью, назвав молодежь «верным барометром партии». Неистово сверкая пенсне, он пламенно выбросил руку в сторону Кремля. «Выполним заветы Ленина!» — прокричал он сорванным голосом.

Замысел оппозиции копировал события февраля 1917 года. Тогда именно уличные беспорядки привели к царскому отречению На этот раз все расчеты были на молодежь. Захватив улицы праздничной Москвы, молодые люди должны были парализовать центральную власть. Центром событий в Москве стала квартира Смилги в доме на углу Тверской и Охотного ряда. На балконе перед собравшейся толпой стояли и говорили речи Преображенский, Мрачковский, Гинзбург, Мдивани и Альский. Толпа держала плакаты: «Мы за ленинский, а не за сталинский ЦК!» Внезапно подвалили демонстранты с Красной площади и смешались с толпой под балконом. В ораторов наверху полетели камни, палки. Несколько человек с улицы стали ломиться в дверь квартиры Смилги.

Сам Троцкий день напролет носился на машине по Москве, обращаясь с речами к каждой группе возбужденной молодежи.

Массово-пролетарского выступления не получилось. Путч, словно костер из сырых дров, дымно почадил и к вечеру погас.

В Ленинграде путчисты были настроены более решительно. Колонна молодежи направилась к Дворцовой площади с плакатами: «При штурме Смольного пленных не брать!» Вскоре кто-то бросил бомбу в Дом политпросвещения...

Самым серьезным последствием несостоявшегося путча было самоубийство А. Иоффе, самого близкого друга Троцкого. Они дружили с детских лет. Отец Иоффе владел большой паровой мельницей в Симферополе, отец Троцкого занимался ссыпкой зерна. Иоффе, любитель тонких вин и сигар, домогался от своего друга высокого поста. Ему хотелось стать наркомом иностранных дел (после Брестского мира). Троцкий никак не хотел обижать Чичерина. Вот разве наркомом РКИ? А Сталина перевести в другое место... Троцкий обещал другу «разобраться» после ноябрьских событий... Страдая от тяжелой наследственности, Иоффе лечился входившим в моду психоанализом. Последний раз он прожил за границей почти два года. Вернувшись, потребовал валюту на крайне дефицитные лекарства. «Необходимо беречь старую ленинскую гвардию!»

После скандального провала путча он впал в панику и принял яд. Троцкому он послал предсмертное письмо: «Умираю с уверенностью, что недалек тот момент, когда Вы опять займете подобающее Вам место в партии».

Похороны Иоффе вылились в шумную демонстрацию. Сначала состоялся митинг у здания Наркомата иностранных дел на Лубянке, затем толпа двинулась на кладбище. Над гробом самоубийцы выступали Троцкий, Радек, Муранов, Зиновьев, Каменев, Чичерин. Особенно резкими были речи Троцкого и Зиновьева. Оба, не выбирая выражений, поносили Сталина.

Сразу после похорон Зиновьев уехал в Ленинград и там заперся на даче.

Троцкого выселили из Кремля, и он поселился на квартире своего друга А. Белобородова, на ул. Грановского.

XV съезд партии принял решение исключить из партии 75 сторонников Троцкого и Зиновьева, а 30 человек выслать из Москвы. Разгромленная оппозиция отправилась в самые отдаленные города страны. Местом ссылки Троцкого была избрана Алма-Ата.

Обосновавшись на краю света, в Семиречье, Троцкий продолжал бешеную деятельность. Во все концы страны летели телеграммы, посылались письма, бандероли. Троцкий поддерживал в своих сторонниках боевитый дух. «Мы еще понадобимся партии. Сталин сам нас позовет!» Рядом с ним работал его старший сын Лев Седов, ставший чрезвычайно ловким конспиратором. На плечи сына недавний диктатор возложил исполнение самых деликатных поручений.

Алма-Ата превратилась в некий центр, где пульсировала основная мысль заговора. По Москве шептались: «Лев Давидович считает...», «Лев Давидович настаивает...» Те из троцкистов, кому удалось не попасть в ссылку и усидеть на месте, принимались потихоньку выполнять указания своего высланного лидера.

Песчинки скрытного вредительства подсыпались в буксы разгонявшегося поезда индустриализации. Если Сталин настаивал на рентабельности за счет снижения себестоимости производства, то троцкисты, как бы в пику, ратовали за прибыль путем неуклонного повышения оптовых и розничных цен. Бухарин, как «специалист по прогрессу», изобрел закон «падения темпов с нарастанием объемов производства». Это обрекало советскую промышленность на «экономически выверенное», а следовательно, «вполне законное» сокращение того умопомрачительного прироста, чему так завидовал весь мир.

Поскольку страна работала в «крестьянском режиме», экономя каждую копейку и расчетливо вкладывая ее в самое важное, самое необходимое, троцкисты умело проталкивали тупиковые проекты, начиная и не доводя до завершения крупные дорогостоящие сооружения. Количество обременительной «незавершенки» росло год от года. Это была тонкая, искусная работа, основанная на радостном порыве масс к скорейшему построению социализма. Люди с песней воздвигали строительные леса и ведать не ведали, что им дадут лишь заложить фундамент и возвести наполовину стены, а затем вдруг не станет средств, финансирование прекратится и затраченные миллионы повиснут на шее и без того скудного бюджета мертвым капиталом.

Любопытные методы вредительства вскрыло знаменитое «Шахтинское дело».

Оказывается, находились люди (их называли - спец ы), которые самым подлым образом скрывали сведения о ценных пластах и направляли рабочие бригады на худшие участки, а когда шахтеры и там выполняли по нескольку норм в смену, спецы принялись организовывать обвалы и затопления, портили вентиляцию и создавали помехи в снабжении продовольствием. Гнусность этих искусственных помех заключалась в том, что спецы уверяли, будто такова хозяйственная политика большевиков. Омерзительных вредителей удалось схватить за ушко и выволочь на солнышко.

Гнев трудящихся был неописуем. Ах, твари! И без вас невыносимо трудно, а тут еще... Нет чтобы помочь!

Серго Орджоникидзе на совещании в Наркомтяжпроме, разъясняя сволочную тактику спецов, призвал рабочих устанавливать свой контроль — экономический, технологический, политический, научный — причем не только над всей массой «реваншистов-трестовиков», но и над членами райкомов, обкомов, хозяйственных «начальников». Терпение Сталина наконец лопнуло. Вопрос о высылке Троцкого из страны обсуждался на Политбюро. Решительно возражали Рыков, Бухарин, Томский. Чувствительный Бухарин даже заплакал. Однако решение все же было принято. Троцкий уезжал в Турцию, к человеку, которого в свое время также опекал Парвус, — к Ататюрку.

Оставшиеся в стране троцкисты получили распоряжение: каяться, признавать свои ошибки, разоружаться. Выпросив прощение, пролезать на важные посты и ждать руководящих указаний. Эти люди требовались для напора на советский режим изнутри.

Выслав Троцкого за рубеж, советское правительство очистило атмосферу в стране, но укрепило легион ненавистников СССР. Против Страны Советов стал формироваться единый фронт от Чемберлена до Троцкого.

Троцкий, как и в Алма-Ату, забрал с собой в Турцию весь свой огромный и очень ценный архив.

С головы кровавого расстрельщика не упало и волоса...

Проиграв неторопливому Сталину по всем позициям, Троцкий отправился в новое изгнание.

Теперь ему до конца жизни оставалось одно-единственное: злобиться, искать сообщников и затевать интриги, заговоры...

А в декабре 1929 года И.В. Сталин отметил свой полувековой юбилей.

Дата переломная: лучшие годы жизни остались позади.

Для обыкновенного человека в таком возрасте наступает спокойное и заслуженное наслаждение достигнутыми успехами, почет, любовь и уважение родных и близких. Жизнь течет размеренно, без потрясений.

Совсем иначе складывалась жизнь у Генерального секретаря.

Избавившись от ненавистного врага, гауляйтера Сиона, всаженного в советскую систему кознями Соединенных Штатов, Иосиф Виссарионович всего лишь приближался к свершению своих самых великих дел.

Побежден Троцкий, но оставался Гитлер.

Уверенно набирала мах индустриализация, но продолжало прозябать сельское хозяйство.

В дни сталинского юбилея в стране впервые появились его красочные плакатные портреты.,

Партия, народ, страна признали его своим Вождем.

ПО ОСТРИЮ НОЖА

Вненастный день ранней московской весны, когда занудный дождь сменяется мокрым снегом, в Мавзолей Ленина вступил промокший человек, незаметно достал из-под пальто обрез ружья и выстрелил в сверкающий саркофаг покойного вождя. Сделалась сумятица, охрана сбила человека с ног, скрутила ему руки и уволокла.

В тот же день на стол Поскребышева легло донесение Паукера, начальника оперативного отдела ОГПУ. К донесению было приложено письмо стрелявшего — его нашли в кармане арестованного. Аккуратный до педантичности Поскребышев положил донесение с письмом в красную папку для самых важных документов.

Иосиф Виссарионович, пробежав глазами донесение чекиста, стал внимательно читать письмо.

Стрелявший злоумышленник, Митрофан Никитин, работал в совхозе «Прогресс», в Подмосковье. Уже немолодой, 46 лет, он объяснял свой поступок желанием обратить внимание партийного руководства на отчаянное положение народа. Вчитываясь, Сталин несколько мест отчеркнул красным карандашом.

Впечатление от письма осталось раздражительное. Липа! Самая обыкновенная прокламация, листовка, причем фальшивая, злобная, несправедливая. Создавалось впечатление, что письмо сочинялось не теперь, а года два назад. «Люди от истощения, от голода падают и мрут, как мухи... Завтра еще хуже жизнь будет, чем сегодня». Да, было. Но именно сейчас положение выправилось настолько, что с нового 1935 года намечено отменить карточную систему. О каком голоде, о каком ухудшении речь?

Следующие строки с головой выдавали надежды тех, кто сочинял письмо и посылал этого недоумка на преступление. «Российский социализм очень, очень много принесет бедствия народу... Неужели наши правители, засевшие в Кремле, не видят, что народ не хочет такой жизни? Опомнитесь, что вы делаете? Как необходимость, в первую очередь требуется разрушить плохой фундамент!»

Вот, вот, наш социализм им прямо в горле стал!

В заключение подмосковный Митрофан напыщенно восклицал: «Я с радостью умираю за народ. Да здравствует истинная свобода!»

Трескотня... Уши сочинителей прямо-таки торчат. Дескать, Сталин плохой, а вот мы были хорошие. Посадите нас снова и сразу увидите, как станет хорошо!

В верхнем углу листка Иосиф Виссарионович пометил: «Мой архив. И. Ст.»

Он попытался заняться текущими делами, однако не смог: происшествие в Мавзолее не выходило из головы. Прогремевший выстрел был   запоздалой  реакцией потерпевших поражение в борьбе за советскую деревню. Эта борьба носила название «коллективизации сельского хозяйства», ее программа была принята на XV съезде партии. Съезд собрался через несколько недель после путча Троцкого и продемонстрировал окончательную победу сталинского курса.

Российская действительность в XX веке являла картины разительного контраста между городом и деревней.

В городе — электричество ирестораны, театры и трамваи, клиники и университеты. В деревне же — скудная лучина, заморенная лошаденка, а также прадедовские соха, серп и цеп.

Российская деревня по сравнению с российским городом выглядела совсем иной планетой. Время в этой деревне, казалось, остановилось навсегда.

Статистика России страшна: из каждых пяти лет ее Истории три года приходилось на войны и каждое пятилетие население державы постигала Божья кара — неурожай, а следовательно, массовый голод. Причем опустошения, наносимые неурожаем, не шли ни в какое сравнение даже с самыми кровопролитными войнами: голод уносил миллионы жизней (вымирали деревнями и уездами).

Русские летописи зафиксировали ужасающий неурожай в самом начале XVII века. Несчастье совпало с годами кровавой Смуты. Правитель Борис Годунов тогда распорядился, боясь бунтов, открыть государственные житницы и кормил народ из царских запасов. Но уже второй царь из династии Романовых, тишайший Алексей Михайлович, бунтов не опасался. При нем в голодные годы холопов попросту выгоняли за ворота. Кормись как знаешь! Им предоставлялась полная свобода... умереть. Совсем иначе поставил дело Петр Великий. Последовал указ об изъятии излишков хлеба у помещиков. Особенную заботу Петр проявил о семенном фонде. Крестьяне получили зерно из хранилищ для засевания хлебной нивы. Екатерина Великая, узнав ужас пугачевщины, повелела открыть во всех крупных городах зерновые «магазины». Кроме того, она буквально силой заставила крестьян признать картофель (теперь это для русских — второй хлеб).

Тяготы голодных лет раскладывались на народ неравномерно. Страдала главным образом голь, беднота и в первую очередь крестьянство (четыре пятых населения страны).

Крестьянин в России привык к жестоким испытаниям. Вот могильные показатели «серебряного» XIX века. В первой его

половине (1800—1850 гг.) 44 года выдалось неурожайных, а 35 лет по деревням свирепствовали эпидемии болезней. В 1848 году от холеры умерло 668 тысяч человек. Обильно пропадал и домашний скот. Во второй половине века (1850— 1900гт.) неурожайными были 36 лет, а холерными — 33 года.

Голод и болезни косили население сельской России столь остервенело, что продолжительность жизни в империи составляла всего 32 года. Цифра эта — средняя, ибо русские жили всего 27,5 лет, молдаване — 40, а латыши — 43 года.

Мужик, ковыряя тощую десятину сохой, засевал ее из лукошка, сжинал серпом и обмолачивал цепом. Урожай сам-три или сам-четыре считался — слава Богу (не более 7 центнеров с гектара). Поэтому своего хлеба крестьянину, как правило, хватало лишь до Рождества. К муке на две трети подмешивалась толченая кора. «Сосна кормит, липа одевает...» Хлеб выпекался горький, колючий от ох-востьев. Но не хватало и такого!

Статистики обыкновенно оперируют данными за 1913 год, последний мирный год России.

Потребление зерна составило 250 кг на душу населения. Мяса — 29 кг. Молока — 154 литра. Яиц — 48 штук. Рыбы — 6 кг. Сахар — 8 кг. Овощи — 87 кг.

Не от хорошей жизни православный человек придумал 211 постных дней в году!

Так было заведено: богатые обжирались и лечились на целебных водах, у бедных же пучило животы от лебеды и сосновой коры.

Смертность, особенно детская, никого не возмущала. Бог дал, Бог взял... Еще нарожают!

Из каждой тысячи родившихся младенцев умирало 450.

За годы правления Николая II в России умерло 97 миллионов детей.

Причиной этому — голод и болезни бедноты.

Недаром Радищев грозно предостерег слишком легкомысленных любителей роскошной жизни: «Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение».

Лев Толстой считал: «Народ голодает оттого, что мы слишком сыты».

В. И. Ленин в своей работе «Развитие капитализма в России» показал всю бесчеловечность капиталистического образа хозяйствования и, как следствие этого, обострение классовой борьбы (бедные против богатых). Естественным выходом из создавшегося положения явилась революция — ликвидация частной собственности и уничтожение вопиющего неравенства.

П.А. Столыпин был человеком выдающихся способностей, настоящий государственный деятель. Прежде чем возглавить русское правительство, он занимал посты губернатора и министра внутренних дел. На его взгляд, Россия медленно слабела и дряхлела. От хронического недоедания год от года убывали ее силы. При всей своей огромности она превращалась в малокровного колосса на истощенных безмускульных ногах. Страна-дистрофик неотвратимо приближалась к своему бесславному концу.

На свою беду, Столыпин считал, что неравенство — категория постоянная. Всегда были богатые и всегда должны быть бедные. Так заведено не нами! И он решил преобразовать русскую деревню на западный манер: создать в ней класс фермеров (по-русски — кулаков) и тем самым обрести среди голодного и вечно недовольного крестьянства прочную опору для существующего режима. Фермер будет бояться революции, как пожара!

Столыпин по привычке действовал решительно и жестоко. Помня, как насаждалась картошка при Екатерине, он ломал сопротивление мужичья через колено: порол целыми деревнями и даже вешал.

Сам того не сознавая, он действовал по-революционному. Своими властными мерами он прежде всего начисто разрушил русскую общину — извечную привычку русских жить и работать совместно, соборно. Хваткие кулаки быстро прибрали к рукам всю землю и обрекли на изгнание из деревень громадное количество «лишнего» мужичья. В поисках пропитания эти «лишние» ринулись в города, пополняя там ряды люмпен-пролетариата, самого жестокого резерва приближающейся революции.

В Республике Советов с первых же дней создалось нелепейшее положение: город провел национализацию и строил социализм. Деревня же, наоборот, закрепила землю в частном пользовании и продолжала жить по законам капитализма. Рабочие говорили: «мы», «наше», в то время как крестьяне по-прежнему талдычили: «я», «мое».

Этот чудовищный общественный раздрай нахально резал глаз.

1 марта 1919 года появилось постановление ВЦИК «О социалистическом землеустройстве и мерах перехода к социалистическому земледелию» (создание коммун). I Всероссийский съезд комитетов бедноты вынес решение «О коллективизации земледелия». А в 1923 году газета «Известия» объявила конкурс на лучший колхоз   в стране.

Так что преобразование деревни, переход к коллективной организации хозяйства сами собой просились в повестку дня.

Хваленый НЭП сыграл на руку хозяйственному мужику, однако ничего не дал пролетариату. Рабочие уникальных специальностей, искуснейшие руки, золотой фонд индустриализации, спасали свою жизнь тем, что ладили зажигалки на продажу. Мужик и слышать не хотел ни о какой индустриализации страны и по-прежнему заботился лишь о своей мошне. Тем более что в городе внезапно нашлись люди, взявшие его под защиту. В 1925 году деревенским кулакам разрешили даже наем батраков!

Мгновенная смычка троцкистов с кулаком угрожала созданием мощного фронта внутренней борьбы.

Пришлось решаться на великое насилие. Брала за горло жизненная необходимость. Кругом враги. Плачешь, а решаешься. Так надо во имя будущего, во имя жизни.

В действие вступила железная воля Генерального секретаря.

За преобразование деревни Иосиф Виссарионович принялся не с бухты-барахты. Он видел жизнь России на громаднейшем пространстве: от Запада до Енисея.

На столе Генерального секретаря лежали груды справок, таблиц, выписок из документов. Многолюдство русской деревни вовсе не гарантировало изобилия хлеба в стране. Сельскохозяйственное производство оставалось частным, выращивание зерна производилось на клочках захваченной земли. Эти клочки даже при умелом пользовании не давали (и не могли дать!) желанного изобилия.

Как несостоявшийся священник, Сталин часто думал о монастырском житии. В них работали общиной с неразделенным имуществом, с общим хозяйством, с одинаковым распределением работ. В монастырях не было ничего своего, все считалось общим.

Громадное значение для выработки окончательного плана имело изучение трудов великого русского ученого и мыслителя Д.И. Менделеева. Дмитрий Иванович создал не только свою знаменитую Таблицу, он может считаться и основоположником теории национальной экономики. Критикуя так привившееся в России западноевропейское резонерство («логично — еще не значит верно, у жизни своя логика»), он требовал сделать политическую экономику наукой точной, которая могла бы стать фундаментом разумного построения всего народного хозяйства страны. Менделеев энергично протестовал против исключительно денежной оценки явлений хозяйственной деятельности. «Деньги не оправдывают худых дел». Политэкономия, как наука, должна иметь целью всестороннее развитие производства, но никак не вульгарную спекуляцию. Необходимо также учитывать, что настоящему гражданскому обществу необходим не только труд производительный, но в равной мере и непроизводительный (художники, музыканты, актеры, врачи, учителя и пр.). Благосостояние общества — категория бесспорная, однако не меньшее значение имеет и нравственное здоровье этого общества.

В своих планах по устройству общества будущего (светлого будущего, разумеется!) великий ученый предвидел торжество труда над золотом.

Участие иностранной помощи? Менделеев этого не отвергал. Однако условия ставил жесткие: «Им (т.е. иностранным инвесторам) нельзя давать прав, а только проценты».

Свои теоретические воззрения Дмитрий Иванович подкреплял — и довольно удачно — практикой. Ему удалось приобрести в Клинском уезде имение Боблово, в 400 десятин. Он стал прививать крестьянам навыки передовых методов обработки почвы, использование минеральных удобрений, мужик получал познания в селекционной работе, в лесоразведении. При этом Менделеев, как рачительный хозяин, постепенно приучал деревенский люд к благам городской культуры.

Вскоре на производственную практику в Боблово стали наезжать студенты Петровской сельскохозяйственной академии.

Под конец жизни великий ученый пришел к выводу, что капитализм — величайшее зло человечества.

В качестве первой неотложной меры он призывал власти провести выкуп всей земли в державе и сделать русскую землю достоянием всего русского народа.

Затевая коллективизацию, Сталин рассчитывал решить основную государственную задачу: повысить производительность труда в сельском хозяйстве.

Сельскохозяйственное производство должно сравняться с промышленным. Частная собственность на землю отменялась, вводилась коллективная, общая, соборная. Колхозы и совхозы становились как бы заводами в деревне.

Ученый А. В. Чаянов около двух недель состоял членом Временного правительства, занимая там пост заместителя министра земледелия. В 1921 году он выступал на заседании Совнаркома с докладом «Генеральный план наркомзема». Книгу Чаянова «Основные идеи и формы организации крестьянской кооперации» внимательно изучил В.И. Ленин взяв многое оттуда для своей статьи «О кооперации».

Сейчас А. Чаянов вместе с Н. Кондратьевым организовали «Лигу аграрных реформ». Их мнение: «Для нас нет сомнения, что, организуя совхозы, мы уже реально встали на этот (то есть социалистический) путь, и он является генеральной и единственной линией нашего аграрного развития».

Беседы Генерального секретаря с выдающимися деятелями агрономической науки помогли ему принять решение, имевшее судьбоносное значение не только для крестьянства, но и для всей страны.

Ученые не скрывали, что задуманное преображение деревни натолкнется на немыслимые трудности. Мало того, что стране потребуются трактора и минеральные удобрения, — ломать предстоит саму психологию крестьянина. Разумеется, лучше всего действовать убеждением, примером: пусть мужик сам увидит, что работать в колхозе выгодней, чем тянуть лямку единоличника. К сожалению, поджимали сроки: в Европе все ощутимей пахло порохом. Враги социализма не оставляли советским руководителям времени на спокойную неторопливую работу.

Два съезда партии подряд — XIV и XV — приняли решения, на осуществление которых требовался век, не меньше. Советскому народу предстояло сократить этот срок в десять раз — уложиться всего в две пятилетки. «Иначе, — сказал Сталин, — нас попросту сомнут!»

Годы коллективизации явились как бы продолжением гражданской войны.

Если на заре советской власти крестьянство в общем-то равнодушно (а порою — и злорадно) наблюдало за тем, как утверждается новый режим в городах, то теперь подошел его черед. Мужик, однако, был уже совсем не тот, что в годы революции. Тогда он самозабвенно громил ненавистные имения и даже пускал «красного петуха». Его хозяйственная хватка проявилась пусть и в надсадном, но все же радостном достижении жизненного благополучия. Он стал зажиточным, он стал хозяином. Он ощутил свой вес в державе. В его руках находился хлеб — основа жизни человека.

Таким стал кулак, главный враг сталинской политики в деревне.

Кулак с презрением посматривал на бедноту. Не смог ничего добиться? Значит, дурак. Я же вот смог! Более того, существование бедноты становилось необходимым, как неиссякаемый резерв дешевой батрацкой силы.

Деревенский труд по-лошадиному тяжел. Семья, потерявшая кормильца, становилась беспомощной. Вдове и осиротевшим ребятишкам оставалась одна дорога — «идти в куски», т.е. побираться.

Еще в 1919 году, выступая на VIII съезде партии, Зиновьев бросал в зал тревожные слова:

— Крестьяне ненавидят нас. Если сейчас ничего серьезного из этого факта не проистекает, то только потому, что нет силы, которая организовала бы их.

Нашлась, отыскалась такая сила: в стране поднялась крутая волна крестьянских мятежей. Их подавили с неслыханной жестокостью. Теперь тревожная ситуация могла возникнуть вновь. Мужик отчаянно свиреп в защите своего добра. К счастью, ярость кулачества не заразила основную массу советского крестьянства. Беднота и даже середняк сразу смекнули, что им с кулаком не по пути.

Гражданской войны не возникло.

Село стало ареной ожесточенной классовой борьбы. Кулачество отступало с упорными кровавыми боями.

Борьба на селе оживила затаенные надежды разгромленных троцкистов. Появилась возможность поиграть на защите кулака как основного производителя товарного зерна (не резать курицу, несущую золотые яйца). Оппозиция предлагала прибегнуть к зарубежным займам или же поступить еще проще — закупить хлеб за границей. Партия пойти на это не могла, не имела права. На закупку хлеба не было средств (деньги, и большие, требовались на ускоренную индустриализацию), а зарубежные кредиты наденут на страну невыносимое ярмо и ростовщик высосет все соки.

Выход был один: затянуть потуже пояса.

Оппозиция действовала изобретательно, разнообразно. К тому времени партийные организации в зерновых районах возглавляли скрытые троцкисты: на Украине — С. Косиор, в Казахстане — Ш. Голощекин, в Сибири — Р. Эйхе, на нижней Волге — Б. Шеболдаев, на средней Волге — М. Хатаевич, в Черноземном центре — Ю. Варейкис.

Мгновенно образовалась «творческая» смычка кулачества на селе и «теоретиков» в руководящих центрах. Деревня вдруг принялась резать скот и к 1933 году сократила его поголовье на целую треть («Вот хрен вам, а не мясо. Лучше сам съем!»). Поощряя это истребление, секретарь Средне-Волжского крайкома партии Мендель Хатаевич посоветовался с Петерсом и Раковским, после чего изрек зловеще:

— Понадобится голод, чтобы показать им, кто все-таки хозяин!

Хатаевич действовал размашисто. Он объявил, что край проведет коллективизацию ударными темпами и закончит к 3 февраля наступающего года. Метод был один — принуждение. Хатаевич распорядился раздать оружие всем членам партии. Каждый, кто отказывался вступать в колхоз, считался врагом советской власти. Началось массовое выселение (более 15 тысяч семей середняков). Заодно Хатаевич решил еще одну проблему: закрыл церкви и поснимал колокола.

В Самару, в крайком партии, полетела телеграмма из Москвы за подписями Сталина, Молотова, Кагановича:

«Ваша торопливость не имеет ничего общего с политикой партии».

Хатаевич ответил заносчиво:

«Мы уверены, что допущенные ошибки не принесут вреда».

Серго Орджоникидзе, уехав на Украину, вскоре доложил в Москву:

«Перекручено здесь зверски. А исправлять охоты мало».

Велеречивый пустоболт Бухарин поместил в журнале «Большевик» разгромную статью, обвинив ученых А. Чаянова и Н. Кондратьева в разрушении рыночной смычки города и деревни (этим самым он погубил обоих, как пять лет назад «мужиковствующего» Есенина).

Словом, в предельно накаленной обстановке принялись за дело как отъявленные негодяи, так и откровенные дураки. Их преступные деяния получили название перегибов.

2 марта 1930 года в «Правде» появилась статья Сталина «Головокружение от успехов» — грозный окрик в адрес дураков, карьеристов и мерзавцев.

Через неделю, 10 марта, Политбюро приняло постановление «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении».

17 марта для исправления дел на местах отправились Орджоникидзе, Молотов, Калинин и Каганович.

Глазам высокопоставленных москвичей открылись картины ужасающего произвола. Крестьянин всячески мордовался и озлоблялся, его усиленно подталкивали на сопротивление, на бунт.

Вот история семьи Ивана Евдошенко из д. Черемушная Харьковской области.

В избе — 10 человек, из них 7 детей. Работников двое, муж и жена. Земельные угодья семьи составляют 5,5 десятины. В хозяйстве 2 коровы, телка, две овцы и, разумеется, лошадь. Муж и жена хлестались на своих скудных десятинах, не жалея сил, однако год выдался неласковым: посеянная пшеница сопрела и ее пришлось скосить на корм скоту. Не уродился и ячмень. Спасти удалось рожь, собрав 84 пуда, и гречиху — 24 пуда. А в избе, повторимся, 10 едоков. Как продержаться до весны?

Тут нагрянуло начальство с пузатыми портфелями. От Ивана Евдошенко потребовали сдать государству 350 пудов зерна и 100 пудов сена. Кроме того он обязан заплатить налог 113 рублей и приобрести облигации займа на 250 рублей.

Мужик взвыл: «Да где же я возьму?»

«А где хочешь!»

В итоге глава семьи отправился в тюрьму, как злостный саботажник, а его семья — на высылку.

С отчаянной борьбой троцкистов на внутрипартийном фронте связано имя секретаря Московского горкома партии М. Рютина. Этот партийный мещанин, начетчик и догматик свято соблюдал букву теории и не хотел задумываться о смысле порученного ему дела. Такие, как Рютин, прежде чем взять на работу дворника, требовали, чтобы он знал наизусть всего Маркса! Из многочисленных троцкистов, окопавшихся в недрах идеологических учреждений, Рютин сколотил группу единомышленников и назвал ее «Союзом марксистов-ленин-цев» (А. Слепков, Д. Марецкий, Я. Стэн и другие, всего около 30 человек). Группа объявила: «Сталин и его клика губят дело коммунизма. С руководством Сталина должно быть покончено как можно скорее!» Это было объявление войны в открытую.

Рютиным и его группой занялась Лубянка. Сталин настаивал на примерном наказании за фракционность. Однако полнотой власти он еще не обладал. Бухарин со своими «голоснули» дружно и Рютин отделался пустяковым наказанием: его сняли с работы и отослали в резерв, устроив экономистом в тресте «Союзсельэлектро».

Впоследствии Иосиф Виссарионович вспоминал годы коллективизации, как самые трудные и опасные (в частности, в разговоре с Черчиллем). Казалось бы, извращения троцкистов могли спровоцировать крестьянство на «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». К счастью, сам мужик вскоре «расчухал», что колхоз несет ему освобождение от хронического голода, и пошел на решительную ломку дедовского уклада жизни. Замыслы троцкистов снова сорвались.

Девственное воображение мужика поразил «железный конь» — трактор. Машина легко тащила тяжелый широкозахватный плуг, заменяя сотню крестьянских лошаденок. Будоражило мужика и сознание того, что этим механическим «конем» станет управлять его сопливый Ванька, уже учившийся на курсах трактористов.

Организовав машинно-тракторные станции (МТС), партия уже к 1934 году выпустила на колхозные поля 381 тысячу тракторов и 32 тысячи комбайнов.

Колхозное движение сделалось массовым. Единоличнику в деревне не осталось места. Колхозы и совхозы обеспечили немыслимый скачок в производстве сельскохозяйственной продукции. В конце концов колхозная система помогла СССР выстоять в войне с Гитлером и освободить народы от коричневой чумы фашизма.

Напрасно хихикали на Западе, предрекая крах как индустриализации, так и коллективизации. Отменив частную собственность на землю и средства производства, Республика Советов удивила мир невиданным расцветом промышленности и сельского хозяйства. Впервые в истории человечества было достигнуто единство рабочего и крестьянина, обеспечен нерушимый союз серпа и молота.

Полезно знать о достижениях нашего сельского хозяйства, чтобы опровергать гнусные измышления подлецов от демократии.

В 1991 году, последнем году советской власти, СССР производил шестую часть пшеницы в мире, треть ячменя, половину овса и ржи. Политическая мразь типа всяких там черниченок сознательно извращает картину, без устали талдыча об отставании нашего сельского хозяйства. Вот несколько цифр. Если топливно-энергетический комплекс давал в бюджет 31 миллиард рублей, то агропромышленный комплекс — 75 миллиардов! Так что вовсе не газ и нефть держали нас на плаву, а традиционный труд русского народа на своей земле-кормилице.

При этом еще необходимо учитывать мизерные дотации селу из кармана государства. В Швейцарии, например, каждый гектар пашни «удобряется» четырьмя тысячами долларов, у нас... шестью долларами!

Вот что такое отсутствие частной собственности на землю и социалистический метод хозяйствования. При этом надо постоянно помнить о наших климатических условиях. Даже под ледяным дыханием Арктики у нас цвели сады, выращивался лен, масличные культуры. Страна полностью обеспечивала себя не только хлебом, но и сахаром. У нас имелось самое большое на Планете стадо оленей.

Повторимся: такого высочайшего уровня сельскохозяйственного производства не знала ни одна страна в мире!

Все же в 1962 году Никита Хрущев пошел на немыслимый шаг: закупил зерно в США, начав таким образом финансировать развитие сельского хозяйства в Америке.

Имелись ли в СССР отсталые хозяйства? Да, имелись. Из 24 720 колхозов убыточными считались 275.

Любопытно, что в колхоз имени Ленина под Тулой, где председателем В.А. Стародубцев, приезжала специальная американская правительственная комиссия с одной-единственной целью — изучить опыт этого передового коллективного хозяйства. Вывод специалистов из-за океана был таков: то, что они увидели, является вершиной организации сельскохозяйственного производства!

Вот с каких высот обрушили советское народное хозяйство пролезшие во власть троцкисты, затеяв разрушительную перестройку.

В 1990 году труженикам сельского хозяйства удалось вырастить небывалый урожай — около 300 миллионов тонн. Однако уже полный мах набирала перестройка и осенью того памятного года вместо традиционной борьбы ЗА урожай началась упорная борьба С урожаем. Сначала был спущен план: потери должны составить не менее 50 миллионов тонн. Этот показатель был перекрыт вдвое! Рыцарям перестройки настоятельно требовалась нищета, иначе не оправдать необходимость нововведения.

Год спустя шустрик Гайдар, возглавив правительство Уже «суверенной» России, распорядился сделать государственные закупки зерна в следующих размерах: у своих колхозников — 21 миллион тонн, у американских — 24 миллиона тонн.

Таким образом российская власть принялась разорять свои хозяйства и субсидировать американские.

В 1995 году на закупку американского зерна ушло 13,3 миллиарда долларов, т.е. вся выручка от торговли нефтью.

Дорвавшись до власти, неотроцкисты берут реванш за былые поражения и действуют без всякой жалости (пепел Троцкого стучит в их обросшие свиной щетиной сердца). Налоговый пресс отжимает из каждого рубля 90 копеек (для сравнения: татарское иго удовлетворялось «десятиной», т.е. всего десятой частью).

За 11 лет перестройки поголовье скота в России сократилось более чем вдвое.

Продолжительность жизни в перестроенной России составляет чуть более 50 лет.

Гитлер считал, что русских следует сократить до 15 миллионов человек. Осуществить свой людоедский план ему не удалось. Перестройка «подбирает» русское население со скоростью «красного террора»: каждый год смерть выкашивает более полутора миллиона человек.

Отмена карточек с января 1935 года венчала гигантские трудности коллективизации.

Наступивший год ознаменовался небывалыми рекордами в труде. На этом и строился дальновидный сталинский расчет. Трудовой энтузиазм развился из самой глубины народных масс. Люди теперь работали не на барина, а на себя. Богатеет страна — богаче становимся и мы: я, он, она... все вместе.

МЕТАСТАЗЫ

Народ, который не помнит своего прошлого,
обречен вновь его пережить.
Сантаяна

Морозным днем 20 февраля 1880 года в Петербурге вдоль ограды Летнего сада совершал прогулку немолодой мужчина кавказской наружности. Он шел медленно, заложив руки за спину и находясь в глубокой раздумчивости. Встречные почтительно уступали ему дорогу, некоторые здоровались и, отойдя несколько шагов, живо оборачивались. Мужчину, совершающего моцион, знал весь Петербург, знала вся Россия. Это был граф М.Т. Лорис-Мели-ков, министр внутренних дел. Недавно, буквально на днях,

12 февраля, император Александр II учредил «Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия». Во главе этого учреждения был поставлен граф Лорис-Меликов.

В задачу «Комиссии» входила борьба с государственными преступлениями, направленными на сокрушение русского самодержавия. Враги престола и династии год от года усиливали свою разрушительную деятельность и в последнее время прибегали к тактике самого разнузданного террора. Злоумышленники не стесняли себя средствами, в ход шло все: кинжалы, бомбы, револьверы. Жертвами террористов становились лучшие люди государства. Скорбный список погибших от руки фанатичных убийц пополнялся министрами, губернаторами, чинами военного ведомства. А две недели назад жертвою обнаглевших террористов едва не стал сам император. Рабочий Степан Халтурин, член организации «Народная воля», сумел проникнуть в Зимний дворец и заложить бомбу огромной разрушительной силы под царскую столовую. Государя с семьей спас счастливый случай: обед против обыкновения начался с опозданием. Страшный взрыв потряс все здание Зимнего дворца. Убитых и покалеченных были десятки.

Император Александр II пережил уже несколько покушений на свою жизнь. Дерзкие и неустрашимые народовольцы вели за ним самую настоящую охоту. На этот раз, уцелев буквально чудом, он всерьез задумался о поиске неотложных и эффективных мер по борьбе с ненавистниками государства. Для этого и была учреждена «Комиссия». Графу Лорис-Меликову, зная его решительный характер, император предоставил самые неограниченные права. Кое-кто из царского окружения уже завистливо нашептывал, что такой всеобъемлющей власти не знали ни Меншиков, ни Бирон, ни Аракчеев.

Сейчас, прогуливаясь, граф Лорис-Меликов напряженно размышлял о том, что безграничное доверие государя потребует от него быстрых и внушительных результатов. Что же предпринять в первую очередь?

Человек блестяще образованный, в молодости друг поэта Николая Некрасова, граф Лорис-Меликов знал, что богатая Россия уже много веков является мишенью для посягательств западных держав. Завоевания Ивана Грозного, Петра Великого и Екатерины Великой породили тревогу в умах владык Европы. Всего два года назад войска генерала Скобелева, разбив турок на Балканах, не

только освободили своих братьев болгар, но и подошли к самым стенам Константинополя. Сбывалась мечта «вещего» Олега — Босфор и Дарданеллы возвращались под власть настоящих наследников древней Византии. Чтобы овладеть Константинополем, бывшим Царьградом, генералу Скобелеву требовалось не более трех часов. Однако немедленно вмешались Англия и Франция.

С властной тевтонской решимостью проявил себя и Бисмарк, «железный» канцлер, только что объединивший разрозненные и слабосильные германские княжества в единую Германию. Он тоже рвался на историческую авансцену. За спиной воодушевленных победителей, уже любующихся на минареты и дворцы турецкого султана, начались дипломатические игры, пошли в ход искусные интриги. В результате русская армия, теряя все преимущества блистательной победы, повернула назад. Обреченный Константинополь так и остался за турками, наголову разбитыми в боях... Следом за этим позором — новый: в Берлине немедленно собрался представительный конгресс ведущих политиков Европы. В повестке дня конгресса стояло принуждение России дать согласие на участие международных банков в освоении ее неисчислимых природных богатств. Иными словами, украв победу над турками, денежные хищники намеревались обратить Россию в послушную бесправную колонию.

Победа над Наполеоном вылилась в слепое преклонение перед всем французским, республиканским.

Своим проницательным умом граф Л орцс- Медиков понимал, что император Николай I, повесив всего пять вожаков декабрьского мятежа, болезни до конца не истребил, а загнал «парижскую» заразу в глубь государственного организма.

Мысли графа внезапно прервались. В первое мгновение он ничего не мог понять. Прямо перед ним стоял молодой человек с бледным перекошенным лицом и почти в упор раз за разом стрелял в него из револьвера. Выстрелы гулко раздавались в морозном воздухе ясного февральского дня. Завизжали женщины. Прохожие шарахнулись в стороны. Не отдавая себе отчета в том, что он стал жертвой покушения, Лорис-Меликов машинально бросился на молодого человека. Пожилой и сильно располневший, он тем не менее действовал быстро и решительно. Перед ним безумной яростью сверкали глаза отчаянного террориста. Кажется, он что-то пронзительно кричал... Граф сильно завернул руку покушавшегося и повалил его на снег. Коленом он придавил незадачливого убийцу, другой ногой наступил на валявшийся револьвер и оглянулся. Всполошившаяся улица металась. В уши вонзилась пронзительная трель полицейского свистка. К месту схватки бежал, придерживая шашку, городовой.

Передавая террориста чинам полиции, граф непроизвольно отряхнул руки. Кажется, он только теперь испытал что-то похожее на испуг, хотя смертельная опасность миновала. В мыслях мелькнуло, что со дня его высокого назначения прошла всего какая-то неделя. Узнав, террористы решили ответить правительству ударом на удар. Подготовились быстро, что и говорить!

Стрелявшим оказался житель Царства Польского Игнатий Млодецкий. Он состоял членом организации «Народная воля».

Через три дня его судили и повесили.

Граф Лорис-Меликов решил не давать террористам никакого спуска. В ответ на гнусные происки врагов самодержавия правительство будет действовать решительно и беспощадно.

Для борьбы с врагами изнутри любое государство создает свои особенные организации. В разные времена, при разных правителях эти структуры называются по разному. Однако в отличите от настоящей регулярной армии они никогда не проводят ни смотров, ни маневров, ни парадов со знаменами и музыкой. Объяснить такое можно каждодневной занятостью: они находятся в состоянии постоянной войны со своими многочисленными и весьма искусными противниками.

На заре возникновения и укрепления российской государственности происки наших внутренних врагов чаще всего сводились к убийствам предводителей дружин. Так погибли от меча врагов князья Игорь и Святослав. Жертвами от ножа убийц стали Борис и Глеб, а также Андрей Боголюбский. Открытому честному бою в поле враги стали предпочитать подлое убийство исподтишка, в спину. Так коварные татары расправились со славным князем Александром Невским. Его внезапную смерть в самом расцвете сил есть все основания отнести на счет тайных происков Золотой Орды.

Чем же отвечало государство на подлую деятельность Убийц? Казнями, причем самыми свирепыми. Жестокие кары должны были устрашить любого злоумышленника, покушавшегося на священную особу государя.

Стратегию тайной войны с предполагавшимся противником самым решительным образом изменил Наполеон. Он не стал подсылать убийц к Александру I. Зачем? Свято место пусто не бывает. Тем более, что никакими выдающимися талантами русский венценосец не блистал. Такой деятель на троне лишь облегчит задачу нападавшего... Однако прежде чем двинуть свою армию за Неман, Наполеон искусно поразил российские политические и общественные силы «французской заразой». Это заражение происходило от чтения французских романов и стихов, от многочисленных гувернеров и преподавателей. Русское общество, особенно молодежь, пылко проникалось идеями «свободы, равенства и братства». Дело в конце концов доходило до того, что в некоторых гостиных Петербурга открыто восхищались казнью французского короля Людовика XVI.

Так что впереди войск у Наполеона сражалась идеология! Разгром несметных полчищ Наполеона поверг российское общество в неистовую эйфорию. Ликование было объяснимо. Русские казаки стояли биваками на бульварах завоеванного Парижа.

Еще лишь расчищалось место для возведения храма Христа, еще работала комиссия, определяя победителя в конкурсе архитекторов, а император Александр I, к тому времени много понявший в том, что снова затевается вокруг России, получил необыкновенный документ, адресованный ему лично. По обычаю тех времен документ на высочайшее имя носил название «Записки». Озаглавлена записка была так: «О тайных обществах в России». Автором ее был свитский генерал-адъютант, начальник 1-й кирасирской дивизии лейб-гвардии А.Х. Бенкендорф.

Имя это, давайте согласимся сразу, чрезвычайно одиозное. В памяти немедленно воскресают такие аттестации: «царский сатрап», «гонитель свободы» и т.п. В особенно черном цвете выставляется его роль в судьбе нашего национального гения А.С. Пушкина. Итак, «Записка»...

«В 1814 году, когда войска Русские вступили в Париж, -писал Бенкендорф, — множество офицеров приняты были в масоны и свели связи с приверженцами разных тайных обществ. Последствием сего было то, что они напитались гибельным духом партий, привыкли болтать то, чего не понимают, и из слепого подражания получили страсть заводить подобные тайные общества у себя».

Каково предназначение этих тайных организаций? Генерал указывает четко: подрыв существующей системы государственного правления в России. Для этой цели заговорщики заводят подпольные типографии и принимаются печатать пасквили и карикатуры на членов царствующего дома. Распространять эту возмутительную продукцию планируется на толкучих рынках и в иных местах массового скопления обывателей.

Особенную тревогу начальника кирасир вызывает «пропагаторская» работа злоумышленников в войсках. Зловредному влиянию подвергается основной столп державы: армия. В первую голову масонская зараза поражает офицерскую молодежь гвардейских полков. После возвращения из Франции гвардейцев стало не узнать.

Тлетворное влияние тайных обществ генерал сравнивает с медленным, но сильно действующим ядом. Организм гвардии, а следовательно, и державы незаметным образом ослабляется и подтачивается. Настоятельно необходимо лекарственное противоядие.

Размышляя над мерами правительства, Бенкендорф сравнивает государство с живым и полнокровным человеческим организмом. Как и у всякого существа, созданного Вседержителем, у человека деятельно бьется сердце и напряженно работает мозг. Однако наравне с этими важнейшими органами с тем же напряжением функционируют почки и печень. Назначение их — выводить из организма всяческие яды. Таким образом, без этих важных органов жизнь человека невозможна.

Так отчего бы государству в интересах своего здоровья не обзавестись специальными органами, предназначенными для борьбы с ядами всяческой крамолы?

«Записка» Бенкендорфа произвела на императора неизгладимое впечатление. Немедленно были отданы необходимые распоряжения. А 1 августа 1822 года появился высочайший указ «О уничтожении масонских лож и всяких тайных обществ».

Чтобы полностью оценить значение императорского указа о запрещении масонства в России, необходимо знать, что в свое время, в молодые годы, членами масонских лож были и генерал Бенкендорф, и сам император Александр I. Да, они оба не избежали завлекательного влияния этих искусных соблазнителей человеческих душ!

Здесь не место излагать всю историю тайных обществ. На эту тему написаны целые библиотеки доскональных исследований. Масонство поразило доверчивое человечество много веков назад. По традиции масоны действовали тайно и с чрезвычайным напряжением. В их деятельности весьма причудливо, но очень продуманно переплелись вопросы религиозные, национальные, классовые. Масонов обыкновенно принято сравнивать с жуками-древоточцами, способными в считанное время обессилить и свалить самый исполинский баобаб.

И генерал Бенкендорф, и Александр I прекрасно знали о тайных силах, отправивших на эшафот сначала короля Англии, а затем и короля Франции. За спинами как Кромвеля, так и Робеспьера маячили тени масонов. Предельную убедительность о вине масонства за гибель королей доставила не так уж давняя казнь Людовика XVI. Когда стукнул нож гильотины и голова короля упала в корзину, на эшафот вскочил какой-то старик, белый как лунь, радостно омочил в крови свои руки и, вздев их над головой, завопил на всю площадь:

— Жак Моле, ты отомщен!

Об этом страшном эпизоде рассказывали во всех аристократических гостиных Европы.

Ликующий вопль старика напоминал о жестокой расправе французского короля Филиппа Красивого с членами ордена храмовников-тамплиеров. Главу этого ордена, Жака Моле, сожгли на костре.

Так уж повелось, что масоны не прощали своим обидчикам ни малейшей их вины. По своим счетам они получали всегда и самой полной мерой. Это стало историческим обычаем.

Русский император Александр I, обнародовав свой указ о запрещении масонских лож, прожил не более трех лет. Внезапная его кончина в Таганроге до сих пор полна неясностей. Во всяком случае, эта внезапная смерть сильно смахивает на затаенную месть.

Мстительным масонским духом проникнуты и планы закоперщиков исторического мятежа гвардейских полков, начавшегося морозным утром 14 декабря 1825 года на Сенатской площади русской столицы. Первым делом мятежники собирались истребить всю царскую семью. Так что русской династии была также уготована жуткая участь жертв безжалостной революции.

Декабрьский мятеж начался по канонам традиционной русской замяти — с обмана солдат. Гвардейские полки, построенные рано утром на Сенатской площади, радостно орали: «Да здравствует Конституция!» Позднее, при расследовании, открылось, что безграмотные солдаты полагали, будто Конституцией зовут супругу великого князя Константина. Солдаты, не теряя веры в царя-батюшку, поддались приказам офицеров-заговорщиков и с восторгом приняли присягу не Николаю, а именно Константину. Им-то какая разница?!

Начало мятежу таким образом было положено.

Дальнейшее развитие событий целиком зависело от быстроты действий как руководителей смуты, так и властей.

В эти роковые минуты законный государь Николай I показал пример редкого мужества. Ему сообщили, что кто-то из мятежников выстрелом из пистолета убил военного генерал-губернатора столицы Милорадовича (героя войны с Наполеоном). Ни минуты не колеблясь, Николай I отправился на площадь, к бунтующим солдатам.

Генерал Бенкендорф находился с ним рядом с первых мгновений мятежа. Он решил разделить участь монарха.

Надевая шинель, Николай I сказал Бенкендорфу:

— Сегодня вечером нас, может быть, обоих не будет более на свете. Но мы умрем, исполнив свой долг!

Бесстрашное появление царя на площади решило дело. Затея с мятежом лопнула, как мыльный пузырь. Начались аресты зачинщиков смуты.

Государь был изумлен, увидев в числе руководителей этой возмутительной затеи множество высокородных аристократов. Следовательно, Бенкендорф прав: зараза растленной Франции проникла чрезвычайно глубоко. Это уже не вульгарная и примитивная разинщина или пугачевщина. Это — опаснее, страшнее. Надлежало принимать меры неотложные и решительные.

Всю тяжесть излечения империи от привнесенной парижской заразы Николай I возложил на плечи верного Бенкендорфа. Этому генералу, не оставившему его в трудную минуту, государь верил безоглядно.

К сожалению, напор тайных сил нарастал с каждым годом. Масонские ложи поразили не только обе столицы. Эта зараза проникла и в большие губернские города. За соблазнительными лозунгами о «свободе, равенстве и братстве» скрывался зловещий умысел. Вековые ненавистники России понемногу отчаивались победить ее в открытом честном бою. На очередь стало духовное разложение. Это было и методом, и целью. «Русских могут победить только русские!»

Прежде, как помнил Бенкендорф, целью заговорщиков являлась всего лишь смена правителя на троне. Теперь же преступные замыслы простирались до переменБ1 самого государственного строя России.

Само собой, для противостояния такому противнику требовались совершенно особенные и щит, и меч.

Генерал Бенкендорф с головой ушел в разработку основных положений небывалого в России учреждения. Так появился «Проект об устройстве высшей полиции». Работа заняла у Бенкендорфа всю весну и половину лета.

После этого заработала машина императорского законотворчества. 25 июня 1826 года появился высочайший указ. В России учреждалась такая должность, как шеф жандармов. На этот пост, естественно, назначался генерал-лейтенант А.Х. Бенкендорф. Спустя неделю, 3 июля, очередным указом объявляется о создании Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. Надо ли говорить, что Главнокомандующим этим отделением поставлен также Бенкендорф.

Высшая политическая полиция, получив небывало широкие права, обременила себя и тяжелейшими обязанностями. Сфера интересов Третьего отделения была поистине безграничной, как и у всякой добросовестной «медицины». В сохранении здоровья нет и не может быть никаких мелочей.

Вот цитата из «Положения» о задачах нового учреждения, утвержденного, как мы знаем, самим императором.

Третьему отделению надлежало ведать «все распоряжения и известия по всем вообще случаям высшей полиции, сведения о числе существующих в государстве разных сект и расколов, известия об открытиях по фальшивым ассигнациям, монетам, штемпелям, документам и пр., подробные сведения о всех людях, под надзором полиции состоящих, высылка и размещение людей подозрительных и вредных, заведывание наблюдательное и хозяйственное всех мест заключения, в коих заключаются государственные преступники».

Так что Комитет Государственной Безопасности, столь ненавидимый нашими нынешними перестройщиками, имел своего предтечу. Правда, в отличие от недавнего КГБ штаты тогдашнего Третьего отделения прямо-таки поражали своей мизерностью. В центральном аппарате, например, состояло едва ли 30 человек. А круг их обязанностей, как можно убедиться из «Положения», был небывало широк и разнообразен.

В самом деле, сколько лет и с каким презрением советские люди относились к самому термину «жандарм»! В его звучании им слышалось что-то предельно недостойное, грязное, омерзительное. А между тем корпус жандармов исполнял ответственнейшее назначение по охране безопасности Русского государства.

Начнем хотя бы с подбора кадров. Попасть на службу в корпус жандармов было необычайно трудно. Следовало выдержать жестокий конкурс. Предпочтение отдавалось потомственным дворянам, выпускникам военных училищ по первому разряду и награжденным боевыми орденами. Решительно не принимались крещеные евреи, а также выходцы из Польши (даже женатые на полячках). Кандидату на чин не полагалось иметь денежных долгов.

Все попавшие в кандидатский список проходили обучение на четырехмесячных курсах в Петербурге, после чего держали строгие экзамены. Учеба была напряженной, спрос суровым.

К удовлетворению генерала Бенкендорфа, вверенный его заботам орган работал безотказно.

Заканчивая как-то ежегодный отчет государю, генерал Бенкендорф засвидетельствовал:

«Дух чести и бескорыстия вселен в нижних чинов корпуса жандармов не менее, как и в офицеров».

Пушкин... Многие годы в головы наших читателей вдалбливалась легенда о немыслимых страданиях поэта, испытанных им по вине безмозглых и безжалостных жандармов, злою стаею охраняющих ненавистный всем престол. Даже преждевременная смерть поэта от дуэльной раны подавалась как результат темных интриг этих тупых опричников. Многие поколения советских людей выросли с представлением о Пушкине-революционере, чуть ли не пугачевце и декабристе, и о свирепой расправе с ним царя и жандармов.

На самом же деле все было совсем наоборот.

Да, пути поэта и шефа жандармов пересекались. Да, царь был недоволен и даже разгневан умонастроением молодого Пушкина, которое он, впрочем, объяснял обыкновенным юношеским безмыслием, следствием дурного окружения и влияния.

Давайте вспомним, что годы взросления Пушкина пришлись на время, когда из Парижа с победой возвращались славные полки императорской гвардии. В Царском Селе, где помещался лицей, квартировали кавалерийские полки лейб-гвардии, офицеры которых отличались особенно безудержным разгулом, а следовательно, и отчаянной свободой языка.

Смелость речей, самое дерзкое фрондирование становились великосветской модой.

Юноша Пушкин повседневно вращался в кругу упивающихся своей болтовней гвардейцев и, по свойству молодости, поддавался общему настроению.

Не забудем также, что одним из главных пунктов в программе действий декабристов было истребление всей царской семьи.

Вот где объяснение той ненависти, которой были пронизаны строки оды «Вольность». Страстная и впечатлительная натура молодого Пушкина безрассудно откликнулась на кровожадные замыслы тайно сговаривающихся цареубийц. Горячая голова побуждала его выскочить перед первыми рядами атакующих.

Ода «Вольность» так и дышит ненавистью к обладателю престола, автор откровенно призывает к пролитию монаршей крови.

Налицо, как видим, сочинение преступное, возмутительное, обрекающее автора на самое суровое наказание.

Как же власти предержащие поступают с крамольным сочинителем?

Каждый школьник знает, что Пушкин был отправлен сначала в Крым, а затем в Молдавию, в Кишинев. Своего рода творческая командировка: оставить пышущий зло-кознями Петербург и проехаться по просторам Отечества, проветриться, окунуться в настоящую жизнь, нисколько не похожую на брюзгливое столичное прозябанье. К тому же в наставники так согрешившему сочинителю определяются не забубённые гуляки, а достойнейшие люди, настоящие патриоты: генералы Инзов и Раевский.

Так проявилась забота о национальном достоянии России. Суровая кара или погубила бы Пушкина, или сделала бы из него талантливого ехидца, всю жизнь разобижен-но брызжущего ядовитой слюной. К нашему счастью, государственная власть в те времена оказалась куда как умной и очень дальновидной. Она сохранила России Пушкина.

Генерал Бенкендорф, вызвав поэта и неторопливо с ним беседуя, отлично понимал метания натуры страстной и невоздержанной. Молодости так свойственны всевозможные заблуждения! Но в том-то и задача старших: не дать погибнуть, если человек оступился, поддержать его, поправить. Шеф жандармов знал, что в далеком Кишиневе Пушкин снова не удержался от соблазна и стал членом масонской ложи «Овидий». В гнусной избенке иудея Кацика он подписал обязательство, в смысл которого не вник как следует. А между тем масонская клятва грозит смертью любому отступнику. Масоны не признают пощады!

Соблюдая такт, генерал не стал изнурять молодого человека скучными отеческими наставлениями. Что толку строжиться, пустобаить? Приказы и запреты приводят к притворству и лицемерию, причем, как правило, в самые удачные лицемеры пробиваются люди худшие, а не лучшие.

Люди, подобные Пушкину, приручению не подлежат. Совсем не та порода! Таким необходимо открыть глаза, и в первую очередь на собственные заблуждения. Этим и занялся Бенкендорф. Примечательно, что в первый раз Пушкин в Третье отделение был вызван. Затем он уже туда являлся по собственной инициативе. У него укрепилась настоятельная потребность в советах старшего наставника. И генерал Бенкендорф по-отечески опекал взрослевшего поэта.

Своему другу, издателю П. Плетневу, поэт писал:

«Бенкендорф человек снисходительный, благонамеренный и чуть ли не единственный вельможа, через которого нам доходят благодеяния государя».

Настоящее излечение Пушкина от губительной заразы юношеского вольномыслия пришло в результате напряженной работы в государственных архивах. Пушкин «заболел» реформами царя-преобразователя Петра Великого и великой замятью народного вожака Пугачева.

В те времена доступ к архивным материалам был чрезвычайно труден. Генерал Бенкендорф выступил ходатаем за поэта перед царем. Николай I соизволил не только дать разрешение «порыться в старых архивах», но и назначил исследователю денежное содержание от казны: по 5 тысяч рублей в год. Сумма весьма и весьма немалая!

Можно с уверенностью утверждать, что гений Пушкина рос и развивался по линии, так сказать, государственной. «Борис Годунов», «Дубровский», «Скупой рыцарь», книжка повестей... Он становился писателем имперским, а следовательно, великим. Феномен Пушкина невозможен ни в одной стране мелкой, крошечной, невеликой. Такие глыбы под стать самому величию державы.

К числу монарших милостей принадлежит и немаловажный чин камер-юнкера. Он означает приближенность к трону, к окружению самодержавного государя. На наш недавний масштаб — это что-то вроде члена Центральной ревизионной комиссии, избираемой на съездах партии. И нам известно, что Пушкина похоронили в мундире камер-юнкера.

Венцом патриотической настроенности Пушкина явилось его знаменитое стихотворение «Клеветникам России». Это пламенная отповедь всем, кто издавна сжигаем ненавистью к нашей Родине. И грозное им всем предостережение!

Так что Пушкин, как наш национальный гений, рос и развивался от оды «Вольность» к «Клеветникам России». Это замечательное сочинение из той же «шкатулки» с драгоценностями, что и «Пророк».

Однако этой гневной отповедью всем нашим ненавистникам Пушкин подписал себе смертный приговор.

Сбылась давнишняя тревога Бенкендорфа — масонская клятва, легкомысленно подписанная им в Кишиневе.

Негодяй Дантес — и это уже исследовано досконально — являлся потомком храмовников-тамплиеров. Он приехал в Петербург как бы на «ловлю чинов», но с первого же дня «прицелился» именно в Пушкина. Смазливый блондинчик с соблазнительными ляжками, он поддался ухаживаниям вечного холостяка Геккерена, и тот не только уложил его в свою постель, но и, восхищенный, немедленно его усыновил... Несчастьем Пушкина была сама атмосфера тогдашнего Петербурга, предельно насыщенная похотью. Гвардия и знать бесились с жиру. Мужчины-проститутки соперничали с известными жрицами любви. Гомосексуализм стал не просто модой, но и свидетельством утонченности вкуса. Пушкин, принужденный жить в этом вертепе, находил забвение в работе и надеялся загородиться, словно в крепости, в своей семье.

В 1837 году выстрел осатанелого гомосексуалиста на Черной речке оборвал жизнь Пушкина.

А семь лет спустя масоны свели свои счеты и с Бенкендорфом. Выехав на заграничные воды, он поправил свое здоровье и в сентябре 1844 года на пароходе возвращался домой в самом бодром настроении. Смерть настигла его в каюте ночью, на подходе к Ревелю.

Михаил Тариэлевич Лорис-Меликов родился в год мятежа декабристов. Происходя из древнего княжеского рода, он в молодые годы отличался невоздержанностью в поведении и был за это исключен из числа студентов Восточного института. Окончив школу гвардейских прапорщиков, едет на Кавказ и там в боях сдает суровый экзамен на зрелость. За взятие Карса и Эрзерума он награждается орденом св. Владимира 1-й степени и возводится в графское достоинство. Как боевого генерала, царь Александр II назначает его товарищем министра внутренних дел.

По исторической традиции конец века в России обязательно знаменуется великой замятью. На годы царствования Александра II выпали особенные испытания. Николай I уже на смертном одре с горечью сказал наследнику: «Сдаю тебе дело не в порядке». Державу лихорадило.

Разночинцы изобрели народничество, т.е. отправились по деревням и селам с проповедью ненависти к существующим порядкам. Мужик остался глух и даже воспротивился, сдавая связанных пропагандистов становому приставу. Тогда, в ярости от глухоты и слепоты народа, ретивые ниспровергатели стали на путь террора.

Ударную силу террористов составляли фанатичные курсистки и студенты. Молодые люди с восторгом приносили себя в жертву. Смерть в петле палача выглядела как светлая жертва за народное счастье и лишь прибавляла безумцам энтузиазма.

После халтуринского покушения на царя, когда взрыв мощной бомбы разнес чуть ли не все крыло Зимнего дворца, правительство впало в растерянность. Взрывчатка закладывалась уже под самый трон!

Вопрос о патриотичности для графа Лорис-Меликова решался однозначно: российская держава велика и мно-гоплеменна, на ее просторах текут многие воды, струятся разные ручьи, однако она как выстроилась, так и должна остаться империей. Поэтому любой — будь это отдельный деятель или же целая партия, — кто сговаривается с иностранной державой о будущем России, тот совершает прямое предательство, настоящую измену.

Порою граф негодовал: «Откуда вообще этот наивный бред о бескорыстии международной политики и о какой-то мудрости иностранных политических штабов?»

Патриот и гражданин Лорис-Меликов испытывал одновременно и восторг от созерцания своего народа, и скорбь о нем, и в то же время порою стыд за него. Но все равно он считал, что служение России есть отнюдь не привилегия, а долг, обязанность. При этом он ставил во главу угла закон.

Человек характера железного, Лорис-Меликов отчетливо сознавал, что стоит правительству пойти на самые мизерные уступки, процесс государственного сокрушения примет форму обвала. «Коготок увяз — всей птичке пропасть...»

Граф Лорис-Меликов был поклонником пушкинского гения. Такой же вольнодумец смолоду, генерал проникновенно повторял пушкинские строки, поражаясь их государственной зрелости. Незадолго до гибели Пушкин писал: «Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой... История ее требует другой мысли, другой формулы».

Здесь мы подходим к теме щекотливой и опасной, угрожающей не только репутации, но и самой жизни дотошного исследователя. Но тем не менее все же настоятельно необходимой, ибо без того, чтобы не приподнять над нею хотя бы краешек надежного покрывала, мы рискуем увидеть природу дальнейших событий в России неполной и до неузнаваемости искаженной.

Борьба с престолом и самодержавием принимала организованную форму. В качестве ответных мер граф Ло-рис-Меликов упорядочил штаты и саму структуру Отдельного корпуса жандармов. Свое внимание граф распространил на охрану железных дорог. Появились конные жандармские дивизионы. Комплектовались они, как и регулярная армия, за счет призывников.

Особенным нововведением явилось искусное внедрение агентов правительства в ряды самой террористической организации. Появилась возможность не только во-время узнавать о планах злоумышленников, но и незаметным образом на них влиять. Наиболее умелые и ловкие агенты проникали в самую верхушку этих преступных организаций.

Полковник Судейкин Г.П. возглавил Особый отдел департамента полиции. Это был выдающийся полицейский ум. Он первым добился ощутимых результатов от незаметной работы своих провокаторов. Так, ему удалось довольно быстро посеять раздоры и взаимную подозрительность в рядах фанатичных «нечаевцев». Террористы принялись безжалостно расправляться с предателями. Единый фронт врагов режима треснул.

Боевому генералу, слышавшему свист пуль и осколков, видевшему жуткий блеск турецких ятаганов, было невыносимо осознавать, что для охраны древнего трона империи приходится прибегать к услугам подозрительных людей. Провокаторство — занятие малопочтенное и вербовку приходилось вести среди всяческого отребья. Например, прознав, что из кадетского корпуса за кражу денег изгнан некто Бейтнер, полковник Судейкин немедленно прибрал воришку к своим цепким и небрезгливым рукам. Успешно внедрился к террористам и продувной ловкач Геккельман (он же Ландезен, он же Гартинг). Чуточку позднее очень продуктивно стала работать на Судейкина смазливая бабенка Жученко-Гернгросс. Агентурный список пополнился Гудовичем, Батушанским, Путятой...

Сознавая недоброкачественность человеческого материала, пополнявшего ряды агентов-двойников, граф Лорис-Меликов нисколько не обманывался. Никакое количество этого «добра» никогда не перейдет в качество.

Покушения на Александра II следовали одно за другим. Наконец, 1 марта 1881 года бомба террориста Гриневицкого достигла цели. Царь-«Освободитель» был разорван на куски.

Глава жандармского ведомства испытал прилив отчаяния. Не уберег! Уже 2 марта он явился к Александру III и попросил отставки.

Новый государь сидел угрюмый, мрачный. Его потрясла страшная смерть родителя. Он проговорил:

— В такой ситуации разве возможно уберечь!

В отставке он отказал, приказав работать, однако через месяц все же заменил графа Лорис-Меликова действительным тайным советником Д. Толстым.

Размышляя о самой природе провокаторства, граф Лорис-Меликов принимал в расчет главную ущербность своих соглядатаев в стане неприятеля: их исключительное корыстолюбие. Этим людям было неведомо самопожертвование за идею. Ими руководили интересы кошелька, утробы. В то время как террористы... Нет, нет, сравнение тут явно не в пользу правительственной стороны!

Первоначальным жалованьем начинающего провокатора было 25 рублей. В дальнейшем, в случае успехов, сумма могла быть увеличена в несколько раз.

Продумано было и о старости провокаторов. Здесь все зависело от заслуг. Например, тот же Геккельман (Ландезен-Гартинг) получил чин действительного статского советника и соответствующую пенсию. Гудович (агентурная кличка «Иван Иванович») вообще со временем перешел на службу в департамент полиции. Доброскок («Николай — золотые очки») доживал свой век в Петрозаводске на посту полицмейстера. Но вот Жученко-Гренгросс пришлось скрыться за границу. Она поселилась в Германии, получая от русского правительства пенсию в 3600 рублей.

Деньги, особенно большие деньги, до поры до времени выступали серьезнейшим союзником властей.

Весной 1882 года в Одессе агенты охранки проследили и арестовали артиллерийского штабс-капитана С. Дегаева. Офицер наблюдался как активный член террористической организации «Народная воля». Сообщение об аресте улетело в Петербург. Полковник Судейкин срочно выехал в служебную командировку. В помещении одесского охранного отделения он попросил оставить его с арестованным с глазу на глаз. О чем они беседовали — можно только догадываться. Однако вскоре после отъезда Судейкина террорист в офицерском чине совершил побег из-под стражи. Поймать беглеца не удалось, хотя по результатам наблюдения следы его вели не за границу, как обычно в таких случаях, а прямо в Петербург.

На конспиративных явочных квартирах полковник Судейкин часто встречался с беглым штабс-капитаном. Эти свидания главы секретного отделения со своим тайным агентом приносили ощутимые плоды. За год с небольшим «Народная воля» понесла ужасающие потери. Срывались тщательно подготовленные планы покушений, самые отважные террористы угодили в казематы и на виселицу.

Полковник Судейкин имел все основания считать, что страшная «Народная воля» потерпела сокрушительный разгром.

Такова роль в тайной войне всего лишь одного тщательно законспирированного агента.

Однако финал провокаторской деятельности Дегаева был совершенно неожиданным. В морозный день 16 декабря 1883 года полковник Судейкин отправился на очередное свидание со своим агентом. Дегаев, как всегда, ожидал его, приняв все меры предосторожности. Из этой квартиры полковнику уже не суждено было выйти. Через несколько дней дверь взломали. На полу валялось тело Судейкина с размозженной головой и увесистый дворницкий лом — орудие убийства.

Конспиративная квартира оказалась ловушкой для полковника.

Террористы переиграли своего гонителя. На этот раз Дегаев опрометью скрылся за границу. По примеру Степняка-Кравчинского, пять лет назад зарезавшего генерала Мезенцева, он нашел убежище в Лондоне. Там, на берегах Темзы, убийцы из России традиционно находили надежную защиту от любых посягательств русских властей на их свободу.

Чудовищный «прокол» с Дегаевым продемонстрировал властям, что провокаторство как метод оправдал себя, но вот сами провокаторы, людишки типа «и нашим, и вашим», контингент явно никудышный. За этой человеческой гнилью необходим двойной, если не тройной надзор. В случае внезапно подвернувшейся выгоды не только продадут и выдадут, но и убьют.

Но не одним убийством лиц начальственных угрожало постоянное якшательство с этой шушерой. Угрозы простирались глубже.

Гниль, в том числе и человеческая, пачкает любого. А, запачкавшись, отмыться слишком трудно. Первый опыт «пачкотни» террористы проделали с чиновником охранки Клеточниковым. У них появился свой агент в учреждении, занимавшемся внедрением агентов в их ряды. «Вы — нам, мы — вам!» Затея удалась, дело стало развиваться вширь и вглубь и кончилось тем, что запачканными с головы до ног оказались не только рядовые сотрудники охранки, но и генералы, руководители ведомства. Генерал Лопухин, «сдавший» знаменитого Азефа, был судим и приговорен к каторжным работам. Генерала Курлова, при чьем содействии погиб Столыпин, спас от суда сам Николай II. Генерал Джунковский, последний шеф охранного отделения царской России, стал... сотрудником ВЧК, верным помощником «железного» Феликса Дзержинского.

Произошли метаморфозы самого чудовищного качества: главные врачеватели государственного здоровья превратились в его главных погубителей.

КЛУБОК ИЗМЕНЫ, ИЛИ ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ

Сталин не любил портфелей. Обыкновенно он уносил с собой бумаги, заложив их в свернутую трубочкой газету.

У Ежова же, особенно в Семипалатинске, была усвоена манера таскать с собой начальственный портфель, солидный, из хорошей кожи, с металлической окантовкой углов. Там, в Казахстане, внушительный портфель являлся признаком власти и достоинства. «Авторитетом пользуется!» — восхищенно шептались простодушные обыватели степного городка, определяя по портфелю положение чиновника в начальственных верхах.

Первому секретарю губкома полагался портфель самый большой, самый нарядный — самый руководящий!

Теперь Ежову пришлось заменить портфель папкой, нарочито серого незаметного цвета. Бумаг, когда он отправлялся в Кремль, набиралось порядочно, в газетке их не донесешь.

Еще работая в Ленинграде, он по телефону улавливал растущее раздражение Сталина незначительностью следственных результатов. Оба судебных процесса показали, что и мальчишки-комсомольцы, и ничтожный Николаев были всего лишь слепыми исполнителями, бросовой агентурой. Настоящим убийцам Кирова удалось остаться в тени. Даже суд на группой Зиновьева—Каменева не выявил всей глубины заговора, о котором подозревал Ежов. Имелся заговор, существовал — в этом у него не возникало никаких сомнений!

Возвращаясь из Ленинграда в Москву, Николай Иванович готовился к отчету перед Генеральным секретарем. Он понимал, что разговор предстоит жесткий. Сталин умел спрашивать за порученное дело.

К сожалению, так и не нашлись водители грузовиков: ни того, в кузове которого был убит Борисов, ни того, что налетел на автомобиль Ягоды, наркома внутренних дел. Скорей всего, обоих шоферов попросту убрали. Слишком уж опасны! Особенно тот, кто таранил машину наркома. В заурядное транспортное происшествие верилось с трудом. Грузовик выполнял роль орудия убийства.

Ежов ломал голову над тем, почему вдруг так срочно понадобилось убирать Ягоду. Напрашивалось два ответа. От него избавлялись, как от слишком опасного человека, вышедшего на след главных заговорщиков, или же он был их соучастником и ему стал угрожать неминуемый провал, а значит, и арест.

Кем же на самом деле являлся нарком внутренних дел, хозяин грозной Лубянки?

Работа предстояла напряженная и трудоемкая. Пдан поисков Ежов составил загодя и готовился докладывать об этом Сталину.

Прежде всего предстояло заняться расшифровкой кличек, попавших в его серенькую папку. Преступники, как и положено, орудовали под вымышленными именами. Одно из них — Натан — попало в папку самым первым. Пожалуй, Шейнин прав: имя настоящее, не вымышленное, требовалось лишь установить фамилию... С остальными кличками Ежов поступил, руководствуясь чутьем. Ему показалось, что «товарищ Релинский» и «товарищ Орлинский» чем-то друг с другом связаны и поместил их рядом... Особые надежды он почему-то связывал с неизвестным, имевшим кличку Зершторенманн. Угадывался немецкий след, связь с Германией: и прежней, и настоящей. Остальные клички (а их набрался целый ворох: Роман Романович, Кузьмич, Портной, Москвич, Рыжий, Смуглый, Лапка, Кацап, Сидор и Петр) он отнес к наследию царской охранки, из агентуры генералов Белецкого, Курлова и Джунковского. В те времена, в канун царского отречения от престола, в Россию, страну полнейшего безвластия, устремились сотни, если не тысячи, авантюристов. Среди этого отребья уверенно действовали агенты

секретных служб. Петроград в те годы кишмя кишел подозрительными иностранцами.

Помимо зарубежной агентуры суетилось и громадное количество отечественных провокаторов. Расследование показало, что среди функционеров различных политических партий России примерно четвертую часть составляли агенты охранки. Особенно нашпигованными оказались партии социал-демократов и анархистов.

Кроме этого специальной справкой Ежов собирался довести до сведения Хозяина свои внезапные открытия насчет Дзержинского и Ленина.

Поведение главы ВЧК вызывало недоумение по многим эпизодам: в первую очередь в связи с покушением Каплан. Относительно же Ленина у Ежова подобралось несколько фактов, требующих по крайней мере убедительного объяснения. Речь шла прежде всего о счастливом избавлении от ареста (и смерти) в ночь налета юнкеров: Ленин успел выскочить из квартиры Елизаровых буквально в последнюю минуту, а кроме того, о непостижимом безрассудстве Вождя, вдруг приехавшего в Питер из шалаша в Разливе в те самые дни, когда ищейки Временного правительства сбивались с ног в поисках его убежища.

Собираясь докладывать, Ежов заранее обмирал при мысли, какой будет реакция Хозяина. Шутка сказать, сам Ленин! Имел ли он право обращать внимание на странности в поведении Вождя Революции?

А разве не могло быть, что Сталин ничего не знал о выявленных фактах? Этого Ежов не исключал. В те годы Иосиф Виссарионович не вылезал с фронтов и многие события в Центре происходили без него.

Нет, никаких утаиваний!

Тем более, что узнавания на этом не кончались. Самые ошеломительные открытия ожидались впереди.

Волновался он напрасно — его отчет о работе в Ленинграде прошел успешно.

Особенное внимание Сталин проявил как раз к тому, на что и рассчитывал Ежов — к ниточкам, обещающим самые результативные открытия. Синий карандаш Вождя сделал несколько подчеркиваний, определив тем самым первостепенность предстоящих поисков. Правда, к длинному перечню кличек Сталин отнесся равнодушно, энергично подчеркнув лишь одну — товарищ Орлинский. Насчет Портного он сказал, что это знаменитый провокатор

Малиновский, в свое время возглавлявший фракцию большевиков в Госдуме, а Москвич — тоже провокатор Черно-мазов, которому удалось пролезть на пост редактора «Правды». При этом он задержал свой карандаш на эпизоде с Лениным, вспомнив о том, каким доверием Вождя пользовались оба провокатора. Воспоминания в эту минуту настолько овладели Сталиным, что он словно забылся и долго не отрывал глаз от строчек справки.

Сложные чувства владели в эти минуты Генеральным секретарем. То, к чему подбирался Ежов своими внезапными узнаваниями, давно уже не было секретом для него самого. В свое время он достаточно пережил, ломая голову над загадками ленинского поведения (один VI съезд партии чего стоил!). Но в декабре 1922 года им был получен строго конфиденциальный документ: «Справка» Дзержинского. И у него упала с глаз пелена. Глава ВЧК по каким-то своим каналам сумел разузнать об очень многом, и после этого многое для Сталина потеряло таинственный покров.

Да, Ленин успел сбежать от юнкеров благодаря позднему ночному звонку по телефону, а звонил ему не кто иной, как заместитель министра юстиции Временного правительства Каринский. Той поздней ночью вождь Революции скрылся не на рабочей окраине Питера, как можно было ожидать, а в квартире доктора Манухина, возле Таврического сада. Манухин же, и это теперь не секрет, был крупным масоном. Свои объяснения имел и раскопанный Ежовым эпизод с бесстрашным появлением Ленина в Питере, в Лесном институте, хотя ищейки Временного правительства в поисках его вроде бы сбивались с ног.

По всей видимости, приближается время, когда посвятить в эту тайну придется и Ежова.

Пока же...

Иосиф Виссарионович внезапно поднял на Ежова мимолетный взгляд. Маленький помощник, как всегда, находился в напряженном состоянии. Ленинградская командировка с ее внезапными и страшными узнаваниями сильно подействовала на старательного порученца. Но... что делать? Таково «Зазеркалье» любых больших событий. Приходится терпеть, приходится переносить...

В кабинете Генерального секретаря Ежов, сугубо штатский человек, стал держаться на военную ногу.

— Здравия желаю, товарищ Сталин!

Во всем сталинском окружении только Молотову и Ворошилову позволялось обращаться к Вождю по имени. Для остальных существовало сухое и казенное «товарищ Сталин».

Ежов достал из папки черный конверт, вынул из него две фотографии и вместе с конвертом положил перед Сталиным. Сделав шаг назад, он остался стоять с опущенными руками, весь напряженный, как всегда при посещении этого кабинета.

Взяв снимок, Иосиф Виссарионович отнес его подальше от глаз, поразглядывал и бросил, взял другой. Брови его дрогнули, он быстро, остро глянул на Ежова. На снимке позировало семейство респектабельного буржуа, предающееся неторопливому отдыху: муж, жена и ребенок. На главе семейства было щегольское пальто с перехватом и новенькая шляпа. По всей видимости, он следил за модой. Вид жены и ребенка также свидетельствовал о солидном достатке, о спокойствии и благополучии семьи.

Удивление Сталина объяснялось тем, что в этом ухоженном и сытом моднике буржуа он сразу узнал Дзержинского.

— Где? — коротко осведомился Сталин, все еще изучая снимок.

— В Женеве. На озере. В восемнадцатом году. Август месяц. И снова дрогнули сталинские брови. Моментально вспомнилось: Царицын, борьба за город и за эшелоны с хлебом, скудные новости из Москвы по прямому проводу. Положение республики тогда никак не располагало к отдыху на модных и дорогостоящих курортах. Да еще с семьей. Впрочем, семья Дзержинского всегда жила за границей!.. Август... Значит, после мятежа эсеров и уничтожения царской семьи в ипатьевском подвале. И накануне убийства Урицкого и покушения Каплан на Ленина... Тут же память подсказала, что Дзержинский на весь тот август куда-то вдруг исчез из голодной Москвы. Появился он лишь перед самыми выстрелами в Петрограде и в Москве... Вот он где, оказывается, находился: в Швейцарии!

— А эти? — Сталин ткнул в другой снимок.

Двое мужчин, по виду советские служащие, с подростком, сфотографировались на Красной площади, на фоне Василия Блаженного. Снимок был неважный, любительский.

Быстрым жестом, одним мизинцем, Ежов указал на пожилого мужчину, задравшего зачем-то голову к небу, и назвал его: Некрасов. Да, тот самый, министр Временного правительства, масон весьма высокой степени (они в том правительстве были масонами все поголовно). Некрасов почему-то за границу сбегать не стал, бесстрашно остался в России и благополучно пережил кровавую полосу «красного террора». Снимок сделан в наши дни, совсем недавно.

—  Арестован?

— Пока нет. Имеются сведения, сменил фамилию. «Черт знает что! Масоны гуляют по Москве, фотографируются на Красной площади!»

Спутником Некрасова был Прохоров, известнейший в старые времена заводчик, владелец Прохоровской мануфактуры. Подросток на снимке — его внук. Своей фамилии Прохоров не менял, устроился на работу в «Центросоюз», занимался сельской кооперацией.

Упоминание о «Центросоюзе» заставило Сталина снова поднять снимок и всмотреться пристальней. Прохоров, заводчик, миллионер... Почему же не сбежал в какой-нибудь Париж? Все поубегали, этот же остался и не один (заставил их к т о-т о не убегать!). Остались махровые миллионеры... а что избрали? Смешно сказать: утлые деревенские лавчонки с устоявшимся запахом селедки, хомутов и керосина. Это — вместо Парижа! Там же, скорей всего, следует искать и след Некрасова... Туда же, в «Центросоюз», вдруг почему-то стал стремиться снятый со всех постов Зиновьев. Зачем? Что его туда потянуло? После Коминтерна-то, мировой организации! Он в русскую деревню и не заглядывал ни разу в жизни!

Такая поразительная любовь к сельской кооперации нашла объяснение в годы коллективизации. «Центросоюз» забрал в свои руки руководство кулачьим возмущением и сопротивлением. Организация массовая: нет сельца без лавчонки и лавочника, тоскующего по свободе торговать. Плюс к ним заготовители и всевозможные уполномоченные, — целая армия!

Провалившись на заводах, потеряв последнее влияние в среде рабочих, оппозиция ухватилась за крестьянство.

Иосиф Виссарионович внезапно остро глянул на Ежова. Справится ли? Хватит ли умения и сил?

Ежов стоял перед ним, как свято горящая свеча. Всем своим существом, всеми помыслами и стремлениями — весь его, с ним, верен и предан до самого конца. Он походил на пулю в стволе, маленькую, но убойную, отлитую прочно и заостренную для поражения наповал. Прикажи! Нажми лишь на курок! Для пули не существует никаких авторитетов!

Пыхнув дымом, Сталин спросил:

— Что у вас еще?

— Прошу разрешения вскрыть сейф Свердлова. Уловив недоумение, пояснил. Служебный сейф председателя ВЦИК после внезапной смерти Свердлова в 1919 году не вскрывался (описи не существует). Видимо, было не до описи. Сейф отнесли на склад и свалили в кучу рухляди. Там он валяется до сих пор.

В настоящее время сама личность Свердлова и вся его деятельность выявляются совершенно в ином свете. Фигура этого человека, вдруг оказавшегося вместо Ленина на самой вершине власти, представляется зловещей и загадочной.

— У него остался сын, — припомнил Сталин.

— Так точно. Работает следователем. Характеристики положительные.

Разрешение было получено. Сталин сделал какую-то пометку на своем календаре.

— У вас все?

На мелком напряженном лице Ежова отразилось сдержанное волнение. Он достал из папки и подал несколько бумаг. В том, как это было сделано, сквозило тревожное ожидание. Маленький куратор сознавал, какое действие окажут на Вождя внезапно обнаруженные документы.

Продолжая стоять, Сталин невнимательно перелистнул первые бумаги. Глаз его привычно схватывал весь текст.

«Поручение Троцкого исполнено, — читал он. — Со счетов синдиката и министерства 400 000 крон сняты и переданы...»

Следующий документ:

«Поручение исполнено. Паспорта и указанная сумма 207 000 марок по ордеру Вашего господина Ленина упомянутым в Вашем письме лицам вручены».

«Вот оно! — подумалось Сталину. — Деньги партии и проклятый Парвус!»

Он взял себя в руки и стал дочитывать.

Стокгольм, 21 сентября 1917 г. Дорогой товарищ!

Банкирский дом М. Варбурга, согласно телеграмме председателя «Рейнско-Вестфальского синдиката», открывает счет для тов. Троцкого. Доверенный, по всей вероятности г. Костров, получил снаряжение и организовал транспорт такового вместе с деньгами. Ему же вручена потребованная тов. Троцким сумма.

С приветом Фюрстенберг.

Фюрстенберг (он же — Ганецкий) всегда считался верным ленинским помощником, самым доверенным лицом, связанным с передачей денег на революцию. А вот же: он, оказывается, одновременно обслуживал еще и Троцкого!

Слуга двух господ? Какое там — двух! Целого легиона!

Интересно, знал ли об этом Ленин?

Обращало внимание, что телеграмма Фюрстенберга послана вскоре после освобождения Троцкого из «Крестов», он тогда был спешно выпущен из тюрьмы и занял пост председателя Питерского Совета...

Словом, как Сталин и предполагал, рано или поздно вся эта давнишняя история с немецким Генеральным штабом, с немецким золотом и немецким запломбированным вагоном должна была непременно всплыть. Оставались живые участники, не полностью уничтожались документы. Архивы... Черт знает, сколько грязи хранится на их полках и ждет очереди, чтобы всплыть из забытья! Сталину вспомнился Зиновьев. Этот был рядом с Лениным и принимал во всем самое непосредственное участие. Известно, например, что Парвус первоначально принес для проезда через Германию только пять паспортов: самому Ленину с Крупской и Арманд и Зиновьеву с женой.

Сталин отложил бумаги в сторону, для себя.

Следующие два документа принадлежали к архисекретнейшим. Знали о них лишь несколько человек. Сталин, в частности, не знал. Он в те годы не вылезал с фронтов, а в Москве тогда всеми правительственными делами безраздельно заправляли Свердлов, Троцкий и Дзержинский. Роль Ленина сводилась к исполнению указаний ВЦИКа. Совнарком, тогдашнее правительство, состояло из назначенных, а не избранных руководителей, — отраслевых чиновников. Оба добытых Ежовым документа так или иначе касались генеральной линии большевиков на мировую революцию. Как один, так и другой свидетельствовали, что все решительные действия тогдашних московских правителей носили нисколько не самостоятельный, а всего лишь исполнительный характер. Кремлевская власть, такая решительная, свирепая, на самом деле смотрела из чужих рук. Первым документом повелевалось создать специальный «Фонд хлеба Всемирной Пролетарской Революции», вторым было распоряжение отпустить несколько миллионов франков на ремонт здания масонской ложи «Великий Восток» в Париже, на улице Кадэ. Оба документа скреплялись подписью председателя Совнаркома В.И. Ленина.

Век бы не знать таких открытий!

Как раз об этом Сталин думал, когда примерял Ежова на роль усердного копателя. Из-под завалов времени может вывернуться вдруг такая глыба, что перевернет все заученные представления о святом назначении Революции. Закулисная сторона таких катаклизмов — страшная вещь.

Докладная записка

«Ныне боевой аппарат масонства усовершенствован и формы будущего натиска откристаллизовались. Испытанным боевым оружием масонства уже послужил экономический фактор — капитализм... Разжигание бессознательной ненависти в народной толпе против всех и вся — таков второй и главный наступательный ход, выдвинутый ныне масонством в России. Этой мутной волной намечено потопить царя не только как самодержца, но и как Помазанника Божия, а тем самым забрызгать грязью и последний нравственный устой народной души — Православного Бога. Пройдет всего каких-нибудь десять—двадцать лет, спохватятся, да будет поздно: революционный тлен уже всего коснется. Самые корни векового государственного уклада окажутся подточенными».

(Документ этот составлен 10 февраля 1895 года, и составлен людьми, способными на точный и глубокий анализ. Как видно, правоохранительные органы старой России состояли не из одних усатых городовых и тупых квартальных надзирателей. В этих учреждениях трудились специалисты выдающихся способностей.)

Сохранился и отчет министра внутренних дел графа Игнатьева, человека проницательного и решительного, призванного к трону для борьбы с обнаглевшими террористами.

«В Петербурге существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржи, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами они имеют громадное влияние на чиновничество и вообще на весь ход дел».

Последней из оставленных бумаг была «Справка о генерале Джунковском, последнем руководителе охранного отделения царской России». Справку составлял сам Ежов, натолкнувшись в своих раскопках на следы жандармского генерала в стенах Лубянки.

Иосиф Виссарионович немедленно вспомнил главного жандарма и удивился тому, что генерал не только жив, но и... состоит в штатах наркомата внутренних дел СССР. Находка удивительная!

В свое время В.Ф. Джунковский состоял адъютантом великого князя Сергея Александровича (убитого террористами), затем был Московским генерал-губернатором, а с 1913 года возглавил корпус жандармов, являясь одновременно заместителем (товарищем) министра внутренних дел. Известность он получил резкой конфронтацией с царицей, а также тем, что вдруг провалил такого матерого провокатора в партии большевиков, как Малиновский.

В 1917 году генерал был арестован как «царский сатрап» и оказался в компании жандармских генералов Курлова и Белецкого. Судьба всех троих оказалась совершенно разной. Курлова, как организатора убийства Столыпина, отпустили за границу, Белецкого расстреляли в первый же день «красного террора», а Джунковского пригласил к себе Дзержинский, глава ВЧК. Между двумя руководителями силовых ведомств, бывшим и настоящим, состоялся содержательный разговор. Генерал Джунковский попенял своему собеседнику, что большевики напрасно упразднили жандармское управление. Уже сейчас становится очевидным, что народ будет ожесточаться, а это чрезвычайно опасно для обладателей власти. Дзержинский лишь усмехнулся: «Ну, у нас не будет ожесточенных!» Он сделал генералу совершенно неожиданное предложение: стать сотрудником ВЧК. Джунковский, понимая, что повлечет за собой его отказ, выразил согласие. Он принимал активное участие в операции «Трест» и даже ездил за границу. Его профессиональными советами Дзержинский пользовался до самой своей внезапной смерти.

Мятеж эсеров вспыхнул во время работы V съезда Советов.

Утром в германское посольство приехал начальник Секретного отдела ВЧК Янкель Блюмкин, добился встречи с графом Мирбахом и убил его. Кроме Блюмкина в числе организаторов мятежа оказались также два заместителя «железного Феликса», Александрович и Прошьян... Восставшие при всем своем нахальстве не воспользовались растерянностью большевиков и упустили редкий шанс на удачу. Им удалось захватить Главпочтамт и они успели объявить по радио о свержении правительства Свердлова—Ленина-Троцкого. В ночь на 7 июля они могли взять Кремль, но промедлили, — скорей всего и сами не верили всерьез в успех своей затеи. Силы у мятежников имелись: 2,5 тысячи бойцов, 8 орудий, 4 броневика и 60 пулеметов.

В поддержку мятежа в Москве вспыхнуло восстание на Волге, в Ярославле и Рыбинске. Акция была хорошо продумана.

Уверенные действия властей, опомнившихся от шока, быстро переломили ситуацию. На улицах Москвы заговорила артиллерия. По особняку Морозова орудия лупили в упор, с близкого расстояния. Мятежники кинулись спасаться. Суровые латыши принялись за расправу с ранеными и пленными. Застучали маузеры.

В дымившийся морозовский особняк латыши вступили с опаской. Они ожидали увидеть обезображенный труп Дзержинского. Однако «железный Феликс» оказался жив и невредим. Правда, чрезвычайно злобен. Освобожденный из плена, он вернулся на Лубянку в бешенстве и немедленно без суда и следствия расстрелял 13 своих самых близких сотрудников. Он сыпал удары, не считаясь ни с постами, ни с заслугами.

За эсера Александровича, заместителя Дзержинского, попробовала замолвить слою Коллонтай. Она называла его «Славушкой», он был одним из ее любовников. Дзержинский глянул с такой яростью, что у нее застряли слова в горле.

— Не лезьте не в свое дело, мадам!

Горюя о расстрелянном, Коллонтай сочинила некролог «Памяти тов. Александровича» и принесла его в «Правду». Там на нее вытаращили глаза и печатать некролог отказались наотрез.

Подавление эсеровского мятежа сопровождалось большой кровью. ВЧК действовала беспощадно. И поразительно, что в этой вакханалии спешных и мстительных расстрелов уцелел один-единственный человек... Янкель Блюмкин. Негодяя, едва не спровоцировавшего новое германское наступление, не тронули и пальцем.

Застрелить посла и не понести никакого наказания?!

Найти разумного объяснения столь странного милосердия неистового Дзержинского было затруднительно и теперь.

Непостижимо повела себя и оскорбленная Германия. За подлое убийство своего посла она, пусть и ублаженная условиями «архипохабного» Брестского мира, была обязана ответить применением военной силы. Каким-то чудом мстительного наступления немецкой армии удалось избежать. Германское правительство проглотило неслыханное оскорбление!

А в плену ли находился «железный Феликс», поспешив попасть в штаб мятежа?

А не руководил ли он оттуда действиями восставших?

Только при таком «раскладе» становится понятной диковинная неуязвимость главы ВЧК. Не мог он уцелеть в лапах озверелой матросни, потерпевшей разгром и ожидавшей непременного расстрела!

Но... уцелел! И объяснений этому никак не находилось.

Еще более странными (в свете того, что стало настолько подозрительным) казались действия Дзержинского 30 августа 1918 года. Страшный выдался день! Утром в Петрограде Канегиссер убил Урицкого, а вечером в Москве эсерка Каплан стреляла в Ленина.

Стрельба, так сказать, дуплетом: на берегах Невы и на берегах Москвы-реки...

Согласованность?

Еще какая!

Во всяком случае, случайное совпадение исключалось.

Осуществлялся подлый и коварный замысел, угадывалась опытная руководящая рука!

Как известно, Леонид Канегиссер дожидался Урицкого в подъезде, на глазах швейцара, и застрелил его без всяких помех, едва глава Питерской ЧК вошел с улицы и направился к лифту. Случилось это в 10 часов утра — самое начало рабочего дня.

Выстрел всполошил служащих страшного учреждения, за убийцей погнались. На свою беду, Канегиссер не смешался с толпой на площади, а вскочил на велосипед и, лихорадочно оглядываясь, стал удирать. Он был заметен, как на ладони. Шофер автомобиля, на котором приехал Урицкий, разогнался и сбил вилявшего среди прохожих велосипедиста. Канегиссер отлетел к стене и сильно ударился головой.

Относительно Канегиссера было приказано провести детальное расследование. Затем Дзержинский поинтересовался, что нового в деле, связанном с недавними прокламациями «Всемирного израильского союза» и «Каморрой народной расправы». Выслушав, что нового, к сожалению, мало, глава ВЧК распорядился дело закрыть, а членов «Ка-морры», содержавшихся в подвалах, расстрелять.

Вернувшись в Москву, Дзержинский направился не к себе на Лубянку, а поспешил в Кремль, к Свердлову. Они заперлись вдвоем и долго совещались.

О чем совещались в Кремле «всенародно избранный» Свердлов и «железный рыцарь Революции», осталось тайной навсегда.

Однако широко известны некоторые итоги этого потаенного разговора с глазу на глаз.

Дзержинский выяснил, что стреляла в Ленина некая Каплан-Ройтман, член партии эсеров. Ее удалось арестовать. Содержалась она не на Лубянке, а в Кремле, в небольшой, специально устроенной тюрьме в подвале Кавалерского корпуса. Это секретное узилище находилось в подчинении исключительно Свердлова. Арестованную Каплан сначала допросил сам Свердлов, после чего передал ее в руки Янкеля Юровского, того, кто в середине июля с такой жестокостью расправился с семьей последнего русского царя в Ипатьевском подвале.

Несомненно, Юровский был человеком, приближенным к «всенародно избранному». Иначе ему не доверили бы столь важную преступницу.

Юровский получил указание Свердлова не допустить никаких контактов террористки с охраной. Для этого на пост возле камеры Каплан ставились латыши, совершенно не знавшие русского языка.

Ежова изумило, что Дзержинский после разговора со Свердловым отказался от допроса Каплан. Он уехал к себе на Лубянку, посчитав вопрос решенным окончательно.

Странным показалось Ежову и другое обстоятельство: Свердлов, допрашивая Каплан, не оставил протоколов. Не вел? Или потом уничтожил? Если так, то — с какой целью?

Свердлов же вызвал секретаря ВЦИК Аванесова и отдал распоряжение «оформить» немедленный расстрел томившейся в подвале террористки.

Ежов копнул поглубже и обнаружил совсем необъяснимые подробности.

В первом официальном сообщении о покушении на Ленина говорилось о двух схваченных террористах, мужчине и женщине. Мужчина, по фамилии Протопопов, был почему-то расстрелян в первый же вечер. Каплан, как выяснилось, была почти слепа (недавно перенесла операцию на глазах) и страдала трясучкой рук. К тому же арестовали ее не на месте преступления, возле ленинского автомобиля, а на улице, стоящей под деревом. Браунинг, из которого она якобы стреляла, был найден лишь два дня спустя каким-то прохожим.

Протопопов... Эта фамилия засела в памяти Ежова. Протопопов был заместителем Павлова, командира отряда, засевшего в особняке Морозова во время летнего эсеровского мятежа. Именно Протопопов отвечал за охрану Дзержинского, захваченного тогда в плен. Мятеж, как известно, разгромили, Дзержинский самым счастливым образом уцелел, Павлова поймали, а Протопопов сумел скрыться. В Москве он появился в канун покушения на Ленина. Где же он прятался до тех пор? Кто с ним контактировал? Да и вообще... а не он ли стрелял в Ленина?

Как жаль, что поторопились расстрелять такого важного участника! Он, несомненно, мог бы многое рассказать.

Эти торопливые расстрелы сильно занимали Ежова. И ведь торопился-то кто? Самые ответственные лица в государстве: Свердлов и Дзержинский!

Нет, воля ваша, а тут очень много нераскрытого и до сих пор тщательно скрываемого.

Подозрения усилились, когда Николай Иванович узнал, что пуля, извлеченная из тела Ленина, оказалась вовсе не из того браунинга, который фигурировал в «Деле».

С тех пор Ежов положил себе во что бы то ни стало разобраться и в личности самого Дзержинского, и в той роли, которую этот безжалостный «железный» человек определил для своего страшного ведомства.

Для ВЧК была выделена в Смольном одна-единственная комната №75. Однако объем работы оказался настолько велик, что вскоре ведомство перебралось на Гороховую, в здание недавнего столичного градоначальства.

Оправдывая свое кровавое неистовство, новая власть провозгласила: «Революция должна защищаться!», «Революции не делаются в белых перчатках!»

В марте нового года советскому правительству пришлось спасаться от наступающих немецких войск и оно перебралось в Москву. В старой русской столице ВЧК облюбовала для себя массивное здание страхового общества «Россия» на Лубянке. По странной причуде архитектора это капитальное сооружение напоминало старинный замок с внутренним двором. В этом дворе, словно догадываясь, какое учреждение здесь впоследствии разместится, строители возвели еще одно здание, поскромнее, в 4 этажа. Лучшего помещения для внутренней тюрьмы не придумать!

Прежнее здание страхового общества состояло из пяти этажей. В 1930 году его надстроили на три этажа. Затем рядом возвели новое здание в одиннадцать этажей (с цоколем из черного мрамора).

Кроме главных зданий ведомство занимало еще несколько помещений по соседству, — в частности, в Варсонофьевском переулке.

В эти страшные годы руководитель ВЧК, раскрутивший с таким размахом чудовищную мельницу для перемалывания русского народа, заслужил название «железного Феликса». Это был нервный, издерганный человек с больными глазами фанатика, часто страдающий припадками эпилепсии.

Подручными Дзержинского стали такие же «железные» безжалостные деятели: М. Урицкий, Я. Петере, М. Лацис, Г. Бокий. Эти люди за пять тысячелетий истории своего малого народа впитали столько ненависти к окружающему миру, что испытывали непередаваемое наслаждение от потоков человеческой крови. Их национальная ярость напоминала клокотание вулкана, и этот вулкан разразился на земле России. Самое же нелепое заключалось в том, что вся эта сволочь никогда не принадлежала к партии большевиков и ухитрилась в нее втереться в самый последний миг. Теперь же, завладев всеми привилегиями победителей русского самодержавия, они принялись управлять завоеванной страной под лозунгом «Горе побежденным!». Русскому народу не оставили даже глаз, чтобы оплакать свою участь.

Нелепейший исторический казус: русский бунт, «бессмысленный и беспощадный» (по Пушкину), внезапно обернулся безжалостным уничтожением самих бунтовщиков, т.е. восставшего народа!

Первой акцией массового устрашения был расстрел манифестации рабочих питерских заводов в день разгона Учредительного собрания. Тогда по колоннам столичного пролетариата ударили из пулеметов. Писатель Максим Горький сравнил это побоище с расправой 9 января 1905 года.

После пролетариата настала очередь крестьянства. Историки называют лишь Тамбовское восстание («Антоновщина») и Кронштадтский мятеж. На самом же деле пожар мужичьего возмущения властью инородцев заполыхал на всем пространстве от Камчатки до Бреста и от Кушки до Мурманска.

Государственную установку на истребление, как повелось, давал «сам» Троцкий:

«Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтобы этого не понимать».

Бухарин по своему обыкновению принялся теоретизировать:

«Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

Непосредственные расстрелыцики, чекисты, особенно не философствовали. Они уразумели с самого начала, что русские в республике находятся за пределами права и с ними допустима и оправдана любая жестокость.

Один из ближайших помощников Дзержинского, член коллегии ВЧК М. Лацис, выступив на страницах журнала «Красный террор», директивным тоном объявил:

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал словом или делом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».

Народная молва тех страшных лет уверяла, что расстрель-ная пуля ожидала всякого, кто имел привычку носить галстук или очки. Интеллигентного вида человек вызывал классовую ярость победителей и заслуживал немедленной расправы. Именно с тех пор повелось в советском обществе гордиться своим рабоче-крестьянским происхождением и похваляться тем, что «мы в лицеях не учились!».

Гигантская мясорубка совершенно девальвировала человеческую жизнь. Истребив пять сословий самых образованных людей России, чекисты лишили страну мозга. И все же душа истерзанной державы задавленно стонала — этот стон слышней всего вырывался из уст уцелевших и сохранивших национальное достоинство ученых, писателей, художников, музыкантов.

Само собой, Лубянка моментально навострила уши.

28 апреля 1918 года, всего через полгода после выстрела «Авроры», сессия Моссовета принимает постановление «Об антисемитской агитации в Москве и Московской области» (опубликовано в «Известиях» в тот же день). А Молотов, выступая на VIII Всероссийском съезде Советов, пригрозил «антисемитам» смертной казнью. Иными словами, молодая власть нисколько не сокращала возмутительного засилья, а всего лишь заставляла закрыть глаза и накрепко замкнуть уста. Терпи и покоряйся! Иначе...

Россия, к возмущению новых хозяев, оказалась слишком русской: избяной, сермяжной, кондовой и нисколько не походила на Европу, где они прожили так много лет. Эту Россию, а точнее — ее многочисленное население требовалось убедить, что ему выпала великая честь пожертвовать собою ради Всемирной Революции, сгореть в ее всепожирающем огне и тем самым оправдать свое существование на Планете.

Лубянские архивы выглядели как многолетние завалы разнообразного бумажного хламья. Все это валялось в полном забросе, пылилось и ветшало до желтизны. Ничей посторонний интерес к этим завалам никогда не допускался. Начав копать, Николай Иванович начал задыхаться от невыносимого смрада беззакония. Его глазам предстали доказательства того, насколько развращает власть, никем и никогда не контролируемая.

Присяжный поверенный Василий Жданов считался в прежние времена крупным и опытным юристом. Ему довелось защищать знаменитого террориста Ивана Каляева, убившего великого князя Сергея Александровича, дядю царя. Он был занят и на первых советских судебных процессах — в частности, выступал защитником адмирала Алексея Щас-тного, вся вина которого состояла... в спасении русского Балтийского флота от немцев. Это был самый нелепый процесс, в котором ему довелось участвовать. Прения сторон отсутствовали совершенно. Судьбу подсудимого решило горячее выступление Троцкого — не то свидетеля обвинения, не то прокурора. По сути дела, он приказал адмирала расстрелять, и суд послушно исполнил это приказание. Потрясенный чудовищностью судебного произвола, старый юрист посчитал своим профессиональным долгом воззвать к самым верхам советской власти. Он полагал, что она, эта власть, не знает и не ведает о том, что творится у нее под самым носом. Письмо В. Жданова зарегистрировано в приемной Председателя Совнаркома 11 июля 1918 года.

Время для жалоб старый законник выбрал явно неудачное. В Москве только что отгремел эсеровский мятеж и власти сверх головы были заняты расправами с участниками внезапного восстания.

Свое письмо возмущенный адвокат начал с того, что сравнил чекистов с работниками сыскного и охранного отделений в царские времена.

«Чрезвычайная комиссия, — писал он, — обладает гораздо большими полномочиями. Она не только производит дознания и следствия, но и решает дела сама, применяет даже смертную казнь. Поэтому над ней нет контролирующего органа, который был над отделениями... И, наконец, как это ни странно, состав ее гораздо невежественнее состава бывших охранных и сыскных отделений».

Даже недолгая практика при новой власти убедила старорежимного юриста в том, что его профессия не только отмерла, но и умерла, сделавшись совсем ненужной, даже вредной.

Первое покушение на Ленина состоялось 1 января 1918 года, т.е. спустя семь недель после выстрела «Авроры» и через десять дней после образования ВЧК. Ленин только что вернулся из Финляндии, где лечился в санатории. Он спешил к открытию Учредительного собрания. В первый день наступившего года Вождь Революции возвращался в Смольный из Михайловского манежа, с митинга. На Симеоновском мосту по его машине был открыт огонь из револьверов. Опытный шофер дал газ, а сидевший рядом с Лениным швейцарский социалист Платтен пригнул его голову и получил пулю в руку.

Газеты взвыли от негодования. Проклятые буржуи! Смерть им, смерть без пощады!

На другой день после стрельбы по ленинской машине, 2 января, к Бонч-Бруевичу, управляющему делами Совнаркома, обратился солдат, Георгиевский кавалер Спиридонов. Он сообщил, что его вербовали в террористическую группу и обещали 20 тысяч рублей. Бонч-Бруевич немедленно связался с Ворошиловым, занимавшим в те дни пост главы Чрезвычайной комиссии по обороне Петрограда.

Почему не в ВЧК, не к Дзержинскому? Прежде всего, Бонч-Бруевич, ближайший помощник Ленина, с неприязнью относился к руководителю карательного ведомства. Шло это от его дочери, Елены, считавшей Дзержинского зловещей личностью с необыкновенно темным прошлым. К тому же ВЧК еще только создавалась, формировалась, становилась на ноги, — постановление об организации Комиссии по борьбе с контрреволюцией появилось всего 10 дней назад.

После обращения Бонч-Бруевича лихой Клим, не мешкая, организовал налет на указанную солдатом квартиру по адресу: Захарьевская, 14. Среди арестованных оказался князь Шаховский. На Гороховой, где обустраивалась питерская «чрезвычайка», князя основательно потрясли и он признался, что причастен к покушению лишь «финансово» — пожертвовал из своих личных средств 500 тысяч рублей. Ухваченную ниточку стали тянуть и в конце концов вытянули на совершенно неприглядную длину: выяснилось, что вербовщиками к солдату Спиридонову приходили сотрудники питерской милиции Григорий Семенов и Лидия Коноплева. Они же и стреляли по машине Ленина. Словом, покушались на Вождя не осатанелые буржуи, а... сами чекисты!

Финал этой загадочной истории показался Ежову непостижимым совершенно: вскоре в ЧК поступило указание Ленина прекратить расследование, а задержанных освободить.

Что... доброта Ленина? А может быть, что-то совсем иное?

Не совсем понятна история, когда московской ночью машину Ленина остановила и ограбила банда Кошелько-ва. Расследованием занялся сам Дзержинский. Главаря банды быстро выследили и обложили. Когда он, поняв, что сопротивляться бесполезно, вышел из убежища с поднятыми руками, к нему направился Дзержинский и застрелил его в упор. «Нет человека — нет проблемы!» — излюбленный девиз «железного Феликса».

Также решительным обрыванием концов завершилась вся история с выстрелами Каплан.

Итак, грозная ВЧК начала свою деятельность с того, что предприняла активную охоту... на Вождя революции!

Но разве для этого создавалось страшное учреждение?

Пожалуй, в ненависти Елены, дочери Бонч-Бруевича, зернышко имеется. Над поведением Дзержинского не хочешь, но задумаешься поневоле. Странный, очень странный господин со всей его «железностью»!

Николай Иванович вспомнил безобразную сцену, когда ленинградские чекисты на глазах Сталина принялись размазывать по полу Николаева.

Сходилось!

Устранением руководящих деятелей занималось одно и то же ведомство: как с Лениным, так и с Кировым.

И еще одно лезло в глаза: одинаковость почерка. К обреченному приближался террорист и без всяких помех стрелял в упор.

Потрясающая легкость исполнения!

После этого следовала поспешная расправа: террористов объявляли убийцами-одиночками и расстреливали. Обыкновенные «козлы отпущения».

Грубая работа, как считал Ежов, неубедительная.

Впрочем, кого им было убеждать? Сами хозяева!

Партийная пропаганда с помощью прикормленных историков создала в народном представлении легендарные образы героев Революции: стойкие самоотверженные люди, все в рубцах и шрамах, полученных в ожесточенных классовых боях, отважно, с громким пением «Интернационала», шли на штурм проклятого самодержавия. Звание «старый партиец» само собой подразумевало предельное мужество и героизм.

Ф.Э. Дзержинский был одним из самых-самых! Его величайшая революционная репутация стояла едва ли не вровень с ленинской.

Так считал, так верил и сам Ежов. Грозный и неумолимый бич врагов страны трудящихся, железный рыцарь правопорядка, человек с холодным умом, пламенным сердцем и руками кристальной чистоты!

Эта легенда рассыпалась в прах при первых же узнаваниях.

Для маленького сталинского порученца начиналась мучительная пора пересмотра всего житийного списка из канонизированных партийных святцев.

Вожди Революции забыли слова Ф. Энгельса:

«Террор — бесполезная жестокость, осуществляемая людьми, которые сами боятся».

Боязнь и толкала властителей на неслыханное сокращение коренного населения.

«Враг должен быть обезврежен, — провозглашал Троцкий. — Во время войн это значит — уничтожен».

Ему глубокомысленно вторил председатель Совнаркома:

«Пусть погибнет 90% русского народа, зато 10% доживут до мировой революции».

Конец 1918 года омрачился мятежом Ивана Сорокина, главкома на Северном Кавказе. Он потребовал «очистить советскую власть от евреев» и выкинул лозунг: «За Советы, но без жидов!»

Центральная «Правда», клеймя мятежников, объявила:

«Отныне вся власть — чрезвычайкам!»

И чекисты исполнили свое назначение — мятеж был утоплен в крови.

Девятый вал «красного террора» вскипел в январе наступившего года, когда из Москвы за подписью Янкеля Свердлова полетела «Директива» (циркуляр Оргбюро ЦК РКП/б/) об истреблении казачества. В этом документе указывалось:

«Учитывая опыт гражданской войны, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления».

Троцкий, выпускавший в своем поезде собственную газету, посвятил расказачиванию целый «исследовательский» трактат.

«Казачество — прелюбопытный вид самостийных разбойников. Общий закон культурного развития их вовсе

не коснулся, это своего рода зоологическая среда... Мы говорили и говорим: очистительное пламя должно пройти по всему Дону и на всех них навести страх и религиозный ужас. Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в море».

Палаческую тему тоном знатока вопроса развил член Донревкома И. Рейнгольд:

«Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством. Ни на минуту нельзя упускать из виду того обстоятельства, что мы имеем дело с воинственным народом, у которого каждая станица — вооруженный лагерь, каждый хутор — крепость».

Прокурор Крыленко, осуществляя надзор за выполнением московской директивы, начальственно указывал:

«С казачеством борьба должна быть еще более жестокой, чем с внешним врагом».

В республике Советов было запрещено само слово «казак». Население уцелевших станиц считалось заложниками, в качестве комендантов туда назначались партийцы из австрийских военнопленных. Режим для населения станиц был установлен тюремный. Если исчезал кто-либо из семьи, расстрелу подлежала вся семья. В случае бегства целой семьи расстреливалось все население станицы.   *

На истребление казачества, этого воинского сословия русского народа, умело науськивали инородцев. Затеяв так называемое «переселение станиц», власти не разрешили казакам убрать созревший урожай и заставили их сняться с насиженных мест. Мужчин в станицах, как правило, не осталось — все мобилизованы на фронт. В дороге на обозы выселяемых нападали банды ингушей и чеченцев. Происходил захват скота и заложников, насилия и убийства. В станице Тарской убито 118 человек, уведено 242 лошади. В станицах Слепцовская и Ассиновская убито трое, уведено 149 лошадей и 23 быка.

В результате мощной истребительной операции из четырех миллионов казаков в живых осталось только два миллиона.

На языке международного права такое преступление квалифицируется, как геноцид (или холокост).

«Железность» настоящих чекистов проверялась на массовых расправах. Милосердие, сострадание, жалость и доброта считались уделом бескрылых российских обывателей, т.е. преступной слабостью характера.

Пряный запах человеческой крови привел в ряды чекистов людей с садистскими наклонностями. Убивать стали не просто выстрелом в затылок, а с выдумкой, превращая расправы с перепуганными людьми в настоящие спектакли. На этом поприще выдвинулись многие «художницы»-палачки, почитательницы библейских героинь Далилы, Эсфири и Деборы.

Безжалостные расстрелыцики, действуя по «Декрету о красном терроре», цинично пошучивали, что они закрывают глаза русской аристократии (и вообще представителям имущих классов России) исключительно из...неодолимого человеколюбия: чтобы они не страдали, наблюдая за тем, как их богатствами пользуются чужие.

А богатства были захвачены огромные.

Недвижимое имущество уничтоженных классов стало собственностью государства, а вот с имуществом движимым пришлось повозиться. Дело в том, что сокровищ России, скопленных на протяжении веков, оказалось невозможно подсчитать. Специальные хранилища «Гохрана» оказались заваленными конфискованными драгоценностями, произведениями искусства, мехами, древними рукописями и раритетами. Российские буржуи понимали толк в этих вещах и показали себя настойчивыми собирателями.

Власть большевиков буквально восседала на горе уникальных сокровищ.

Во главе «Гохрана» Янкель Свердлов поставил Юровского и Ганецкого-Фюрстенберга.

Поток русских сокровищ затопил рынки Западной Европы и Америки. Исключительное место в этом беспримерном грабеже принадлежит, конечно же, А. Хаммеру.

Земляк Троцкого, одессит, он пробавлялся в Америке грошовыми гешефтами. Жилось трудно. Его отец, Юлиус, имел диплом врача и подрабатывал подпольными абортами. Когда Троцкий стал важной персоной в республике Советов, Юлиус быстренько раскинул мозгами и выступил инициатором создания коммунистической партии Соединенных Штатов. Из Москвы потекли первые деньги. Подвела Юлиуса жадность: став «американским Лениным», он не оставил подпольных абортов и вскоре попался, угодил в тюрьму. Двое его сыновей взяли московский след отца и устремились в Россию. Оттуда так и шибало ароматами гигантских заработков. Человеку сообразительному ничего не стоило сколотить колоссальное состояние. Предприимчивые люди в этой диковинной стране ходили буквально по колена в золоте.

К тому времени Троцкий возглавлял не только военное ведомство, он еще взвалил на свои плечи обязанности председателя Специальной правительственной комиссии по продаже конфискованных сокровищ за границу. К нему и сунулись американские земляки. И не прогадали. Троцкий, а затем и Ленин предоставили молодым, но предприимчивым дельцам из-за океана широкое поле деятельности.

Действия Хаммеров напоминали охотников за крупной дичью в дикой Африке. Первая удача их ожидала... в грязной рабочей столовке. Они разглядели, что вонючий суп из селедки подается в роскошных тарелках. Выяснилось, что столовка недавно обзавелась необходимой посудой из Зимнего дворца. Это был уникальный императорский сервиз из шести тысяч предметов. На его изготовление русские мастера потратили несколько лет. Сейчас драгоценнейшая посуда небрежно швырялась в лохани для мытья и часто билась. Хам-меры предложили заведующему два сервиза из крепкого фарфора, и он с радостью согласился на этот выгодный обмен.

Так братья стали обладателями сервиза, единственного в мире. Такого больше нет нигде и никогда не будет.

В Пушкинском музее братья свели знакомство с реставратором Яковлевым. Реставратор разыграл перед американцами целый спектакль на тему: честный человек, отчаявшись от безденежья, соглашается на преступление. Соблазнив служителя музея пачкой долларов, братья уговорили его стащить малоизвестную картину Рембрандта, хранящуюся в запасниках. Яковлев долго ломался, но наконец уступил. Радости братьев не было предела. Рембрандт и за такую смехотворную цену! Эти русские дураки даже не представляют настоящей стоимости своих сокровищ!

Картину удалось вывезти в Америку. Там Хаммеры пригласили эксперта по живописи. Тот повозился с картиной и... чуть не лопнул от хохота. Он направил на полотно луч рентгена и на том месте, где обыкновенно художник ставил свою подпись, Хаммеры прочитали краткое русское ругательство, которое пишут на заборах.

Яковлев оказался редкостным пройдохой и хорошо нагрел неразборчивых гешефтмахеров.

Прилетев в очередной раз в Москву, А. Хаммер явился в Пушкинский музей.

— Я тебя в суд, мерзавец! — пригрозил он реставратору.

Тот спокойно отпарировал:

— Много проиграешь.

Хаммер только дух перевел. Коса нашла на камень! Раскинув умом, американец смиренно осведомился:

— А что у тебя еще имеется?

— Ну вот это другой разговор!

С помощью пройдохи Яковлева пройдоха Хаммер наладил сбыт фальшивых полотен знаменитых мастеров.

Впрочем, одним подлинником Яковлев все же осчастливил Хаммера: это была картина К. Малевича «Супрематическая композиция».

В Нью-Йорке, в самом центре, Хаммеры открыли антикварный магазин, назвав его «Эрмитаж».

Обжившись в России, братья хорошо изучили характер ее новых властителей. Речи Хаммеров стали походить на демагогию митинговых ораторов. Они громили буржуев и восхваляли людей труда. Время от времени им удавалось раздобыть на Западе какую-нибудь записку Маркса или Энгельса. Они совершали широким жестом дарственное подношение в копилку Института марксизма-ленинизма. Благодарные хозяева отдаривались шедеврами из запасников музеев. Братья цинично перемигивались: снова удалось провернуть выгодное дельце!

Сначала они быстро нашли путь к сердцу жены Молотова П.С. Перль (Жемчужиной). Затем предметом их обожания стала Е.А. Фурцева, министр культуры СССР. Обе дамы чрезвычайно дорожили расположением «друзей Советского Союза». На подарки они не скупились. Ловкость получателей заключалась в том, чтобы подвести обоих помпадурш к Третьяковской галерее или Русскому музею, только там еще оставались уникумы, которые покамест не уплыли из страны. Расчет срабатывал безошибочно, заморские хапуги обыкновенно получали все, что хотели.

Сейчас известно, какой приятный шок испытал президент США Ф. Рузвельт, когда братья Хаммеры поднесли ему неслыханной ценности подарок. Это было изделие из золота, платины и бриллиантов. Изображало оно модель Волги на карте России. Изготовила его фирма Фаберже к 300-летию дома Романовых. Добыча досталась Хаммерам в результате сложных комбинаций, связанных с каким-то письмом Клары Цеткин. В «Гохране» СССР как всегда сидели «специалисты», имевшие сугубо пролетарское представление о порученных им ценностях.

Примечательно, что в 1933 году А. Хаммер опубликовал книгу под названием «В поисках сокровищ Романовых». Это исповедь преуспевающего пирата, хвастливого, циничного, беспардонного.

Впрочем, ему было чем похвастаться. На грабеже России он сколотил миллиардное состояние и вошел в число самых богатых людей планеты.

Спекулянты, подобно зверям, находят один другого по запаху. С некоторых пор вокруг удачливых Хаммеров стали увиваться два суетливых человечка: Шапиро и Шаффер. У них имелись связи, и не где-нибудь, а в «Алмазном фонде». Они предложили свои услуги факторов, выторговав десять процентов комиссионных. При одном упоминании об «Алмазном фонде» у Хаммеров вспотели ладони. Они уже освоили такие учреждения, как «Торгсин», но... «Алмазный фонд»!

В итоге сделки на рынках Амстердама и Антверпена вдруг появились драгоценности царской семьи.

Вскоре Шаффер по секрету сообщил Хаммерам, что в правительстве Ленина готовится Декрет о конфискации церковных богатств. А за столько веков православная церковь скопила в своих хранилищах несметные богатства! И Шаффер игриво подмигнул: дескать, смекаете?

Другой компаньон, Шапиро, оказался человеком завистливым. Он с горечью сообщил, какие выгодные гешефты проворачивает дипломат Д. Дэвис. Ему удалось найти ход в Киево-Печерскую лавру и в Чудов монастырь. В итоге он стал обладателем 23 редкостных икон, доставшихся ему буквально за копейки.

Шапиро потихоньку разворачивал собственный бизнес. Ему пришло в голову начать строительство на самых модных курортах Европы вилл, похожих, словно копии, на великокняжеские дворцы в Петрограде и его окрестностях. Весь «цимис» идеи заключался в том, что виллы обставлялись подлинными вещами из дворцов Романовых. Шапиро наладил скупку паркета, обоев, гобеленов и пр. В Елагином дворце для него вырвали даже шпингалеты с окон и дверные ручки.

Великая пролетарская Революция неузнаваемо изменила торговое лицо России. Если раньше на Запад увозились лес, пенька, деготь, конопля и зерно, то теперь страна трудящихся заваливала мировые рынки музейными редкостями.

Как же избежать огласки и все-таки поскорее сбыть с рук свалившиеся богатства?

Разрешение этой деликатнейшей проблемы было поручено старому большевику Георгию Пятакову.

Постоянно бывая за границей, Пятаков стал присматриваться к известным гешефтмахерам, прикидывая, кто из них способен пойти на риск. Выбор его остановился на знаменитом спекулянте Гульбенкяне. Этот ловкий посредник (фактор) прославился своими комбинациями в сделках с ближневосточной нефтью (в частности, с иракской). Став богатым человеком, он составил неплохую личную коллекцию. (В настоящее время его галерея в Лиссабоне считается лучшим частным музеем мира.) Гуль-бенкян выслушал предложение Пятакова, быстренько прикинул выгоды и потребовал солидных государственных гарантий. Ранг Пятакова, как торгового представителя страны Советов, показался ему недостаточно высоким. Тогда на толковище спекулянтов отправился многомудрый и непотопляемый А. Микоян.

Два армянина и один еврей — комбинация, не имеющая никакого права на провал. К ним «пристегнулись» еще торговый представитель СССР в Париже Зеликман и глава советской торговой миссии в Лондоне Рабинович. Активное участие во всех сделках принимал директор Эрмитажа Тройницкий. И успех пришел. В качестве первого покупателя эта интернациональная компашка махинаторов наметила американского миллиардера Эндрью Меллона, алюминиевого короля, главу международного картеля. В те годы он занимал пост министра финансов США.

Совет Гульбенкяна был таков: необходимо посадить Меллона на крючок. Заглотнув наживку, он уже не найдет силы соскочить.

Миллиардеру показали полотно Тициана «Венера перед зеркалом». Знаток старинной живописи, Меллон в волнении положил руку на горло. Таких произведений его галерея не имела. Удача свалилась редкостная, небывалая. Это жулье, торгующее такими сокровищами, конечно, не случайно обратилось именно к нему. Во-первых, он спрячет картину в своем дворце, во-вторых, никакая полиция туда не посмеет сунуться... Пока он размышлял, Гульбенкян сбоку прожурчал, что кроме Тициана ему могут быть предложены произведения такой же редкости и ценности.

После недолгих препирательств продавцы и покупатель ударили по рукам. Всего за 6,5 миллиона долларов в галерею алюминиевого короля переехали произведения Рафаэля, Тьеполо, Ботичелли, Перуджино, Ван Дейка, Веронезе и Веласкеса — общим счетом 21 картина.

Сделав почин и отбив притязания уцелевших буржуев на свои сокровища, гешефтмахеры перестали прятаться.

Распродажа награбленного добра пошла в открытую, через публичные аукционы.

Ограбление церквей подавалось как забота властей о спасении народа от ужасающего голода (самой же, кстати, властью и организованного). Какое кощунство на невиданном несчастье! По оценке специалистов, опустошение церковных хранилищ принесло грабителям миллиарды золотых рублей. Из этой колоссальной суммы голодающим гоям достался... один миллион рублей. Вся остальная выручка пошла на развитие «перманентной» революции, на финансирование усилий прожорливого Коминтерна.

Торопливая распродажа в таких количествах вызвала вполне естественно катастрофическое падение цен. Однако алчные негоцианты не знали никакого удержу и спешили сбыть добычу пусть даже за гроши.

Вот цены за шедевры мировой живописи:

Рембрандт «ушел» за 4,6 тысячи долларов, Эль Греко — за 9,5 тысяч, Ренуар — за тысячу, Рубенс — за 675, Босх — за 600, Курбе — за 450 долларов!

За письменный стол императора Павла I, шедевр искусства русских мебельщиков, удалось выручить 200 долларов, за кубок шведского короля Карла XII— 57 долларов.

Пасхальные подарочные яйца Фаберже братья Хаммеры приобретали всего за 50 долларов.

«Торговали — веселились, подсчитали — прослезились...»

Всего из ограбленной России было вывезено шесть тысяч тонн редкостных предметов, украшающих и лучшие музеи мира, и частные коллекции миллиардеров.

Главное преимущество власти в том, что она сама устанавливает угодные себе законы и безжалостно карает всякого, кто их осмелится нарушить.

Один из таких законов советской власти — Декрет Совнаркома — был принят 29 июля 1919 года. Назывался он так: «О ликвидации мощей во всероссийском масштабе». Декретом указывалось вскрыть 39 захоронений известнейших деятелей истории России. В числе самых первых — усыпальницы Александра Невского и Сергия Радонежского.

Этим правительственным постановлением началась самая настоящая война новой власти с православной Церковью завоеванной страны.

О том, что за многие века в сокровищницах храмов и монастырей скопились громадные богатства, знал каждый обыватель. Не забудем, что сокрушение самодержавия проходило под молодецкий с присвистом призыв: «Грабь награбленное!» Наивно было надеяться, что Церковь, объявленная «опиумом народа», избежит общей для имущих классов участи.

Первую попытку завладеть богатствами монахов предприняли балтийские матросы под водительством развеселой Александры Коллонтай. 19 января 1918 года пьяная орава «братишек» пошла на приступ Александро-Невской лавры. К счастью для себя, насельники лавры успели затворить ворота и ударили в набат. Питерский обыватель кинулся на тревожный звон колоколов, и матросы, убоявшись народного гнева, отступили.

Святитель Тихон, еще не ведая, какие испытания ожидают верующих и клир (да и его самого), отозвался на матросский приступ скорбным словом, озаглавленным «Россия в проказе».

«Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И, как у прокаженного, отпадают части ее — Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя».

Власть отделила Церковь от государства, но оставить Церкви ее накопленные сокровища не посчитала нужным. И в этом была своя логика: зачем делать какие-либо исключения? Тем более, что вынашивались мировые планы и средств требовалось все больше и больше.

Неотразимым поводом для замышленного грабежа явился повальный голод. Зарубежье откликнулось не только помощью продуктами питания, но и ценными указаниями. Известный русофоб Карл Каутский написал: «Русские монастыри богаты золотом. Революция должна всем овладеть!» Соблазнительную тему с живостью подхватила партийная печать. «Николай Угодник, Иоанн Воин, Федор Стратилат купаются в роскоши, а бедные Иваны, Николаи и Федоры дохнут, как мухи!» Известный религиозный деятель А. Введенский (из иудеев) предпринял цикл лекций на тему «Церковь и голод».

16 февраля 1922 года высший законодательный орган республики Советов — ВЦИК принял Постановление об изъятии церковных ценностей. Специальную правительственную комиссию возглавил Троцкий.

На Постановление ВЦИКа немедленно откликнулся патриарх Тихон, обратившись к верующим с пасторским посланием. Он заявил, что «помощь страдающим — святое дело и пожертвования — отклик любящих сердец на нужды ближнего». Однако он предостерег от вопиющего кощунства — от реквизиции священных сосудов православных храмов.

По укоренившейся привычке власть действовала размашисто. Налетчики забирали все, что попадало под руку. Тем более, что священные сосуды изготавливались из серебра. Нахальство грабителей вызывало естественный гнев прихожан. В рабочем городке Шуе верующие напали на отряд чекистов, ворвавшихся в храм. Разгорелось настоящее побоище, загремели выстрелы. Шесть человек было убито, восемь ранено.

Шуйский инцидент стал предметом разбирательства на заседании Политбюро. Ленин не присутствовал — у него разболелись зубы. Но он прислал товарищам гневное письмо. Вождь Революции был возмущен, но только не действиями чекистов, а сопротивлением прихожан. Он требовал самых решительных мер.

«Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

Троцкий предложил совсем иную тактику.

«Видных попов по возможности не трогать до конца кампании... Строго соблюдать, чтобы национальный состав комиссий не давал повода для шовинистической агитации».

Ленин тотчас подхватил лукавую идею Троцкого и сформулировал ее так:

«Ни в коем случае перед публикой не должен появляться Троцкий. Только Калинин!»

Все же Политбюро приняло Постановление, проникнутое стремлением дать верующим жестокую острастку. «Коноводов» в Шуе следовало расстрелять. Указано было взять под арест весь состав Синода. Кроме того, в интересах антирелигиозной пропаганды полезно было бы подготовить показательный судебный процесс священнослужителей, якобы уличенных в хищениях церковных ценностей.

Вакханалию безудержного грабежа и разрушения святынь удалось остановить лишь в 1932 году, когда на имя Сталина с отчаянным письмом бесстрашно обратился академик Орбели. К тому времени Генеральный секретарь избавился от Троцкого и понемногу набирал необходимый политический вес.

Летом 1921 года, вскоре после позорной неудачи под Варшавой и кровавейшей расправы над участниками Кронштадтского мятежа, Зиновьев, утвердившийся в Петрограде на правах удельного князя, торжественно объявил о многочисленных арестах членов «Петроградской боевой организации». По его словам, большая группа русских деятелей науки и культуры сформировала преступное сообщество с явно диверсионной целью. В планах великорусских заговорщиков-шовинистов значилось «сжигать заводы, истреблять жидов, взрывать памятники (какие? — не уточнялось)». Возглавлял организацию молодой профессор В.Н. Таганцев.

Республика Советов, совсем недавно ошеломленная матросским мятежом в Кронштадте, содрогнулась от ужаса перед коварством «великорусской швали», обремененной учеными степенями и званиями. В числе арестованных оказался замечательный русский поэт Николай Гумилев. Газеты утверждали, что «Боевая организация» имела прямые связи с Финляндией, куда сумел укрыться руководитель кронштадтских мятежников Степан Петриченко.

Петроград, едва не ставший ареной злодеяний профессорской банды, был поспешно объявлен на военном положении. Для проведения следствия из Москвы примчался один из заместителей Дзержинского Янкель Агранов.

Максим Горький, уже готовившийся к отъезду в эмиграцию, не поверил в злодейские замыслы профессоров. Он написал Ленину, требуя остановить готовившееся кровопролитие. Великий писатель лично знал многих из «террористов». Он не мог поверить, что поэт Гумилев собирался взорвать Путиловский завод или-убить каких-то мифических «жидов». Это был явный бред ошалевшего от колоссальной власти Зиновьева, подкрепленный откровенным провокаторством преданных ему чекистов.

Янкель Агранов считался крупным специалистом по разоблачению преступных замыслов врагов советской власти. Его не смутило, что в подвалах на Гороховой пока что содержалось только двое из «Боевой организации». Одним из них был сам профессор Таганцев, другим боцман с линкора «Петропавловск» по фамилии Пась-ков. Удручало Агранова совсем другое: в Москве нетерпеливо ждали результатов следствия, в частности, известных всей стране имен, запачканных участием в заговоре (которого, в общем-то, не существовало).

Провокаторство, как метод разоблачения врагов, настоящих и мнимых, было блестяще отработано «железными» людьми Дзержинского. Агранов, не теряя времени, закатал рукава и принялся действовать.

Роль козырного туза сыграл боцман Паськов («агент из-за рубежа, от Петриченко»). По наущению Агранова он указал следствию на сенатора Лопухина, уцелевшего каким-то чудом от клыков «красного террора». Прозвучало из уст боцмана еще несколько фамилий лиц, к которым его не пустили бы даже в переднюю. Остальное, как говорится, было делом чекистской техники (правда, чрезвычайно грубой, неизобретательной). Агранов вызвал на допрос истомившегося от неизвестности профессора Та-ганцева и после недолгих споров они заключили компромисс: Таганцев берет на себя роль руководителя зловредной организации, Агранов со своей стороны обещает не доводить дела до расстрела. Суд состоится, без этого не обойтись, но приговор будет мягким, снисходительным.

На следующее утро Агранов и профессор уселись в служебную машину и отправились в поездку по Петрограду. Назывались фамилии «боевиков», устанавливались их адреса. Поездка по городу заняла более шести часов. Едва стемнело, несколько десятков автомашин разом выехали по адресам и свезли арестованных на Гороховую.

1 сентября 1921 года «Петроградская газета» на видном месте опубликовала длинный список (61 фамилия) расстрелянных «боевиков». В последующие дни к этим жертвам прибавились еще 18 расстрелянных, затем еще 8.

По молодости лет профессор Таганцев стал жертвой своей интеллигентской доверчивости. Истомившись в зловонном подвале, он поверил заверениям подлеца Агранова. Профессор не знал, что у деятелей Лубянки существует «железный» закон: попал — не вырвешься. Чекисты никогда не ошибаются! Не могли они ошибиться и в затее с организацией «боевиков»-профессоров. И — не ошиблись: длинный список расстрелянных контрреволюционеров, врагов трудового народа, венчал их героические усилия.

С «Дела Таганцева» началась длинная череда провокационных операций Лубянки, направленных на выгребание оставшихся мозгов русской нации.

...Сырой весенней ночью в центре Москвы, в Мерзляковском переулке, остановились две автомашины. Несколько суровых мужчин уверенно вошли в темный подъезд и мерными шагами стали подниматься на третий этаж. Раздался требовательный стук в дверь. После недолгих препирательств мужчин впустили. Они направились в спальню.

— Гражданка Толстова? — задал вопрос старший.

— Толстая, — поправила кутавшаяся в одеяло женщина.

— Вы арестованы. Вот ордер.

Александра Львовна Толстая, младшая дочь нашего классика литературы, оказалась в лапах ВЧК. Ей предстояло разделить жестокую участь тысяч и тысяч своих сограждан, всю жизнь болевших сердцем за судьбу России и ее несчастного народа, однако никак не разделявших эйфории по поводу странного союза картавых вождей революции и пьяной матросни.

Арестом графини А.Л. Толстой началось пресловутое дело «Тактического центра».

К счастью для арестованных (среди них — князь С. Трубецкой, известный историк С. Мельгунов и другие, всего 28 человек), суд над ними состоялся в дни, когда Тухачевский лихо двигался на Варшаву и судьба панской Польши должна была вот-вот решиться. О том, какой приговор вынести участникам «Тактического центра», решался на заседании Политбюро. Докладывали двое: Агранов и Ягода. В упрек графине Толстой была поставлена ее дерзость на допросах. Когда ее спросили, что она делала на тайных сходках заговорщиков, молодая графиня высокомерно заявила: «Я ставила им самовар!» Члены Политбюро были настроены благожелательно: не сегодня-завтра красное знамя революции взовьется над поверженной Варшавой. А там — Берлин, Париж!

Решено было на этот раз — по случаю победы — обойтись без высшей меры социальной защиты.

В карательной практике Лубянки борьба с «русским фашизмом» приобрела приоритетное значение. В ход шли подлоги, лжесвидетельства, самые гнусные инсинуации. Не проходило года, чтобы страна не узнала о новом подвиге чекистов, разоблачивших очередную организацию преступных патриотов. «Братство преподобного Серафима Саровского», «Сибирская бригада», «Народники», «Дело Академии наук», «Русская национальная партия», «Дело славистов» и некоторые другие.

Все эти «художества» Лубянки имели место до 1934 года, до злодейского убийства Кирова.

Сталинское задание насчет «товарища Орлинского» (энергичное подчеркивание синим карандашом) Ежову удалось выполнить не сразу.

Раскрыть личность таинственного человека, носившего кличку «Орлинский», удалось благодаря одной из неудач ВЧК в 1918 году.

Группа чекистов с ордерами на обыск и арест явилась к Орлинскому на квартиру. Дверь открыл сам хозяин. Мгновенно сориентировавшись, он пригласил гостей войти и сообщил, что сейчас позовет самого Орлинского. Пока неопытные агенты топтались в коридоре, сообразительный Орлинский бежал через черный ход. Найти его в Петрограде не удалось. В скором времени он появился на юге России, у Деникина, возглавив в Добровольческой армии разведку и контрразведку.

А в Петрограде Орлинский занимал значительный пост, являясь председателем следственной комиссии (по сути — заместитель Дзержинского). Когда советское правительство переехало в Москву, глава ВЧК оставил Орлинскому чрезвычайные полномочия. С ним в те годы вынужден был считаться сам Зиновьев.

И вот этот человек оказался совсем не тем, за кого он себя выдавал. Свою высокую квалификацию великого притворщика он подтвердил удачным побегом от чекистов. Находился у них в руках и все-таки сбежал!

Как же он смог пробраться в заместители к «железному Феликсу»?

Ежов продолжал ворошить сохранившиеся с тех времен бумаги, и перед ним открылся целый пласт секретов, о которых никто из современников не имел ни малейшего представления.

Под фамилией Орлинского скрывался бывший старший следователь прокуратуры Варшавского военного округа В.Г Орлов. В царское время он имел чин действительного статского советника, т.е. штатского генерала (персона 4-го класса).

Крушение царского режима не оставило Орлова без работы. По заданию генерала Алексеева, главы масонской военной ложи, он едет в Петроград для подпольной деятельности. Ему удалось завязать знакомства с Крес-тинским и Стучкой. Однако главный перелом в судьбе белогвардейского подпольщика произошел после внезапной встречи с Дзержинским.

Все дело в том, что и Орлов, и Дзержинский оказались давними знакомцами.

Отец Дзержинского, как оказалось, родился и работал в Таганроге. По совету врачей он переехал в Западную Белоруссию и там, в Налибокской пуще, приобрел 80 гектаров земли с лесом, выстроил большой дом. В семье подрастало 8 детей.

Мать семейства, Елена Игнатьевна Янушевская, выросла в семье поляка-профессора и с младых ногтей люто ненавидела Россию и русских. В таком же духе она воспитала и своих детей. Судьба всех сложилась неудачно. Феликса за разнузданное поведение выгнали из гимназии с «волчьим» билетом. Его брат Станислав был убит в 1917 году. Владимира расстреляли гитлеровцы в 1943 году. Казимир погиб в немецком концлагере. Последний из братьев, Игнатий, стал сотрудничать с гитлеровцами и жестоко за это поплатился.

Следователь Орлов впервые увидел Дзержинского в 1912 году, встретившись с ним в следственной камере Варшавской цитадели.

На тюремных нарах Дзержинский оказался после убийства своей сестры Ванды, девочки 14 лет. Воспылав к ней страстью, он не нашел ответного чувства, в запальчивости схватил ружье и уложил ее на месте.

Суд приговорил убийцу к 12 годам каторги. (Ежов не верил собственным глазам: такая непристойная уголовщина!)

На многие годы дороги следователя и подследственного разошлись. Орлов в текучке событий совсем забыл о своем давнем «клиенте», как вдруг в Петрограде, уже подпольщиком, столкнулся с Дзержинским, что называется, нос к носу. Душа Орлова ушла в пятки.

О репутации безжалостного главы ВЧК он уже был наслышан. Однако страх его был преждевременным: «железный Феликс» предложил ему сотрудничество. Орлов немедленно согласился. Ему был выдан документ сотрудника ВЧК на имя Орлинского. Высокое покровительство председателя ВЧК обеспечило Орлову-Орлинскому быстрое продвижение по службе. Когда советское правительство переехало в Москву, Орлов был оставлен в Петрограде с обширными задачами и полномочиями. Он имел касательство к такой афере ВЧК, как «Каморра народной расправы», к засылке агентуры в заграничный РОВС генерала Врангеля и к возникновению «Петроградской боевой организации», вскоре губительно сказавшейся на судьбе профессора В.Н. Таган -цева. Уже в те годы зафиксирована его связь с Иваном Запорожцем, нелегалом, ставшем впоследствии заместителем Ф. Медведя, начальника Ленинградского управления ОГПУ. Одной из обязанностей Орлова-Орлинского было снабжение надежными документами офицеров, направлявшихся на юг России, в Добровольческую армию.

На своем высоком питерском посту Орлов-Орлинский кропотливо составлял обширнейшую картотеку руководящих деятелей большевистского режима.

Провалился он случайно: выдал сразу 12 разрешений на приобретение билетов в южном направлении (забыл об элементарной осторожности), кто-то из подозрительных пассажиров был задержан — в итоге скандальное разоблачение хорошо законспирированного важного агента.

Николай Иванович Ежов сообразил, что счастливый случай соприкоснул его с одной из самых сокровенных тайн тогдашнего режима — вернее, с темным прошлым, пожалуй, самого зловещего его «вождя». И у него сами собой возникли несколько вопросов.

А была ли на самом деле неожиданной встреча белогвардейского агента с главой ВЧК?

Продолжал ли он поддерживать связь с Дзержинским? Ежов подозревал, что продолжал. В этом отношении следовало присмотреться к такой персоне, как Сидней Рей-ли. Выдающийся британский разведчик Рейли (он же — Соломон Розенблюм, уроженец Одессы) всячески опекался чекистами в Петрограде. Именно Орлов устроил его на работу в ЧК и выдал ему пропуск-«вездеход» с подписью самого Дзержинского. Пропуск был выписан на фамилию Релинского. Примечательно при этом, что Орлов называл Рейли «хозяином», а Рейли до последних дней своей жизни считал Орлова «отличнейшим парнем».

Без всяких натяжек угадывалось начальственное положение Рейли и подчиненное Дзержинского и Орлова.

Не являлся ли Рейли-Релинский-Розенблюм эмиссаром руководящих инстанций, расположенных за пределами не только Петрограда, но и России?

Ежов никак не мог понять, каким образом, счастливо избегая арестов, Орлову постоянно удавалось спасать свой обширнейший архив? (Великую ценность, в частности, представляло богатейшее досье, собранное на 500 деятелей советского режима). Отчетливо угадывалась ч ь я-т о властная опека, оберегающая мощная рука. Сейчас, по истечении времени, вдруг всплыла фигура некоего В. Бар-тельса. Во времена орловского подполья этот господин состоял в штате германского консульства в Петрограде. Затем он вернулся на родину и возглавил так называемый Государственный комиссариат по охране общественной безопасности. Так вот, Бартельс не оставлял своими заботами Орлова и в Берлине!

Именно здесь, считал Ежов, следовало искать настоящие причины краха восстания в Германии в 1923 году, хорошо подготовленного из Москвы. Казалось бы, предусмотрено было все, а в итоге — сокрушительный провал!

Разумеется, Орлов не мог остаться в стороне от столь важного мероприятия. Замысел был грандиозен: в Германии, измученной и униженной условиями Версальского мира, устанавливается власть Советов, власть трудящихся. Сейчас, однако, выяснилось активное участие в событиях Орлова. С его подачи, например, немецкие власти узнали о многочисленных группах Коминтерна, наводнивших Германию с фальшивыми документами. Он же, Орлов, помог арестовать, пожалуй, самого страшного из московских эмиссаров, известного под именами: Скоблевский, Гельмут, Горев. На самом деле это был молодой (26 лет) чекист В. Розе, латыш, кровавейший палач, посланный в Германию на пост начальника будущей немецкой ВЧК. Через год после поражения восстания в Лейпциге состоялся суд над «Германской ЧК». Там всплыло много страшного из планов Коминтерна. В. Розе был приговорен к повешению. Однако вмешалась Москва (одновременно Коминтерн и ВЧК) и добилась его обмена.

Печальный конец таких персон, как Рейли и Савинков, расстрелянных в лубянском подвале, также не обошелся без участия Орлова. Например, Савинкова, известного своей заносчивостью, бывший следователь сломал настолько властно, что спесивый боевик ходил у него по струнке. Орлов и благословил его на роковую поездку в Советскую Россию.

На скольких же «хозяев» работал ловкий и увертливый агент? Ежов подсчитал, что Орлов был слугой самое малое пяти господ. Такая многостаночность ничего хорошего не сулила.

Партийные святцы, как и всякий сугубо религиозный документ, полны сочиненных мифов и легенд. Одними из самых расхожих вымыслов о личностях вождей -душещипательные байки о голодных обмороках, о самоотречении ради общенародных благ и проч. Вожди не умирали, как простые смертные, а непременно «сгорали на священном огне служения советскому народу».

Быт населения страны Советов улучшался с каждым годом, но система жизненного обеспечения вождей не менялась никогда и сохранялась до последних дней существования Советского Союза.

Сохранившиеся документы — неиссякаемый кладезь самых разнообразных узнаваний. Однако с другой стороны, эти документы представляют подлинную партийную беду, ибо от первого же взгляда на, скажем, продуктовые ведомости не остается и следа от легенд о спартанском быте кремлевских владык.

Специальный Продовольственный отдел ВЦИКа установил четкую очередность для посещения кладовых. Все «пламенные и неподкупные» отоваривались дефицитными продуктами два раза в месяц. Разумеется, самые «верхние» систематически нарушали установленную цикличность. Но... в том-то и сладость власти!

Сохранилась ведомость В.А. Антонова-Овсеенко (того, кто арестовал Временное правительство, а потом возглавлял Главное Политическое Управление Красной Армии). 3 ноября 1920 года он унес из спецраспределителя: 2 кг сахара, 150 г черной икры, 2 банки сардин, 1,2 кг сливочного масла, 800 г сыра, 800 г изюма и столько же сухофруктов, 600 г соли и 1,2 кг мыла (тогда мыло почему-то отпускалось на вес). В следующий раз он посетил кладовую через неделю, повторил весь набор, только икры прихватил побольше — 400 г.

Авель Енукидзе заглядывал в распределитель по 6 раз в месяц. Закоренелый холостяк, он «опекал» молоденьких балерин Большого театра и слыл радушным хлебосолом. Расход продуктов у него был побольше.

Чаще положенного появлялись на этом спецскладе Зиновьев, Каменев, Калинин.

А вот ведомости самого Ленина: 2 ноября — 4 кг мяса, 30 шт. яиц, 2 кг сыра; 5 ноября — 4 кг мяса, 1,2 кг масла, 4 кг огурцов; 10 ноября — 4 кг мяса, 8 кг муки, 2 кг сыра. Бросается в глаза пристрастие Вождя к мясу — за неделю 12 кг. При этом нужно учитывать, что на складе отоваривались и Крупская, и Маняша, и, само собой, Инесса Арманд.

Своим здоровьем «железный Феликс» был озабочен повседневно. Он ездил за границу и вызывал врачей из-за границы. Его обследуют, берут анализы и пр. Вот врачебная запись: «В утренней моче пациента обнаружены сперматозоиды». В другой раз «установлено вздутие живота и прописаны клизмы». Опытные медики ломают головы над тем, чем и как кормить такого ценного вождя. Появляется рекомендация:

«1. Разрешается белое мясо — курица, индюшатина, рябчик, телятина, рыба.

2. Черного мяса избегать.

3. Зелень и фрукты.

4.Всякие мучные блюда.

5.Избегать горчицы, перца, острых специй».

Судя по всему, не помогло. «Рыцаря» продолжало пучить.

Разрабатывается детальное меню на всю неделю:

«Понедельник. Консомэ из дичи, лососина свежая, цветная капуста по-польски.

Вторник. Солянка грибная, котлеты телячьи, шпинат с яйцом.

Среда. Суп-пюре из спаржи, говядина булли, брюссельская капуста.

Четверг. Похлебка боярская, стерлядка паровая, зелень, горошек.

Пятница. Пюре из цветной капусты, осетрина ам, бобы метрдотель.

Суббота. Уха из стерлядей, индейка с соленьем (моченые яблоки, вишня, слива), грибы в сметане.

Воскресенье. Суп из свежих шампиньонов, цыпленок маренго, спаржа».

Копание в биографиях таких фигур, как Янкель Петерс, открывает глаза на странные связи чекистского ведомства не только с руководителями Белой гвардии в гражданскую войну, но и с секретными службами зарубежья, в частности, с британскими, чья агентура (хотя бы Локкарт и Рейли) вела себя в те годы на земле России, как на подмандатной территории. При этом следует помнить, британская разведка является самой старой, а следовательно, и самой многоопытной из всех секретных служб планеты. Ее авторитет высок необыкновенно, ее влияние в мире неизмеримо!

То, что Янкель Петерс появился в Петрограде, приехав на английском пароходе, никогда секретом не являлось. Об этом знали все. В Англии у Петерса осталась семья: жена и дочь. В Россию он приехал словно бы в длительную командировку.

Ежов, однако, копнул глубже и с изумлением обнаружил, что в Англии Петере оказался... по командировке царской охранки. Его туда заслали сразу же после событий 1905 года (первое антирусское восстание). Чем он там занимался? Первым делом сколотил немногочисленную команду, подобрав в нее людей по признаку личной преданности. Возглавлял ее болгарин Петр Петков по кличке «художник». В нее входили Мойша Смоллер, уроженец Крыма, Люба Милыитейн из Гомеля и русские отморозки Мурмецов и Васильева, а также Гардстейн из Латвии.

10 декабря 1910 года жители четырехэтажного дома на Сидней-стрит, 100 сообщили в полицию, что им досаждает стук в квартире на втором этаже. Стражи порядка смекнули сразу: на

первом этаже этого дома находился ювелирный магазин. На Сидней-стрит отправился внушительный отряд в 200 человек. Как и подозревалось, грабители пробивали лаз в магазин. Разгорелся настоящий бой с оглушительной пальбой. Трое полицейских были убиты наповал, несколько ранены. Пострадали и грабители. Но несколько членов банды были схвачены. Всем им грозила виселица за убийство полицейских. Но здесь-то и начинаются чудеса: вместо веревочной петли на шею Янкель Петере, как агент уже секретной службы Великобритании, получает билет на рейс в Петроград.

Ежова заинтересовали туркестанские командировки Петерса. Николай Иванович сам побывал в тех краях и знал, как деятельно орудовали в Средней Азии британские разведчики. С Петерсом (впрочем, как и с самим Дзержинским) тесно сотрудничал Рейли-Розенблюм. А с Брюсом Локкартом, жившим в России с 1912 года, у Петерса сложились совершенно дружеские отношения. По имевшимся сведениям, Локкарт, наезжая в Англию, обязательно навещает там семью Петерса.

ЗАКЛЯТЫЙ ДРУГ

Наткнуться на забытый сейф Свердлова помог Ежову совершенно нелепый случай.

Охрану Кремля осуществлял Отдельный полк специального назначения. Служили в нем красноармейцы, прошедшие строгий отбор. Внимание обращалось и на физические данные, и на социальное происхождение. Кремлевский полк заменил прежние гвардейские части, составлявшие военную опору царского трона.

Узнав о происшествии в этом полку, Ежов поспешил приехать в Кремль.

Отделение красноармейцев во главе со старшиной получило задание перетаскать из подвалов в Георгиевский зал громадные дубовые столы — готовился правительственный банкет по случаю Первомайских праздников. Подвал Большого Кремлевского дворца был завален разнообразной рухлядью. Внимание красноармейцев привлек роскошный гроб, обитый красным бархатом. Старик, служащий склада, рассказал, что в этом гробу лежал Ленин в Колонном зале. Молодые ребята прекратили работу, с интересом рассматривая историческую реликвию. Одного из них вдруг осенило:

— Парни, дайте полежать. Приеду домой — никто не поверит, что я лежал в одном гробу с самим Лениным!

Красноармейцы уложили товарища в гроб, накрыли тяжелой бархатной крышкой и со смехом навалили сверху два тяжелых дубовых стола. О любителе сильных ощущений они вспомнили, когда очередь дошла до этих последних столов. Подняли крышку гроба — и всех прострелило страхом: красноармеец лежал без сознания, словно мертвец. Его потащили наверх, на свежий воздух. Старшина, осознав свою ответственность, приказал делать «покойнику» искусственное дыхание. Парень, слава Богу, ожил, а старшина побежал докладывать о происшествии.

Ежов, спустившись в подвал, заинтересованно обошел вокруг бархатного гроба. Старик, служитель склада, почтительно ждал распоряжений. И тут взгляд Ежова упал на мощный куб стали, валявшийся у стены. Старик с готовностью пояснил, что это сейф из кабинета первого председателя ВЦИКа.

Как и предполагал Ежов, первому председателю ВЦИКа было что скрывать. Сейф оказался хранителем сокровищ.

В протоколе зафиксировано:

золотые монеты старинной чеканки — 108 525 рублей;

705 изделий из золота и платины с бриллиантами;

7  заграничных паспортов на всю свою родню (один почему-то выписан на имя княгини Барятинской).

Иосиф Виссарионович, прочитав протокол, долго сидел с убитым видом. Перед его глазами, как живая, стояла губастенькая мордочка с пенсне, сплошь покрытая неряшливой растительностью. И слишком-многое возникло в памяти... Содержимое тайника наложило последний штрих на облик этого хладнокровного безжалостного палача, сумевшего за 15 месяцев своего владычества залить несчастную Россию кровью.

Всейфе Свердлова на самой нижней полочке хранилась пачечка бумаг казенного вида. Их едва не выкинули (настолько велико оказалось впечатление от обнаруженных сокровищ). Бумажки же, когда разобрались, представляли ценность едва ли не большую, нежели все драгоценности сейфа — они хранили главный секрет советской власти.

Казенная пачечка состояла из телеграфных бланков. Их было два вида: переговоров международных и переговоров внутренних. В тех и других речь шла о судьбе царской семьи. Екатеринбургский губсовет (Голощекин, Белобородое, Юровский, Войков) запрашивал ВЦИК в Москве, требуя срочных указаний, как поступить с детьми Николая II. Судьба самого царя была решена бесповоротно, однако рас-стрельщиков смущала необходимость убивать также и его детей: царевен и царевича. Председатель ВЦИКа Свердлов не взял на себя такой ответственности и запросил Нью-Йорк. Ему ответил Якоб Шифф. Банкир строго указал, что любой гуманизм в данном случае недопустим, требуется кровь не одного царя, а  в с е й семьи! Днем 16 июля 1918 года, когда власти Екатеринбурга готовились убегать из города, из Москвы от Свердлова была получена американская директива о безжалостной расправе с семьей последнего православного царя России.

Судьбы Сталина и Свердлова переплелись, и довольно крепко, благодаря мерзавцу Малиновскому: он их одновременно «сдал» охранке после Пражской конференции, где они, все трое, в том числе и Малиновский, стали членами Центрального Комитета большевистской партии. Малиновский остался на воле продолжать свою гнусную деятельность, Сталин со Свердловым отправились в далекую, слишком далекую ссылку в Туруханский край, к устью Енисея, за Полярный круг, откуда еще никто не убегал.

Для проживания обоим ссыльным была назначена Курейка, небольшая деревушка, по местному станок.

Сговорившись, Сталин и Свердлов сняли угол в избушке бабы Пузырихи. Муж ее утонул в Енисее. У Пузырихи осталось двое мальчишек. Она держала коровенку и промышляла рыбной ловлей. Это была угрюмая чалдонка с выдубленным лицом и с руками, как у мужика. Жилось ей трудно.

На первых порах оба ссыльных обживались и приглядывались один к другому. Оказаться вдвоем в этом ледяном краю да еще с товарищем, большевиком — неслыханная удача: есть с кем словом перемолвиться.

Первое лето ссылки прошло довольно сносно. От тоскливого безделья спасал рыбный промысел. Делались запасы на долгую зиму. Нестерпимо стало осенью, когда над заброшенной Курейкой в блеклом северном небе потянулись вереницы перелетных гусей. Птицы улетали на юг, к теплу, люди оставались на своих постылых местах, их лица уже ощущали стылое дыхание Карского моря, гнилого, забитого льдами водоема, где для всего материка портилась погода. Приближалась долгая полярная ночь.

В Курейке никогда и ничего не происходило, разве что на Енисее перевернется лодка с рыбаком. Зимой не доходили никакие вести с материка. Свистела пурга в непроглядной ночи, несокрушимой глыбой над материком стояла стужа Ледовитого океана. Свердлов постоянно кашлял, его легкие страдали от колючего морозного воздуха.

Известие о большой войне в Европе взволновало ссыльных. Оба не сомневались, что Россия потерпит поражение. Следовательно, самодержавие падет, царя не станет, и свершится то, о чем мечталось, — Революция.

Несколько раз разговор заходил о Малиновском. Его поведение казалось слишком подозрительным. Иосиф Виссарионович вспомнил, что Малиновский в день ареста буквально затащил его на молодежный вечер в помещение Калашниковой биржи. Уже к концу вечера Сталин заметил за собою слежку. Охранка откуда-то узнала, что он, член ЦК большевистской партии, находится здесь. Боясь, что скрыться не удастся, Иосиф Виссарионович успел найти Т. Словатинскую, исполняющую обязанности связной, и сообщил ей о своих подозрениях.

Примерно такие же подозрения имелись и у Свердлова. Он не сомневался, что Малиновский работает на охранку.

— Польская дрянь! — выругался он, презрительно скривив свои чересчур спелые губы, выпирающие из кудлатой растительности вокруг рта.

Свердлов с раздражением говорил о странном поведении Ленина, упорно защищавшего прохвоста Малиновского. «Старик» считал этого человека образцом передового пролетария, типа Павла Власова из романа Максима Горького «Мать». Благодаря постоянной ленинской поддержке, Малиновский возглавил Русское бюро и депутатскую фракцию в Государственной Думе.

Свердлов оказался тяжелым человеком в общежитии. Он раздражался от любой мелочи в быту. Его выводили из себя настырные ребятишки, бессмысленное снование Пузырихи по кухне, простуженный теленок и особенно слабенький котенок, постоянно лезущий на колени или на постель.

Одно время он взял тон сообщника и пытался выведать у Сталина, нет ли у него еврейской крови. После этого, разочарованный, он стал называть Сталина «ваше преподобие», имея в виду его учебу в семинарии. Иосиф Виссарионович терпел несколько дней, а потом резким замечанием прекратил потеху. Свердлов оскорбился, он был чудовищно самовлюблен. Несколько дней прожили в испорченных отношениях.

По вечерам изломанная жизнью Пузыриха, спустив на плечи шаль и оставшись в ситцевом застиранном платке, становилась перед иконой на колени и долго молилась, излагая Богу свои обиды, просьбы, жалобы. Больше ей не к кому было обратиться. Время от времени она склонялась низко и касалась лбом холодного пола.

Свердлова эти моления тихо раздражали. Он укладывался на постель, заводил под голову руки и презрительно фыркал.

Свердлов, как заметил Сталин, вел постоянную тайную переписку с товарищами, оставшимися на воле. Полученные письма он грел над лампой до тех пор, пока не проступали коричневые строки тайнописи. Тем, что сообщалось, он ни разу не поделился со своим сожителем. Лишь однажды хмыкнул и язвительно произнес:

— Ну, поздравляю. Ваш Малиновский все же провокатор.

Сталин изредка переписывался с Аллилуевыми, старыми кавказскими знакомцами. Однажды он получил от Словатинской 50 рублей. Затем пришел перевод от Ленина на 120 франков.

Бежать! Эта мысль точила Сталина постоянно. Жизнь в Курейке становилась невыносимой. Долгое безмолвие полярной ночи, унылый вой вьюги, беспрерывная топка печей. Короткое сырое лето приносило тучи мошкары. В изнурительные белые ночи особенно угнетало сознание могильной оторванности от настоящей жизни, сознание заброшенности, обреченности.

За спиной Сталина было пять побегов, так что опыт имелся. Но в Заполярье роль крепких тюремных стен выполняли бескрайние пространства. Беглец неминуемо погибал от истощения или становился добычей диких зверей. Местные жители рассказывали, что однажды ссыльные, отважившись на побег, направились не на Запад, в Россию, а на Восток, в Америку. Удачи все равно не было: изнуренных беглецов настигли и изрубили конники Якутского казачьего полка.

В селе Монастырском находился уездный центр. Там обитала небольшая колония ссыльных. Иосиф Виссарионович добился разрешения и съездил повидаться с Суреном Спандаряном. Они были знакомы по работе в бакинском подполье. Сурен обрадовался встрече. Друзья проговорили всю ночь.

У Сурена непроизвольно вырвалось «Ой!», едва он услыхал, кто достался напарником Сталину в Курейке. Он знал Свердлова достаточно хорошо. «Страшный человек!» — признался он, сочувственно глядя на товарища. Им выпало сидеть в тюрьме, в одной камере. Арестантов одолевали крысы. Свердлов вызвался возглавить борьбу с этими мерзкими тварями. И здесь проявилась его натура. Пойманных крыс он медленно топил в параше. Еще большее наслаждение доставляла ему казнь крыс через повешение. «Черт его знает... прямо садист какой-то!»

Сурена поразили тесные связи Свердлова с местными уголовниками. Криминальный мир, уверял Сурен, находился у Свердлова в полном подчинении. Это, кстати, сказывалось на передачах с воли и на свиданиях с родными. С тщедушным губастеньким Свердловым считалось даже тюремное начальство.

Спандарян хорошо знал ближайших помощников Свердлова: Ермакова, Глухаря и Смирнова. Это были законченные бандиты. Ермаков не только застрелил разоблаченного агента охранки, но и отрезал ему голову. Илья Глухарь славился тем, что убивал свои жертвы только выстрелом между глаз. Смирнов, заподозрив, что его жена «стучит» в охранку, настоял на том, чтобы расстрелять ее собственноручно.

В последнее лето перед Большой войной утонул ссыльнопоселенец И. Дубровинский, хороший математик и переводчик. Свидетели рассказывали, что его лодка перевернулась на середине Енисея. Тут же пополз слух, что это было самоубийство.

В Париже покончили с собой П. Лафарг и Л. Маркс.

Эпидемия скандальных самоубийств политзаключенных прокатилась по Нерчинску и Зерентую. Это были свидетельства отчаяния и усталости.

Зимой Иосиф Виссарионович узнал о смерти С. Спандаряна.

К жизни ссыльнопоселенца, да еще в таком глухом углу, необходима привычка. У Свердлова такой привычки не имелось. Постепенно он превращался в сплошной клубок нервов.

Иосиф Виссарионович любил парную баню. Свердлов брезгливо негодовал, изумляясь варварской забаве хлестать себя прутьями по голому телу. В банные дни, когда Иосиф Виссарионович приходил распаренный, в чистом белье, весь легкий и даже улыбчивый, их разговоры чаще всего заканчивались ссорой.

В этот вечер Свердлов встретил его стихами поэта Веневитинова, которые уже цитировал раза два или три.

Грязь, вонь, клопы и тараканы, И надо всем хозяйский кнут.
И это русские болваны Святым отечеством зовут!

Слова «русские болваны» он проговорил, как плюнул. Он находился в задиристом настроении. Иосиф Виссарионович, благодушествуя, не имел желания ни спорить, ни ссориться.

— Слушай, Ёсиф, на кой черт ты бросил свою семинарию? Революционер из тебя совершенно никудышный. Ни-ку-дышный! Махал бы ты лучше кадилом, а в серьезные дела не лез.

— Ты не забыл, — спросил Сталин, — где учились Чернышевский и Добролюбов?

Последовало насмешливое фырканье:

— Поповичи и Революция! Кадилом и крестом против самодержавия! Болтуны и резонеры!

Котенок, усевшись на пороге, принялся умываться, старательно доставая лапкой за ухом. Пузыриха уверяла, что это верная примета появления неожиданных гостей. Однако, каких гостей можно ждать в ледяной заброшенной Курейке?

— Священники, — заметил Сталин, — зорче многих видят мучения народа. Все-таки они к нему поближе нас!

Свердлов вспыхнул.

—  Ближе? Страдания и мучения? Откуда ты взял, что революции затеваются ради таких вот?! — он мотнул головой в сторону кухни, где в грязном закутке возле топившейся печки теснились Пузыриха, ее чумазые, по-овечьи остриженные мальчишки, телок и слабенький котенок. — Я тебя умоляю! Надоели мне твои сопли о христианстве. Ты хоть сам-то понимаешь, что это такое — христианство? Чему вас учат в этих ваших семинариях? С чего вы взяли, что Христос полез на крест ради вашего благополучия? Он что — совсем болван? Ему что — больше делать нечего? Ну не ослы ли вы после этого? Неужели никому из вас не стукнуло в башку, что все псалмы, которые вы гундосите в своих церквах, — это же псалмы Давида, великого нашего Давида, который сокрушил вашего дубину Голиафа? Уразумей же, что Христос пришел спасать отнюдь не весь род людской... и уж, конечно, не Пузыриху. Он пришел спасти ТОЛЬКО род еврейский! Повнимательнее надо читать-то, мой дорогой, читать и понимать, головку напрягать. А то... «Иерусалим небесный...», «Царство Божие...» Возмечтали, идиоты! Не для грязных вшивых гоев он обещал небесный Иерусалим, а для народа, возлюбленного Богом! Ну, какая-то

Пузыриха может верить и надеяться. Но ты-то, ты! Тебя же столько лет учили. Столько лет тыкали носом в текст. Нижние веки Сталина стали приподниматься.

— Ты собираешься читать мне лекцию о Богоизбранном народе?

— А почему бы и нет? — запальчиво вскинулся Свердлов. — Я спрашиваю: а почему — нет? Ты же, как я вижу...

— Не трудись!

— Нет уж, потружусь. Зато все сразу станет на свои места.

Он собрался с духом и принялся чеканить, отбивая такт резкими движениями пальца:

— Я всегда считал и продолжаю считать, что в Революции важен не классовый элемент, а национальный. Да, именно национальный! Ибо нет в мире другой нации, которая изначально, со дня зарождения, не была бы заряжена на решительный протест против дурацкого устройства мира. Нет другой такой нации! И, как видно, не будет, потому что за пять тысяч лет таковая уж где-нибудь да появилась бы.

Иосиф Виссарионович сидел с опущенной головой. Вспомнились отец Гурам и Виктор Курнатовский. Все сходилось!

— Почему вы все продолжаете смотреть на еврея как на какого-то задрипанного Мошку или зачуханного Абрашку из Шклова? — взгляд Свердлова смягчился. — Почему не видите Ротшильда? Великого Ротшильда! Или это вам невыгодно? Но, дорогой мой, мир давно уже переменился. Революции сделали свое дело. И будет лучше, если ты вовремя протрешь свои грузинские глазки. Иначе... иначе может быть поздно!

«Да он же бундовец!» — внезапно озарило Сталина.

Вспомнилось ленинское определение: «Бундовская сволочь!»

Ему сразу сделалось легко. Он взглянул на занесенное снегом окошко. С подоконника капало на пол... Глухая полярная ночь стояла над бескрайним материком. А в Ба-туме сейчас льет обвальный дождь и в мутной волне прибоя плавают оранжевые апельсиновые корки.

Иосиф Виссарионович был обескуражен: «Жил рядом человек, терпел такие же страдания... а что в голове-то у него, что в душе-то!» Для себя он решил, что Свердлов никакой не большевик, а обыкновенный бундовец (термин «сионист» тогда еще не появился в обиходе).

Через некоторое время Свердлов переехал на другую квартиру.

Весной ссыльнопоселенцу Джугашвили пришло уведомление о мобилизации в армию. Иосиф Виссарионович отправился в Красноярск. Проститься со Свердловым он не захотел. За весь остаток зимы они ни разу не заглянули один к другому в гости.

В марте грянуло царское отречение. Ссыльные кинулись на вокзалы. 12 марта Иосиф Виссарионович приехал в Петроград. Через две недели там появился и Свердлов. Они встретились с затаенным отчуждением.

Смутные догадки о том, кто такой на самом деле губастень-кий Свердлов, появились у Сталина еще в Курейке. Осенью 1917 года в Петрограде эти подозрения сменились окончательным прозрением. Они вместе работали над подготовкой к VI съезду партии. Сталин выступил основным докладчиком вместо Ленина и был избран в Центральный Комитет. Но главным триумфатором и на съезде партии, и вскоре после съезда, в дни Великого Октября, оказался все же Свердлов: он не только обеспечил прием в партию большевиков бесчисленной оравы Троцкого, но и сам вознесся выше всех, возглавив ВЦИК, т.е. став первым в истории советского государства «всенародно избранным» руководителем республики Советов.

Высший пост наделил Свердлова полномочиями сформировать первое советское правительство — Совет Народных Комиссаров. Ведущие наркоматы (министерства) он поручил Троцкому и Дзержинскому, назначив Ленина председателем (премьер-министром). При тогдашней вертикали власти ленинский пост считался всего лишь третьим — после Свердлова и его заместителя Аванесова. На самом же деле Вождь Революции отодвигался еще дальше — за спины Троцкого и Дзержинского, как обладателей реальной власти.

В конце февраля 1918 года немецкие разъезды стали появляться в окрестностях Петрограда. Германская армия развивала наступление. 21 февраля ВЦИК опубликовал воззвание: «Отечество в опасности!» Три дня спустя Свердлов подписал Декрет о создании специального подразделения: «Первого ав-тоброневого отряда». Несколько автомашин были вооружены станковыми пулеметами. Кроме этих механизированных тачанок, в отряде имелись мотоциклисты. Возглавил отряд Юлиан Конопко, земляк Дзержинского, отсидевший большой срок в царской тюрьме за нелегальный переход границы. Конопко пробирался из Германии. Его судили как шпиона.

Первый автоброневой отряд составил личную гвардию Свердлова.

Национальные дела в республике Советов шли из рук вон плохо. Вслед за Польшей и Финляндией откололась Прибалтика. Затем настала очередь Украины и Белоруссии. О Средней Азии и Закавказье нечего было и говорить. Наблюдался настоящий парад суверенитетов.

В начале мая в гавань Владивостока ворвались военные корабли Соединенных Штатов и Японии. Англичане, в свою очередь, высадились в Баку и на русском Севере.

В суматохе горячих революционных дней стали угадываться контуры сатанинского плана: раздел России на самостоятельные территориальные куски. В частности, деятельность сибирских «областников» угрожала разломить Россию по линии Обь — Иртыш.

К невыносимой обстановке, сложившейся на втором году советской власти, внезапно прибавилась еще одна угроза: на огромной территории вспыхнул мятеж чехословаков.

Кому взбрело в голову отправлять пленных чехов домой кружным путем через Владивосток? Битком набитые эшелоны протянулись от Пензы до Иркутска, заняв всю Транссибирскую магистраль. В один теплый майский день вся эта масса обозленной солдатни вскипела и вместо возвращения на родину принялась стрелять, жечь, вешать. Удавшийся замысел с мятежом чехословаков отрезал Сибирь от центральной России. И тут же в порту Владивостока стали высаживаться японские и американские морские пехотинцы. Советская власть держалась на примосковском островке, окруженном сплошными фронтами.

Судьба Дальнего Востока казалась решенной навсегда. Этот край для России был потерян. В наркомате по делам национальностей стало известно, что сторонники сибирского суверенитета, «областники», готовят выборы в Сибирское Учредительное собрание.

От белогвардейцев и белочехов советская власть с трудом, но отбивалась. Но как спастись от голода?

Хлеб, и обильный хлеб, имелся лишь на юге. Требовалось забрать его любой ценой и баржами по Волге отправлять на Север, в промышленные центры. В этом было единственное спасение. В ЦИК и Совнарком приняли постановление послать в Царицын решительного человека с неограниченными полномочиями. Выбор пал на И.В. Сталина.

Так в конце мая Иосиф Виссарионович получил партийное и государственное поручение, не имеющее ничего общего с национальными вопросами.

«Общий руководитель продовольственного дела на юге

России» — так назывался его новый поет. Он наделялся чрезвычайными полномочиями. В его мандате указывалось: «Все местные власти обязываются исполнять распоряжения тов. Сталина». Настоящий диктатор с ответственностью лишь перед Москвой!

Перед отъездом состоялась встреча с Лениным. Разговор носил сугубо деловой характер.

Вблизи Ленин выглядел неважно. Гнусное поведение Троцкого в Бресте, отчаянная борьба за сохранение советской власти свели насмарку все итоги отдыха в Финляндии. Ленин работал из последних сил. Он чаще обычного сжимал ладонями виски. Лицо его при этом искажалось мучительной гримасой.

— Хлеб, — сказал Ленин, — по всей видимости, имеется и в центральных губерниях — в Поволжье, в Тамбове. Деревня гонит самогон. Хочешь, не хочешь, а придется посылать туда продовольственные отряды из мобилизованных рабочих.

«Это война, — подумал Сталин. — Встретят кольями и вилами».

— Надо бы вооружить, — высказал он предложение.

— Само собой!

Декретом Совнаркома в Республике Советов вводилась продовольственная диктатура. У крестьян насильственно забирались все излишки продовольствия. На целый год на едока оставлялось 12 пудов зерна и один пуд крупы. Деревня переводилась на голодный городской паек и сажалась на лебеду и подножный корм.

Русскому крестьянству на многие годы была уготована традиционная обязанность содержать страну. В окопах на войне русский мужик обязывался умереть, в своей деревне в мирное время он был обязан работать до смерти. Исполнения этого Долга от него требовали все власти без исключения.

Ленин оказался прав, говоря о саботаже. В Царицыне простаивало более 700 вагонов с зерном. В городе процветала спекуляция, воровство, пьянство. «Не чувствуется железной руки советской власти!» — сообщал Сталин в первых донесениях в Москву. Пришлось срочно вводить хлебные карточки, устанавливать твердые цены. Царицын был переведен на осадное положение.

Во главе царицынской администрации подвизался какой-то ухарь Осип Летний. Он возглавлял настоящую банду вконец обнаглевших грабителей (здесь, кстати, наблюдалось то же самое засилье, что и в Смольном, и в Кремле). Осип Летний был расстрелян. С него началось «изгнание гадин».

Местным чекистам удалось арестовать двух загадочных незнакомцев. Говорили они с сильным акцентом. Однако на руках у них имелись мандаты, подписанные Троцким. Эти документы охраняли их от обысков и ареста. Арестованные оказались иностранцами: Жермен и Сабуро. В Царицыне они занимались разведывательной деятельностью.

Иосиф Виссарионович с возмущением телеграфировал в Москву:

«Если Троцкий будет, не задумываясь, раздавать направо и налево свои мандаты, то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас все развалится на Северном Кавказе и этот край потеряем окончательно».

Первые решительные меры продовольственного комиссара встретили неприязненное отношение в штабе Северо-Кавказского военного округа. Генерал Носович, военный спец, назначенец Троцкого, открыто игнорировал сталинские распоряжения. Он наотрез отказался признать его мандат.

— У нас, простите великодушно, организация военная. Армия! У меня имеется свое начальство. Он намекал на Троцкого.

Иосиф Виссарионович в беседе с Лениным военных вопросов не затрагивал. Но свои чрезвычайные полномочия распространял и на военных. Генерал Носович по любому поводу жаловался в полевой штаб. Оттуда летели указания председателя Реввоенсовета. Троцкий, сталкиваясь с крутой волей Сталина, реагировал капризно, нервно, истерично. В его глазах полномочный комиссар оставался «человеком из четвертого десятка». Он отказывался признавать его равным себе, а следовательно, и его самостоятельность. Он требовал неукоснительного подчинения.

Отношения складывались невыносимые.

В аппаратной прямой связи с Москвой Сталин диктовал телеграфисту:

«Хлеба на юге много, но чтобы его взять, нужно иметь налаженный аппарат, не встречавший препятствий со стороны эшелонов, командармов и пр. Более того, необходимо, чтобы военные помогали продовольственникам. Вопрос продовольственный естественно переплетается с вопросом военным. Для пользы дела мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил. Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей, свергать тех командармов и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит».

Ленину, оказавшемуся между двух людей с неукротимой волей, приходилось постоянно напрягать свое умение сглаживать углы, выискивать компромиссы. Он стал главным уговорщиком, примирителем.

Отправка хлеба возросла до 8 эшелонов в сутки. Больше не позволяли разбитые железные дороги. Шла мобилизация и скороспелый ремонт барж. Сталин обнадеживал Москву, обещая объявить «хлебную неделю». По приблизительным подсчетам, рабочие центры могли получить с юга более миллиона пудов зерна.

Противник, определив важнейшее значение Царицына для большевиков, бросил на затыкание этой продовольственной горловины значительные силы. Белоказачьими частями командовал опытный генерал Денисов. Хлебный вопрос сам собою перерос в военный. Началась многомесячная оборона города, снискавшая впоследствии героическую славу.

За Царицын бились, как за источник жизни, — бились за возможность выжить и не умереть.

Сталин просил Москву перевести на Каспий несколько миноносцев. Обращался он только к Ленину, признавая его одного своим начальством. Ни со Свердловым, ни тем более с Троцким он никаких отношений не поддерживал.

В конце жаркого южного лета генерал Денисов сумел скрытно перегруппировать свои части и мощным сосредоточенным ударом пробил брешь в обороне города. В эти дни сбежал к белым генерал Носович. Он унес важные штабные документы и планы обороны города. Положение Царицына стало угрожающим. На несколько дней прервалась даже связь с Москвой. Артем и Ворошилов доложили, что не осталось никаких резервов. Поезд Сталина на вокзале оцепила охрана с пулеметами.

Генерал Денисов готовил решительный штурм Царицына, намереваясь взять город «на штык» — прямой психической атакой.

Чрезвычайный комиссар вызвал командующего артиллерией Кулика и приказал ему скрупулезно подсчитать запас оставшихся снарядов. Кулик, громаднейший мужчина с обритой головой, порылся в карманах и бросил на стол какую-то жестянку на веревочке.

— Что это? — спросил Сталин.

— Советские иконки!

Разглядывая жестянку, Иосиф Виссарионович с изумлением узнал ненавистный профиль Троцкого. «Иконки» были изготовлены на государственном монетном дворе. Кулик, ругаясь, рассказал, что жестянки прислали из полевого штаба с приказанием снабдить каждого бойца. Их полагалось носить на шее, под гимнастеркой. За этим должны следить политруки.

— Лучше бы они нам снарядиков подбросили!

От Склянского летели истерические приказы, подписанные именем Троцкого. Глянув в них, утомленный Сталин небрежно ставил резолюции: «Не принимать во внимание».

Истерику никудышных деятелей Реввоенсовета понять было несложно. Белочехи, пробиваясь к Волге, вышли к окраинам Саратова. А на крайнем юге, в Закавказье, англичане 2 августа заняли Баку. Республика Советов осталась без нефти.

В этот момент на узле связи в поезде Сталина было получено первое экстренное сообщение: утром 30 августа в Петрограде убит председатель ЧК Северной коммуны Моисей Урицкий.

Покушение на заводе Михельсона уложило Ленина в постель.

Из своего царицынского далека Сталин оказался перед необходимостью отчитываться перед Свердловым. К нему, возглавлявшему ВЦИК, перешли и обязанности председателя Совнаркома. Человек неторопливый, вкрадчивый, но властный и жестокий, Свердлов все более укреплялся в своем единовластии.

Отношения Сталина с Москвой испортились окончательно. Свердлов не был способен ни уговаривать, ни мирить.

Генерал Денисов сосредоточил под Садовой всю ударную силу лучших офицерских полков. На предполагаемый участок атаки Кулик стянул всю имевшуюся артиллерию. Сюда же свезли остаток боеприпасов. На каждое орудие пришлось по сто снарядов. Сталин, оголяя остальные участки обороны, шел на громадный риск. Однако направление главного удара белых было угадано правильно. И это принесло победу. Ранним утром офицерские полки двинулись сомкнутыми рядами и во весь рост. Яркое солнце играло на погонах. Офицеры, с винтовками наперевес, шли парадным шагом. На них обрушился ураганный огонь. Истребление отборных частей белых носило ужасающий характер.

Армия генерала Денисова была разбита наголову.

В довершение к защитникам Царицына пробилась «Стальная» дивизия Дмитрия Жлобы.

Белая армия, понеся невозвратимые потери, отхлынула от города. Гнет многомесячной блокады был снят.

Все дни, когда решалась судьба Царицына и готовилось контрнаступление 10-й армии, Троцкий клокотал от злобы. Он телеграфировал Свердлову:

«Я просил, чтобы донесения высылались два раза в день. Если завтра все это не будет выполнено, я предам Ворошилова военному суду и опубликую это в приказе по армии».

Затем — уже о самом важном для себя:

«Я категорически настаиваю, чтобы Сталин был отозван!»

От Свердлова в Царицын пришла увещевательная телеграмма:

«Все решения Реввоенсовета обязательны для Военсоветов фронтов. Без подчинения нет единой армии... Никаких конфликтов быть не должно».

19 октября на станцию Царицын-2 внезапно ворвался коротенький поезд из нескольких вагонов. Это был личный поезд Свердлова. Председатель ВЦИКа САМ приехал за руководителем второстепенного наркомата, забрал его и повез в Москву. Такого внимания к себе, «человеку из четвертого десятка», Иосиф Виссарионович не ожидал. Тем более от такого человека, как Свердлов, «первого из первых» в новой системе революционной власти.

О том, что привело его в Царицын, Свердлов сказал не сразу.

Едва поезд тронулся и мимо окошек поплыли осенние оранжевые тополя, он распорядился подать чаю.

— Ёсиф, тебя долго не было в Москве. Почти полгода... или больше?

Спустившись со своих высот, он держался на дружеской ноге.

За чаем он озабоченно выложил последние новости. Тяжелое положение складывалось на Восточном фронте и на юге. В Пятигорске шесть дней назад поднял мятеж главком Сорокин. Он объявил, что намерен «очистить советскую власть от жидов», и первым делом расстрелял весь состав особого отдела армии. В станице Невинномысской он собирает Чрезвычайный съезд Советов. ВЦИК в Москве объявил Сорокина вне закона, как подлого изменника Революции.

— Он жестоко поплатится, мерзавец! И вообще... — вдруг вырвалось у Свердлова, — это казачество, эти проклятые нагаечники. С ними надо что-то делать.

На Восточном фронте, как Сталин уже знает, белые заняли Казань.

— Боюсь, придется сдать и Пермь. Сейчас там работает Лев Давидович. Он докладывает, что обстановка — хуже некуда.

Без всякого перехода он принялся упрекать Сталина за постоянные свары с Троцким.

— Ёсиф, ну вот зачем? Я знаю: Лев Давидович не сахар. Но ведь и ты не конфетка. Мы так ничего не добьемся. Уверяю тебя.

По обыкновению, Сталин принялся усиленно возиться с трубкой. Он заметил, что поступать по-своему его заставила сложившаяся в Царицыне обстановка.

Не дослушав, Свердлов насмешливо воскликнул:

— Аи, я тебя умоляю! Не хитри со мной, Ёсиф. У тебя это плохо получается.

— Ты читал мои доклады? — поинтересовался Сталин. Вместо ответа Свердлов устремил на него долгий испытующий взгляд. Глаза его смеялись.

— Скажи мне, кто встречал Ленина? Ты или я? Нет, ты не спрашивай, а скажи — кто? Ну, вот. А слушал ты его в тот вечер плохо. Очень плохо. Ты уж не обижайся, не пузырись... Он что тогда сказал? «Да здравствует мировая социалистическая Революция!» Мировая! Что же ты самого-то главного не услышал? — Он помолчал и не удержался: — А ты все норовишь на Пузыриху помолиться. Ничего у нас не выйдет с Пузырихой. Нам необходима Революция в Европе. Иначе нам хана.

— Не забыл?

— Запомнил на всю жизнь. Пусть твои Пузырихи сначала хоть тараканов изведут. А то... Или ты их в социализм прямо с тараканами потащишь? Это уж, прости меня, не социализм выйдет, а... а какой-то тараканизм! — И он заливисто рассмеялся. — И вообще, — он внезапно сбился на совсем уже интимный тон, — скажи ты мне, как бедному и глупому еврею: за каким дьяволом эта самая Расеюшка так распухла? Что, например, ей понадобилось в той же чертовой Курейке? Нет, хапала, хапала... Дур-рацкая страна!

Поздно вечером, уже устав от долгого совместно проведенного дня, они потягивали остывший чай и переговаривались о тревожном положении на Восточном фронте. Если белогвардейцы возьмут Пермь, им откроется дорога на Москву. Ярославский мятеж задумывался как раз с этой целью. Предатель Муравьев действовал по заранее намеченному плану. «Заговор Локкарта», о котором сейчас шумят газеты, вскрыл активнейшее участие в этой вооруженной авантюре иностранных спецслужб. Замешаны и Англия, и Франция, и Америка, и даже Сербия...

Ночью на какой-то станции стоянка затянулась. Слышно было, как в глубокой тишине устало вздыхал потрудившийся паровоз. Видимо, ожидали встречного... Внезапно дверь отворилась и вошел Троцкий. Не здороваясь, он принялся объяснять, что «страшно рад приятной неожиданности встречи». Его поезд возвращался с Восточного фронта. Мимоходом он пожаловался на отвратительное состояние железнодорожного пути. Порой приходится останавливаться и чинить своими силами.

Вагон дернулся, поплыл и скоро колеса под ногами завели свою нескончаемую песню. Троцкий остался и, сняв картуз, сел за стол. Иосиф Виссарионович понял, что встреча подстроена. Он сразу почувствовал себя совершенно беззащитным. «Зря поехал. Сделал глупость».

Свердлов продолжал играть роль радушного хозяина. Троцкий этой игры не принял и стал ломиться напрямик. Он нервно вращал горячий стакан в подстаканнике (не отхлебнув ни разу) и выговаривал Сталину свое возмущение «партизанской вольницей Ворошилова и его банды».

Сталина раздражало поблескивание двух пенсне. Он ощущал, что его настойчиво разглядывают. Долгое время он был для таких, как эти двое, провинциалом из захолустья. Теперь он вдруг поднялся вровень с ними и до предела обозлил своею неуступчивостью, своей властностью.

Пожалуй, только сейчас, в мчавшемся салон-вагоне, Иосиф Виссарионович впервые ощутил, какую ненависть он вызывает у председателя Реввоенсовета. Вызывает своим видом, акцентом, медлительностью, возней с трубкой. Троцкий горячился, вскакивал, снова садился. Он совершенно не умел владеть собой. Фамилия сбежавшего Носовича ужалила его невыносимо. Сталин же, напротив, сохранял расчетливую невозмутимость.

— Лев Давидович, вы к товарищам несправедливы. Кулик — артиллерист, Буденный — кавалерист, Ворошилов — парторганизатор. Партизанщина? Когда это было? Давно уже нет. Люди меняются, растут. Сейчас они совсем другие. Прекрасные работники.

— Прекрасные! Работники! — снова не сиделось Троцкому. — Яков Михайлович, вы слышите? Стянуть всю артиллерию! Оголить все участки обороны! Ум-му непостижимо! А если бы болван Денисов догадался нанести удар в другом месте?

— Не догадался.

— Орел — решка! Любит — не любит! Какие-то... архаровцы. Как так можно воевать всерьез?

— Ничего, воюем. Ваш Носович воевал по-другому.

— Мой Носович! Мой, твой... Дядин, теткин... Он что — за меня воюет? Мы все делаем общее дело.

— Тогда почему же вы нас ругаете за победу под Садовой?

— Да не за победу же! Не за победу... Как вы этого не поймете?

— Не понимаю, — кротко произнес Сталин, с преувеличенным вниманием ковыряясь в трубке.

— Яков Михайлович, вы слышите? Нет, я буду ставить вопрос на Совете. Так невозможно воевать. Не-воз-мож-но! А Ворошилова надо судить. Судить, судить!

— Тогда вашего Носовича следует наградить, — негромко вклеил Сталин.

— Опять! — подскочил Троцкий. — Да возьмите вы его себе. Тоже мне — сокровище!

— Поздно, — невозмутимо ронял Сталин. — Он далеко. Воздев руки, плечи, Троцкий затряс головой. Он не находил больше слов.

Вмешался молчавший до сих пор Свердлов. Растягивая гуттаперчевые губы, он миролюбиво предложил:

— Все проблемы, как мне кажется, ясны. Будем считать, что в общем-то вопрос закрыт. Согласны? Тогда пожмите же друг другу руки. Ну, Лев Давидович... Ёсиф...

Возникла неприятная заминка. Троцкий, топорщась, поглядывал на руку Сталина. Поймав движение, он тут же сунулся навстречу — и две ладони сплелись в недолгом принужденном рукопожатии.

С этой минуты фальшивого примирения оба соперника стали смертельными врагами...

После знойного Царицына дождливая Москва показалась Сталину унылой, пришибленной грозными событиями на фронтах. Осень в том году сильно затянулась. Снег лег на землю поздно. Москва до середины декабря утопала в безвылазной грязи.

Ленин поправлялся медленно и выглядел слабым, болезненным, изнуренным. Комната в его кремлевской квартире была превращена в больничную палату.

Завидев в дверях Сталина, он оживился и набросился на него с жадными расспросами. Он умело подбил себе под спину несколько подушек. Рассказывая, Иосиф Виссарионович с болезненной остротой замечал истончившуюся обескровленную кожу на ленинском лице, проступившие косточки на худых кистях и сделавшийся чрезмерно мощным лоб. Вождь был сильно нездоров, болезнь точила его изнутри. Сталин в своем кителе и грубых солдатских штанах, заправленных в сапоги, ощущал укоризненный избыток собственного здоровья.

В комнате постоянно находилась Крупская. Грузно передвигаясь, она подавала какие-то микстуры, поправляла подушки, а то принималась переставлять склянки с лекарствами на столике возле кровати. Чтобы не мешать ей, Сталин всякий раз поднимался и разговор с Лениным обрывался.

Вспышка энергии быстро лишила Ленина сил, лицо его отекло книзу, совсем больными сделались глаза. Как видно, покушение оставило свои страшные следы.

Иосиф Виссарионович намеревался поговорить о Троцком. Об этом его просили армейские работники в Царицыне. Сейчас, увидев Ленина, он отказался от своей затеи. Не время и не место! И все же разговор о Троцком возник сам собой. Начал его Ленин. Его радовали вести из Германии. Туда, к Карлу Либкнехту и Розе Люксембург, недавно ездила группа товарищей из Москвы. Германия явно подавилась тем куском России, который заглотнула по условиям Брестского мира. В самом скором времени это скажется. Непременно скажется!

— И вообще, — снова возбудился Ленин, — участь Европы решена. Призрак коммунизма становится реальностью. Испуганная буржуазия, вполне естественно, станет отчаянно сопротивляться, защищаться. Напрасный труд! Наша Красная Армия крепнет с каждым днем. Заслуга в этом, безусловно, Троцкого.

Ни возражать, ни жаловаться Иосиф Виссарионович не хотел, — пропало всякое желание.

На него уже с неприязнью поглядывала Крупская.

Вместо трубки Сталин вынул из кармана медальон с профилем Троцкого. Щелкнув, словно монетой о прилавок, он положил его на столик с лекарствами. Этот «сувенир» он прихватил из Царицына.

Повторилась в точности царицынская сцена.

— Что это? — удивился Ленин.

— Советские иконки, — ответил Сталин и, легко ступая своей мягкой кавказской поступью, вышел из комнаты.

Сраженный пулями Вождь — это было ясно — плотно облеплен недобросовестными сотрудниками и живет информацией из чужих рук.

«Мы — там, они — здесь...»

Все-таки не следовало так надолго уезжать из Москвы!

ВСКРЫТИЕ ПЛАСТА

Одним из самых радостных событий 1935 года стало открытие Московского метрополитена.

В европейских столицах городские подземки существовали давно. Советское метро должно было быть лучшим в мире, и оно именно таким и стало. Станции выглядели, как настоящие дворцы. Никакого сравнения с тем, что построено на Западе!

Реальная заработная плата советских людей возросла в два раза. Рабочие СССР получили такую социальную защищенность, какой не имелось ни в одной стране на Западе.

Социализм убеждал в своем преимуществе конкретно, материально.

Сталин снова оказался прав: СССР, отказавшись нести идеи социализма на штыках Красной Армии, убеждал трудящихся мира примером собственного обустройства: вот чего можно добиться, прогнав эксплуататоров и уничтожив частную собственность.

Соединенные Штаты Америки с трудом выкарабкивались после обвального краха производства в 1929 году. Целых четыре года эта ведущая страна Запада балансировала на краю бездонной пропасти. Спас ее умница Рузвельт, отбросив все капиталистические предрассудки и обратившись к опыту Советского Союза. Властной рукой он укротил бесстыжих махинаторов и ввел строгий государственный контроль за действиями промышленников. Базарный хаос прекратился, производство упорядочилось и стало оживать.

На 1935 год пришлись новые президентские выборы. Сенатор Лонг выдвинул свою кандидатуру. Его экономическая программа учитывала недавний опыт Рузвельта в преодолении невиданного кризиса. Лонг объявил свой основной предвыборный лозунг: «Разделение накопленных богатств!» Он напомнил избирателям заветы Христа о равенстве и братстве, о неправедности «жирных пажитей» богачей. Лонг призвал конгресс США принять закон, запрещающий получение доходов более миллиона долларов в год. Естественно, миллионеры взвыли от возмущения, назвав Лонга коммунистом. 8 сентября Лонга убили. Стрелял молодой врач К. Уайс. В газетах промелькнуло сообщение, что схваченный убийца — обыкновенный «козел отпущения». Настоящие виновники преступления остались не разоблаченными, не названными вслух...

Успехи Советского Союза вызывали бешеную злобу заправил капиталистического мира.

Для борьбы с СССР паникующий Запад вынужденно мобилизовал свои последние ресурсы и породил фашизм. Над планетой, в первую очередь над Европой, заклубились грозные тучи Большой войны.

Страна Советов, как постепенно выяснялось, была поражена троцкизмом. Эта болезнь проникла во все поры государственного организма. Высылка Троцкого из страны лишь обострила ситуацию. Многочисленные троцкисты, каждый на своем месте, исподтишка работали на возвращение своего Вождя. Метод был один, проверенный, надежный: «Чем хуже, тем лучше». Каждый из троцкистов, явных и замаскированных, вносил на своем рабочем месте обязательную лепту в общее антигосударственное дело. Связь Троцкого с Гитлером угрожала смертельным развитием этого опаснейшего недуга. Сама логика выживания народа и страны требовала мер жестких и скорейших.

Процент русских в руководящих органах державы возрастал. Этому сильно помогло крушение Троцкого. Красная Армия вздохнула с облегчением. Ее руководителем стал прославленный полководец гражданской войны М.И. Фрунзе, партиец с высочайшей репутацией.

Объединившись, сторонники Троцкого и Зиновьева избрали новую тактику борьбы: спокойную, вкрадчивую, без лишнего шума. На XV съезде партии, состоявшемся сразу же после неудачного путча Троцкого, помимо плана коллективизации сельского хозяйства были приняты необходимые очистительные меры: всех видных деятелей и старой, и новой оппозиции исключили из партии и выслали из Москвы. Дурную траву с поля вон! Разосланные по самым дальним городам и весям необъятной страны оппозиционеры запаниковали и сменили боевой задиристый тон. Все они, как один, обратились в Центральный Комитет с покаянными письмами. Признав свою неправоту, они смиренно просили о прощении. Получив таковое, они снова появились в Москве. Вот их имена: Радек, Преображенский, Раковский, Пятаков, Серебряков, Смирнов, Каменев, Сафаров, Лифшин, Мдивани, Смилга, Сапронов, Дробнис. Борьба с режимом требовала от заговорщиков сплоченности, постоянного ощущения плеча соратника.

Эта завидная сплоченность в конце концов зарядила пистолет Николаева и направила его в светлую голову Кирова.

Год убийства Кирова изобиловал какими-то странными, обязательно внезапными смертями. 10 мая вдруг умирает глава ОГПУ Менжинский и «хозяином» Лубянки становится Ягода. А буквально на следующий день, 11 мая, расстается с жизнью единственный сын Горького Максим Пешков, молодой мужчина, отчаянный спортсмен, кипучий неуемный человек. И снова возникает фамилия Ягоды: глава О ГПУ уже несколько лет является любовником Тимоши, молодой жены Максима Пешкова... А в январе 1935 года, менее чем через месяц после суда над бандой Котолынова, скоропостижно умирает Куйбышев, один из тех, кто всегда вместе со Сталиным противостоял троцкистам.

Смерть почему-то метила исключительно преданных сталинских помощников, его надежнейших единомышленников. Странная избирательность! Повторялся метод знаменитого Азефа: убирать самых ценных, почти незаменимых и потихоньку продвигать во власть самых никудышных.

А до войны с Гитлером оставалось всего 7 лет!

К надвигавшейся схватке с таким противником советская страна была совершенно не готова: не располагала ни современной армией, ни развитой промышленностью. За оставшиеся 7 лет все это требовалось создать. Задача, по нормальным меркам, на несколько десятилетий. Иначе — разгром, полное порабощение, смерть страны и народа. Поэтому сталинское окошко в Кремле светилось далеко за полночь.

Два дня, 7 и 8 мая, члены Политбюро разговаривали с руководителями советской разведки. Иосиф Виссарионович основательно подготовился к этой важной встрече. Он говорил о нацизме Гитлера как о разновидности сионизма. Фюрер немецкого народа позаимствовал у евреев идею «богоизбранности», только избранниками объявил немцев, белокурых викингов, носителей «голубой крови» истинных арийцев. Отсюда выходило, что перед немцами обязаны преклониться все остальные народы мира. Нацизм, как и сионизм, проникнут лютой ненавистью ко всем остальным обитателям планеты.

Приход Гитлера к власти, сказал Иосиф Виссарионович, это неминуемая, неизбежная война. Для этого он и востребован. Уже запахло порохом в Испании и Китае. Не перестает бряцать оружием спесивая панская Польша. В паническом смятении находятся беззубые, безвольные правители Австрии и Чехословакии. Не следует забывать и воинственного Муссолини, фюрера Италии.

Сталин особо подчеркнул: если народам Европы нацизм грозит порабощением, то русскому народу — истреблением. Об этом кричит каждая страница программного сочинения Гитлера «Майн кампф».

Эпидемию предательств в системе разведки Сталин назвал подлейшим ударом в спину. Троцкисты начали войну против советского народа еще до начала боевых действий на фронтах. Каким должно быть возмездие изменникам? Самым страшным, самым беспощадным. Предатели, сказал Сталин, сами сделали свой выбор и отныне должны знать, что неминуемая кара настигнет их даже на краю земли. Они нигде не спасутся от справедливого возмездия.

Не скрыв раздражения, Сталин признал, что работу разведывательных служб приходится начинать едва ли не с чистого листа. Нужны совершенно новые люди, далекие от сионизма — необходимы разведчики-патриоты. Настала острая необходимость готовить таких специалистов!

Затем он добавил, что в настоящий момент страна совершенно не готова воевать. Поэтому войну, которой нам постоянно угрожают, следует оттягивать любыми средствами.

Тогда же, в мае, Политбюро приняло решение образовать две комиссии с необыкновенно властными полномочиями: по обороне и по безопасности. Обе возглавил сам Генеральный секретарь. В состав комиссий вошли только близкие ему люди: Жданов, Ежов, Вышинский, Шкирятов и Маленков.

После разоблачения Зиновьева и Каменева перемены коснулись ряда лиц из высшего руководства. Бухарин был пересажен в кресло редактора «Известий», Рыков стал наркомом связи, Томского оставили членом президиума ВСНХ.

Пришлось применить и крайние меры: закрыть «Общество старых большевиков», «Общество политкаторжан» и журнал «Каторга и ссылка». Эти организации превратились в сборища одряхлевших пачкунов. Тоскуя о былых годах, сочиняют самые бессовестные сказки о «вождях», с придыханием рассказывают о «подвигах» Свердлова и Дзержинского. (Насчет остальных прикусили языки.) Возносят до небес кровавые достижения палачей-русофобов, заливших страну кровью. Для советской молодежи, для подрастающего поколения от таких воспоминаний — одна отрава, вред. Пусть теперь собираются на кухнях и ворчат!

В июне, на очередном пленуме Центрального Комитета, с большим докладом выступил секретарь ЦК Н.И. Ежов. Он доложил о борьбе с «засоренностью партии троцкистским элементом». На этот раз пришлось прекратить прием новых членов и провести обмен партийных документов. Благодаря этим решительным мероприятиям, партия очистилась от громадного количества ловкачей и прохиндеев, лезущих к власти с нахальством носорогов.

С будущего года, объявил Ежов, прием в члены партии возобновится.

Ежов обратил внимание на неблагополучное положение с подбором кадров в аппарате ВЦИКа. Докладчик употребил слово: перегруз. Среди сотрудников ВЦИКа громадное количество представителей прежних привилегированных классов: аристократии, дворянства. Обстановку в этом высшем учреждении советской власти докладчик назвал нездоровой, явно не советской... Имени Авеля Енукидзе он не произнес, но камни летели в его огород. Сидевшие в зале знали, что Енукидзе не только земляк Сталина, но едва ли не родственник: он был крестным отцом Светланы.

Новый секретарь ЦК — а Ежов впервые выступал в этой роли — понравился участникам пленума. Молод, деловит, на чины не смотрит. Так и следует!

Докладчик сообщил о прискорбном происшествии, случившемся недавно во время маневров боевых кораблей Балтийского флота. На учениях присутствовал нарком обороны К.Е. Ворошилов. Он держал свой флаг на линкоре «Марат». С какой-то стати наркому вдруг вздумалось взять штурвал громадного корабля в собственные руки. Итог получился печальный: линкор протаранил подводную лодку «Большевик». Весь экипаж подлодки погиб.

Нарком Ворошилов, сидевший в президиуме, побагровел. Нахмурился и Сталин. У них уже был крупный разговор об этом вопиющем случае. К сожалению, снимать Ворошилова с поста не позволяла обстановка. Хоть и никудышный нарком, зато верный человек. А это сейчас самое главное (Сталин прогонит Ворошилова в 1940 году).

Завершая выступление, Ежов доложил об аресте группы террористов: Г. Шур, В. Дрейман, С. Певзнер, В. Левинский. Установлено, что они готовили террористический акт на Красной площади во время праздничной демонстрации 7 ноября. Сейчас устанавливаются их сообщники, явки, связи.

На участников пленума с новой силой пахнуло опасностью вражеского окружения. Тем более, что выступивший Каганович говорил о том же самом: на железнодорожном транспорте участились катастрофы с воинскими эшелонами.

20 декабря по установившейся традиции чекисты отмечали свой профессиональный праздник: 18-ю годовщину со дня образования ВЧК. Торжество, как обычно, проходило в Большом театре. Великолепный зал блистал огнями, ремнями и орденами. Ожидалось присутствие правительства, затем большой праздничный концерт с участием самых выдающихся мастеров советского искусства.

На огромной сцене в этот день за столом президиума восседали руководители наркомата внутренних дел. Члены Политбюро появились в ложах бельэтажа с левой стороны. К изумлению переполненного зала вместе со Сталиным в ложу вошли и расположились рядом с ним несколько казаков в своих старинных боевых гимнастерках с погонами и портупеями, в шароварах и сапогах. У всех картинно начесаны традиционные пышные чубы. Медленно нарастая, загремели аплодисменты и перешли в овацию. Собравшиеся восприняли неожиданную демонстрацию, как свидетельство долгожданной реабилитации казачества. К тому времени не только в СССР, но и повсеместно за рубежом люди зачитывались романом Михаила Шолохова «Тихий Дон», величайшим достижением не только советской, но и мировой литературы. 16 лет спустя после людоедского указа Свердлова представители старинного русского воинского сословия парадно появились на торжестве своих недолгих, но безжалостных палачей.

Эта акция, несомненно, задумывалась и осуществилась, как открытый вызов затаившимся силам зловредного сионизма.

Еще в 1919 году, сразу после похорон Свердлова, Иосиф Виссарионович предложил реабилитировать казачество и сформировать пять кавалерийских казачьих бригад. Этому русскому воинскому сословию следовало вернуть чувство гражданской ответственности за неприкосновенность рубежей Отчизны. С предложением Сталина тогда не согласились. Декрет о расказачивании отменили, но казаков оставили как бы в положении подозреваемых в антисоветизме. Теперь идеологический климат в стране менялся на глазах. Сталин советовался и с Ворошиловым, и с Ежовым. Готовился план формирования чисто казачьих кавалерийских дивизий: 12-й Кубанской, 13-й Донской, 6-й Чонгарской, 4-й Кубанско-Терской. Кроме того 10-ю дивизию переименовали в 10-ю Терско-Ставропольскую. Для личного состава новых воинских подразделений возвращалась старинная традиционная форма одежды.

В этой прадедовской форме казаки и пожаловали вместе со Сталиным в Большой театр.

Со сцены в этот вечер разливались протяжные степные песни с высокими подголосками, от залихватской искрометной пляски зрители сами собой принимались дружно прихлопывать в ладоши.

Торжественное заседание грозного карательного ведомства превратилось в праздник возрожденного казачества.

К своему изумлению, Ежов вскоре обнаружил, что о покушении на Кирова ОГПУ было предупреждено задолго до 1 декабря.

В руки ему попал отчет старого опытного агента Зайончковской о своей командировке в Ленинград. По фальшивому паспорту на имя Веры Николаевны Николаевой она в течение десяти дней толклась в среде ленинградской интеллигенции. Ей удалось вызнать, что в скором времени ожидается слишком «громкий» выстрел в крупного представителя партийной власти. При этом ни фамилии ничтожного Николаева, ни котолыновской шпаны не называлось. Фигурировали совсем иные имена: Шарангович, Эйдеман, Корк, Фельдман. Упорно поговаривали, что роковой выстрел должен прозвучать именно со стороны военных. «Армия недовольна Сталиным и Ворошиловым... Армия не допустит...» Спрут гигантского заговора понемногу отращивал свои мускулистые щупальца и, хищно пошевеливая ими, принимался обвивать весь руководящий кремлевский верх. В разнообразных вариантах обсуждались меры Кирова по разгрому еврейских организаций. Выяснилось, что ленинградский раввин И. Шнеерсон вовсе не уехал в Америку, а назначен главным раввином Риги. Из Прибалтики он продолжал поддерживать постоянную связь с городом на Неве. У Шнеерсона обнаружились тесные отношения с лордом Мильнером, тем самым, что «устроил» отречение Николая II от престола. В нынешнее время Мильнер состоял директором банка «Джойнт сток». Так что пять тысяч рублей, которые Котолынов получил от консула Латвии, были деньгами «Джойнта», т.е. на самом деле вовсе не латышскими, а американскими. Продолжалась традиция мистера Томпсона, главы давнишней миссии «Международного Красного Креста».

Это донесение Зайончковской попало в руки начальника Особого отдела ОГПУ В. Гая. Прочитав, он возмущенно хмыкнул: «Бред глупой старухи, выжившей из ума!» И отправил важнейший документ в архив.

От бумаги, даже самой опасной, самой разоблачительной, отмахнуться легко. Но как поступить с опасным свидетелем? Однажды в Смольный вбежала растрепанная женщина, в лихорадочном состоянии, и закричала, что ее хотят отравить, убить. Женщину провели в приемную Жданова, к одному из его помощников Кулагину. Он узнал в странной посетительнице жену Борисова, начальника охраны Кирова. Ее арестовали на другой день после выстрела Николаева. Следователи допытывались, что рассказывал ей муж. Затем ее поместили в психиатрическую лечебницу... Кулагин раздумывал недолго. Он тут же позвонил в областное управление НКВД. Оттуда примчалось несколько человек. Женщину забрали и увезли. На другой день стало известно, что она отравилась... Странное самоотравление!

Ежов вспомнил заключение экспертизы о причине смерти Борисова. Он умер от удара в голову тяжелым предметом (предположительно, железным ломом).

Троцкисты и зиновьевцы упорно сопротивлялись разоблачению, успевая вовремя отрубать опасные концы!

В центральную фигуру заговора вырастает вроде бы такая второстепенная личность, как Бакаев. Одержим идеями Троцкого, решителен и безжалостен. В мае 1934 года, после триумфального «съезда победителей», намечалось два покушения на Сталина. В Тушине, на авиационном празднике, засланный террорист Богдан был задержан при настойчивых попытках приблизиться к правительственной трибуне. Его допросили и отпустили. Очередную попытку Богдан должен был сделать на районной партконференции, где ожидалось выступление Генерального секретаря. В последнюю минуту это выступление было отменено. Бакаев заподозрил неладное. Он посчитал, что Богдан опасно «засветился» и за ним ведется наблюдение. Ночью он под каким-то предлогом заявился на квартиру, где скрывался террорист, и лично его застрелил. Другой террорист, Файвилович, также засланный из Германии, счел за благо сдаться добровольно и явился в органы с повинной. К сожалению, это был агент «разового использования» и знал чрезвычайно мало. Однако с его помощью следствие получило подходы к другим фигурам.

На важное положение Бакаева в руководстве подпольем указывает его будущая роль после «Дня X»: предполагалось, что он возглавит новый Совнарком.

На первом процессе, в январе прошлого года, почему-то не прозвучали признательные показания Бакаева, сделанные им во время предварительного следствия. Протоколы сохранились, уничтожить их не успели.

«Мы питали наших единомышленников клеветнической антипартийной контрреволюционной информацией о положении дел в партии, в ЦК, в стране. Мы воспитывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Сов. правительству, в частности, и в особенности к т. Сталину».

Это же целая программа!

Как можно было закрыть глаза на такие откровения? С какой целью?

Ответственные лица уверяют, что виною этому лихорадочная спешка, с какой готовился процесс. Выявляли главным образом тех, кто имел непосредственное отношение к убийству Кирова.

Полезные сведения поступали от рядовых заговорщиков: имена, адреса, пароли, явки. Арестованный Н.М. Моторин в свое время исполнял обязанности секретаря Зиновьева, а Н.А. Карев обеспечивал связь с дачей в Ильинском. Е. Дрей-цер прежде состоял в охране Троцкого, а Р. Пикель, известный критик, начинал свой путь в секретариате председателя Коминтерна.

Как тогда и предполагалось, имя Натан явилось обыкновенной проговоркой на следствии. Теперь выяснилось, что это был боевик Натан Лурье, засланный в СССР из Германии. Его настойчиво искали в Ленинграде, разослали ориентировки в Москву, Киев, Минск, а он отыскался в Челябинске: приехал, устроился на машиностроительный завод и затаился. Ухваченную ниточку с Натаном Ежов тянул осторожно, бережно, вытягивая ее во всю длину, и эта ниточка в конце концов привела его туда, где опытные специалисты научили Натана обращаться с оружием и взрывчаткой, снабдили его документами и деньгами и забросили в нашу страну. Следы Натана Лурье привели сначала к Троцкому, а затем к таким зловещим фигурам, как Гейдрих и Гиммлер.

Небольшой сбой получился, когда вдруг обнаружилась некоторая путаница имен: то Натан, то Моисей. Вскоре все стало на свои места. Боевиков оказалось двое по фамилии Лурье: один — Натан, другой — Моисей. Причем даже не родственники, однофамильцы.

Личность Моисея Лурье возбудила интерес к дореволюционному Уралу, вотчине рано ушедшего из жизни Янкеля Свердлова. Моисей начинал еще тогда и был боевиком с богатым опытом. Гейдрих, готовя акции в СССР, наткнулся на него в обширной картотеке Орлова-Орлинского. Эта тщательно составленная картотека оказалась настоящим кладом — в ней гитлеровские секретчики получили имена людей, готовых на сотрудничество хоть с дьяволом, лишь бы снова завладеть властью в стране, откуда им пришлось бежать, опасаясь возмездия за совершенные злодейства.

В 1932 году, еще до прихода Гитлера к власти, в Копенгагене на базе бывшего института Парвуса состоялось сборище троцкистов, напоминавшее настоящую конференцию. Работала она конфиденциально, т.е. с соблюдением всех правил конспирации. Троцкий приехал с тремя секретарями, в ок- . ружении 25 охранников, навербованных из гамбургских студентов. С ним находился старший сын, Лев Седов, его многолетний надежный помощник. Из участников конференции обращали на себя внимание некие Берман-Юрин и Фриц-Давид, имевшие опыт террористической работы.

Троцкий, считавший себя специалистом по России, объявил целую программу подрывной работы. Он тогда впервые указал на несостоятельность так называемой «диктатуры пролетариата». Пролетариат, т.е. рабочий класс в СССР, уже никакой не диктатор. Это просто рабочая скотинка, озабоченная своим пропитанием. Иными словами, обыкновенное советское мещанство. Троцкий считал наиболее перспективной работу среди крестьянства, недовольного трудностями коллективизации. В этом отношении следовало обратить внимание на организации «Центросоюза», а также на ту часть Красной Армии, которая состояла из мобилизованного крестьянства.

Опорой для разложения советского тыла могла служить интеллигенция. Именно из ее среды в коммунистическую партию лезут самые изощренные шкурники, жадные, ловкие, завистливые.

И, конечно же, неисчерпаемые резервы таило всемерное обострение национальной розни.

Участников конференции смущала ставка Троцкого на германский фашизм. Немецкие газеты злорадно называли уважаемого Льва Давидовича «советско-жидовской ищейкой» и «людоедом Европы». Усмехаясь, Троцкий посоветовал не принимать всерьез газетную трескотню, а учиться смотреть в корень. И оказался прав: вскоре Гитлер, став фюрером «третьего рейха», присвоил Троцкому одному из первых звание «почетного арийца». Само собой, такое отличие карикатурному еврею давалось исключительно авансом — за будущее сотрудничество. В Троцком фюрер видел лидера «пятой колонны» в России, ставшей Советским Союзом.

На конференции в Копенгагене люди Гейдриха присутствовали и сделали много полезнейших знакомств.

Именно Гейдрих взглянул на задачи троцкистов в СССР с присущей ему масштабностью. Он одобрил план устранения Сталина и Кирова, однако выдвинул идею о более массовой операции, предложив повторить в России «ночь длинных ножей», недавно осуществленную в Германии.

Убийство Кирова сильно подняло престиж Троцкого в Берлине. Он спесиво задрал свою бороденку. Все же первого успеха добились не засланные боевики Гиммлера, а его люди, члены троцкистского подполья. Он стал нагло требовать средств. «Деньги на бочку, господа!»

Теперь Троцкий стал носиться с идеей убийства Сталина, но уже не украдкой, как Кирова, а публично, при большом стечении народа, как это было в 1911 году с покушением на Столыпина.

Зиновьев и Каменев отбывали свои тюремные сроки в Челябинском политизоляторе.

Роковой излом судьбы поверг недавних диктаторов Ленинграда и Москвы в состояние крайней слезливости. Оба почти ежедневно сочиняли письма, уверяя Центральный Комитет в том, что они «разоружились» полностью, без остатка.

Зиновьев отчаянно взывал:

«Товарищи! Родные!

Я убит. Я совершенно убит. Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь мне будет дано хоть в малейшей степени загладить свою вину. В тюрьме со мной обращаются гуманно, меня лечат и т.п. Но я стар, я потрясен. За эти месяцы я состарился на 20 лет. Силы на исходе. Помогите. Поверьте. Не дайте сойти с ума...»

Надрывные вопли звучали вроде бы искренне, исходили из глубины души полностью раскаявшегося существа. Однако ни на следствии (оно было недолгим, всего один месяц), ни на суде никто из подсудимых, вот так же каясь и колотя себя в грудь, не обмолвился о самом важном, самом секретном — о существовании заговора, об оставшейся на воле огромной организации людей, решивших любыми средствами вновь пробиться к власти и сорвать начавшееся преобразование страны.

В начале лета Зиновьева забрали из Челябинска и этапировали в Москву. Спецконвой был суров, неразговорчив. О том, куда его доставили, Зиновьев догадался по «собачнику», громадной голой комнате, где принимали арестованных и проводили первый обыск. Он снова оказался на Лубянке.

Унизительная процедура обыска стала для него уже привычной. Он покорно разделся и, переступая босыми ногами на холодном плиточном полу, заученно исполнял короткие бездушные команды: «Раскройте рот... Нагнитесь... Раздвиньте ягодицы...» В холодном «собачнике» никаких чинов не разбирали.

Оказавшись в камере, он принялся нетерпеливо ожидать. Первый допрос мгновенно прояснит ситуацию. Он надеялся, что сыграли роль его бесчисленные письма-жалобы. Он уже дважды исключался из партии, дважды высылался и оба раза восстанавливался, получал партбилет и должность. В партии его помнят, ценят. Такими людьми не бросаются. Да и оставшиеся соратники... Должны же они, наконец, хоть что-то сделать для него!

В душе нетерпеливо прыгала надежда, что желанное освобождение не за горами. А иначе зачем было везти его в Москву?

Первая же встреча со следователем повергла его в панику. О его отчаянных жалобах не поминалось. Разговор пошел о временах, когда к нему, затворившемуся на роскошной даче в Ильинском, беспрестанно наезжали соратники из Москвы. Возмущенные своими поражениями в борьбе за ускользающую власть, они проклинали Сталина. Им казалось, что «корявый Оська» бессовестно эксплуатирует наивное незнание партийной массы — молодые коммунисты не имеют и понятия о том, как им, сподвижникам великого Ленина, приходилось «ковать победу в Октябре». Зиновьев сразу же понял, что многое из разговоров, намерений, планов известно следствию. Что же... провалы? Аресты? Чистосердечные признания товарищей?

Но если бы знать, кто провалился!

Следователь, молодой могучий парень, восседал за своим столом, как каменная тумба. Он был в ремнях, в петлицах, тщательно выбрит и гладко причесан. Как видно, из новичков, из выдвиженцев, которые потихоньку заменяли в аппарате НКВД старые кадры.

Мысли Зиновьева метались. Запираться было бесполезно. Снова сделать ставку на недавнее «величие» своих имен? Поможет ли? Ах, узнать бы, кто уже раскрыт и арестован и какие дает показания!

Из вопросов простоватого следователя удалось понять, что провалились Ломинадзе и Сырцов, неосторожный Рютин со всей своей «платформой», молодые Щацкин и Чаплин.

Появилась возможность для маневра.

Он стал угодничать и «разоружаться», постоянно помня, что говорить следует правду, одну только правду, но никогда не говорить всей правды.

А в камеру он требовал бумагу и быстро, ловко сочинял покаянные письма.

«...Я полон раскаяния, самого горячего раскаяния. Кончать мне свои дни по обвинению в той или иной прикосновенности к террору против вождей партии, к такому гнусному убийству, как убийство Кирова, — это достаточно трагично. И ничего подобного мне, конечно, никогда не снилось.

Я готов сделать все, все, все, чтобы помочь следствию раскрыть все, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути контрреволюционной) борьбе против партии.

Я называю тех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг».

Следователь оказался не так прост, как выглядел. К тому же он постоянно заглядывал в бумажку сбоку. Зиновьев догадался, что это «памятка» от начальства. Парень вел допрос по заранее намеченному плану.

Внезапно последовал вопрос о Скрипнике, с Украины. Еще в 1933 году, вернувшись из Москвы, он вдруг застрелил жену с детьми, а затем покончил и с собой. Что за причина этой бойни? Что так напугало Скрипника в Москве? Зиновьев пожевал губами. С-крипник, насколько он помнил, оказался ненадежным человеком. От таких в серьезных затеях один вред... Бойня в семье? Не сам же он ее устроил! Ему просто «помогли»... Кто? Этого он не знает. Мелкими функционерами он не занимался. У него имелись задачи поважнее.

И все же у Зиновьева тревожно сжалось сердце. Следствие на этот раз лезло в глубину и ворошило события, казалось бы, забытые, навсегда выброшенные из памяти. Это был грозный признак.

Все чаще стали упоминаться имена террористов, засланных из Германии. Зиновьев обмирал. Этих молодцов он и тогда не ставил ни в грош. Уважаемый Лев Давидович в своем прекрасном далеке совершенно не имеет представления об условиях, в которых теперь приходится работать. Впрочем, он всегда был белоручкой. Его интересует один лишь результат.

Но террористы (если только они арестованы) напрямую были связаны с Ильинским, с дачей.

Ах, не следовало тогда так опускаться, путаться с этой шушерой!

Однажды в кабинет властно распахнулась дверь и вошел Ежов. Следователь вскочил. Маленький Ежов начальственно, сверху вниз, смотрел на Зиновьева, рыхло сидевшего на табуретке. Небритый, всклокоченный, изможденный, глаза слезятся... Не узнать! А еще недавно громадные портреты этих людей украшали праздничные фронтоны зданий и плыли над колоннами демонстрантов.

Зиновьев попытался встать, но снова бессильно свалился на табурет. Он протянул к Ежову руки.

— Николай Иванович, в моей душе горит одно желание: доказать вам, что я больше не враг. Нет такого требования, которого я не исполнил бы... Я не враг, не враг, я с вами всей душой и телом! Скажите, что я должен сделать, чтобы заслужить прощение?

Ежов помедлил, разглядывая этого жалкого человека.

— Правду, — обронил он. — Только правду! Зиновьев запричитал:

— Загляните же в мою душу, Николай Иванович! Неужели вы не видите, что я раскаялся, что я порвал со всеми...

Не дослушав, Ежов кивнул следователю и вышел.

— Продолжаем, — сухо произнес следователь и обмакнул перо в чернильницу.

Зиновьев торопливо — пальцами, кулаком, рукавом — вытер на щеках следы слез.

У следователя была манера сначала записать вопрос и затем, зачитав его, уставиться на арестованного и ждать ответа. Писал он трудно, напряженно, держа тоненькую ручку всей сильной горстью. Зиновьеву казалось, что от напряженного писания скрипят ремни на могучем теле допросчика.

— В прошлый раз вы показали, что, будучи в Швейцарии, получили от неких лиц пять паспортов на беспрепятственный проезд через Германию. Однако ехать отказались. Объясните следствию причины.

Зиновьев оживленно потер коленки.

— Ну, насчет неких лиц, прежде всего. Это люди довольно известные. Во-первых, Парвус, он же Гельфанд. Он, кстати, и принес паспорта. Затем Роберт Гримм. Затем Фриц Платтен.

— Подождите, я должен записать.

Наступила длительная пауза. Зиновьев, уперев руки в колени, ссутулил плечи. Следователь писал.

— Так, продолжайте.

— Что же касается отказа ехать, то об этом лучше всего спросить Ульянова-Ленина. Я, в частности, был за поездку. Но решал вопрос не я. Хотя, повторяю, лично я готов был отправиться немедленно.

Записав ответ, следователь заглянул в памятку, лежавшую сбоку протокольного листа, и принялся записывать следующий вопрос.

— Назовите, на ваш взгляд, причины, побудившие Ульянова-Ленина отказаться ехать впятером.

Зиновьев усмехнулся.

— Ну, дорогой товарищ... Виноват, виноват! Гражданин следователь, вы должны уяснить, что о таких вещах Ульянов-Ленин моих мнений в расчет не принимал.

— Но вы же постоянно уверяете, что были ему самым близким человеком!                                                                                                                                                                        

— Значит, были еще ближе.

— Назовите: кто?

— Ну, кто? Хотя бы, скажем, жена.

— Вы имеете в виду Крупскую?

Зиновьев вдруг понурился и стал ковырять пальцем какое-то пятнышко на коленке.

— Эта гражданка знает очень много. Во всяком случае, гораздо больше меня.

— Так, следующий вопрос. Дайте следствию вашу характеристику гражданки Балабановой.

Зиновьева позабавило казенное словечко «гражданка».

— С гражданкой Балабановой я познакомился в Москве, когда она приехала работать в Коминтерне. Нет, виноват, в Петрограде. Да, в Петрограде. Мое к ней отношение? В сущности, никакого. Обыкновенный исполнитель. Хотя-а... хотя я знал, что она является представителем такого человека, как Муссолини. Проще говоря, она была любовницей Муссолини.

— Подождите, не спешите, — прервал его следователь и принялся орудовать пером.

Памятку для следователя составлял Ежов, а он направлял следствие по указаниям Сталина. Теперь, когда начались упорные допросы Зиновьева и Каменева, когда забрезжила возможность связать наконец многие оборванные кончики, Иосиф Виссарионович решил доискаться, докопаться до размеров существовавшего подполья. Кто же предает? Кому можно верить? От этого зависели успехи всей задуманной им работы по преобразованию страны.

Следствие очень быстро установило, что арестованные обрадованно ухватились за имя Ленина. У них появилась возможность так или иначе впутать Вождя партии в свои грязные делишки, втянуть его в процесс, посадить на скамью рядом с собой и тем самым облегчить свое положение перед лицом суда.

Напрасные надежды! Ленин отошел от дел еще в 1922 году и никакого соучастия в их гнусных делах принимать не мог. Былая дружба? Тоже наивные упования...

Следствие сосредоточило внимание на убийстве Кирова. Здесь имелись увесистые показания как засланных террористов, так и разоблаченных участников подполья. Зиновьев защищался, напрочь отрицая свою руководящую роль в организации террора.

В толстой папке протоколов, лежавшей перед следователем, несколько страниц были заложены бумажными вкладками.

— Зиновьев, следствие предлагает вам ознакомиться с показаниями Каменева. Слушайте.

«...Мы, т.е. зиновьевский центр контрреволюционной организации, состав которой был мною назван выше, и троцкистская контрреволюционная организация в лице Смирнова, Мрачковского и Тер-Ваганяна договаривались в 1932 году об объединении обеих, т.е. зиновьевской и троцкистской, контрреволюционных организаций для совместной подготовки свершения террористических актов против руководителей ЦК, в первую очередь против Сталина и Кирова».

Дайте ваши показания насчет этих фактов.

— Я отрицаю, — растерянно проговорил Зиновьев. — То есть насчет переговоров — да. Но организация!

— Зиновьев, вам предлагается признание арестованного Моторина.

«Зиновьев мне указал, что подготовка террористического акта должна быть всемерно форсирована и что к зиме Киров должен быть убит. Он упрекнул меня в недостаточной решительности и энергии и указал, что в вопросе о террористических методах борьбы надо отказаться от предрассудков».

Повисло угнетенное молчание. У Зиновьева судорожно двигался кадык на горле.

— Вам предъявляются показания Бакаева.

«Я признаю, что мне лично Зиновьев поручил организовать убийство товарища Сталина в Москве».

Следствие располагает признаниями Рейнгольда, Дрей-Цера, Берман-Юрина и других. Предупреждаю вас, что вам предстоят очные ставки с указанными лицами.

Задыхаясь, Зиновьев проговорил:

— Мне плохо. Отправьте меня в камеру.

«...Есть решение объединенного троцкистко-зиновьевского центра об организации террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде. Зиновьев сказал, что подготовка террористических актов над Сталиным и Кировым поручена Бакаеву, который должен использовать для этих целей свои связи с зиновьевскими группами в Ленинграде и Москве.

...при разговоре с Бакаевым я узнал, что последний намерен использовать для организации террористического акта над Кировым существующие в Ленинграде и связанные с ним, Бакаевым, зиновьевские группы Котолынова и Румянцева».

Н. Карев. Допрос 5 июня 1936 года.

«По указанию Зиновьева к организации террористического акта над Сталиным мною были привлечены зи-новьевцы Рейнгольд, Богдан и Файвилович, которые дали согласие принять участие в тер. акте. Наряду с нами убийство Сталина готовили И.Н. Смирнов и СВ. Мрачковский, которые получили прямую директиву Троцкого совершить террористический акт».

И. Бакаев. Допрос 17 июля 1936 года.

Содержание письма Троцкого было коротким. Начиналось оно следующими словами:

«Дорогой друг! Передайте, что на сегодняшний день перед нами стоят следующие основные задачи: первая — убрать Сталина и Ворошилова, вторая — развернуть работу по организации ячеек в армии, третья — в случае войны использовать всякие неудачи и замешательства для захвата руководства».

И. Д р е й ц е р. Допрос 23 июля 1936 года.

«В беседе со мной Троцкий открыто заявил, что в борьбе против Сталина нельзя останавливаться перед крайними методами и что Сталин должен быть физически уничтожен. О Сталине он говорил с невероятной злобой и ненавистью». В. Берма н-Ю р и н. Допрос 21 июля 1936 года.

«Каменев неоднократно цитировал Троцкого о том, что все дело в верхушке и что поэтому надо снять верхушку. Каменев доказывал необходимость террористической борьбы, и прежде всего убийства Сталина, указывая, что этот путь есть единственный для прихода к власти. Помню особенно его циничное заявление о том, что «головы отличаются тем, что они не отрастают».

И. Рейнгольд. Допрос 9 июля 1936 года.

Слезливое показушное «разоружение» не обманывало ни Сталина, ни Ежова.

Над работой следственного аппарата витала тень застреленного Кирова.

Прав великий поэт Востока, древний мудрец Саади: «В то время, когда нужна суровость, мягкость неуместна. Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания».

Ежов уверенно раскапывал норы подполья на всю глубину. День за днем, словно кольца на спицу, нанизывались все новые и новые подробности гигантского заговора. Новое судебное разбирательство на этот раз будет располагать неопровержимыми доказательствами.

И все же Зиновьев не оставлял надежд. Создавая видимость последней искренности, он вдруг назвал секретные счета в зарубежных банках. Туда еще при жизни Ленина на имя каждого «заслуженного борца с самодержавием» было перечислено по пять миллионов франков. Это было «подстилание соломки на всякий случай», если вдруг придется срочно убегать из России в неласковую и голодную эмиграцию.

Сергей Витальевич Мрачковский считался потомственным революционером. Его отец, Виталий Яковлевич, был членом «Южно-российского Союза рабочих», отбывал ссылку в суровом северном Сургуте. Как и Троцкий, он бросил на месте ссылки жену с двумя детьми и с головой ушел в революционную работу. Тифлис, Баку, Пермь, Тюмень — вот места, куда бросала его судьба подпольщика.

Семья революционера бедствовала. Сергей, старший сын, с детских лет страдал костным туберкулезом и на всю жизнь остался хромым (неистребимая полицейская примета, облегчавшая слежку). Унизительное увечье придавало ему отчаянности. В 1905 году он возглавил боевую дружину рабочих в Екатеринбурге (подпольная кличка «Сокол»). Боевики убивали провокаторов и шпиков. Сергей сам просился на самые рискованные операции. Из него выработался жестокий и расчетливый террорист.

История революционного Урала по-настоящему еще не написана. По каким-то причинам замалчивается именно мощь тогдашней большевистской организации. В связи с этим до сих пор остается загадочным то поразительное влияние, каким обладал в первом советском аппарате Я. М. Свердлов.

Обладая внушительной силой, большевики открыто занимались рэкетом: под угрозой жестокой расправы они обложили постоянной данью всех богатеньких капиталистов. В деньгах нужды не испытывалось. Большевики издавали на Урале газеты «Солдат» и «Пролетарий». Кроме того, регулярно выходила газета на татарском языке. На средства партии содержались школа инструкторов в Киеве, курсы бомбистов во Львове, а также финансировались «окна» на границе с Финляндией.

Боевики настойчиво тренировались, осваивая искусство индивидуального террора. Э. Кадомцев, например, слыл необыкновенно метким стрелком: из своего браунинга он поражал цель на 75 шагов.

Свердлову («товарищу Андрею») подчинялись знаменитые «Лесные братья» Лбова, партизанский отряд, опирающийся на секретные лесные базы.

Отряды настолько осмелели, что среди дня нападали на пассажирские пароходы.

Сейчас, с расстояния многих лет, становился ясен замысел Свердлова и тех, кто за ним стоял. Урал, промышленный хребет России, удалось подчинить полностью. В Екатеринбурге (будущем Свердловске) образовался руководящий центр задуманного завоевания и освоения России. Отсюда началось стремительное расползание большевизма. «Уральский поток» Свердлова (вместе с «ленинским» из Швейцарии и «американским» Троцкого) уверенно захватил власть в партии, а следовательно и в Революции.

В феврале 1917 года Свердлов уехал в Петроград, а Мрачковский избирается членом Уральского губкома РСДРП (б). После Октября он становится наркомом по управлению Уралом (была тогда такая должность). Вскоре, однако, Троцкий призывает его в Красную Армию и назначает комиссаром Сводной Уральской дивизии.

Боевые действия на Восточном фронте идут с переменными успехами. Белые взяли Пермь, советская власть сосредоточилась в Вятке. Наступившей зимой Мрачковский возглавляет лыжный отряд особого назначения и скрывается в лесах. Троцкий, подтягивая кадры с Урала, назначает Мрачковского членом Реввоенсовета, а Белобородова и Юровского переводит в Москву. Начинается ожесточенная внутрипартийная борьба. Мрачковский постоянно раздражен, он осыпает своих единомышленников упреками: они изнежились, одрябли, позабыли традиции боевых лет. Он требует активности, конкретных дел. Сталин уже приступил к чистке партийных рядов. Чего еще ждем? После поражения троцкистского путча его, как и многих, исключают из партии. Издерганный, неряшливый, он хромает по морозной Москве, вспоминая трудную зиму в уральских лесах. Он частый гость в роскошной квартире Белобородова на улице Грановского — там поселился Троцкий, недавно изгнанный из Кремля. Бывший председатель Реввоенсовета снисходительно выслушивает желчные речи гостя и с усмешкой произносит: «Скоро, скоро, потерпите». Человек действия, Мрачковский организовывает подпольную типографию.

Троцкого высылают в Алма-Ату, Мрачковского с Белобородовым — на Урал, в городишко Уфалей. Оба уральца принимают наказание с затаенной радостью. Родные места, давние связи! Мрачковский разыскивает своих единомышленников — начинаются тайные собрания, вербуются новые сторонники, по ночам на стенах и заборах появляются плакаты: «Требуйте освобождения борца за Октябрьскую революцию!» Однако ОГПУ не чета царской охранке. Мрачковского быстро «установили» и арестовали, поместили в Углический полити-золятор. Скрепя сердце, он пишет покаянное письмо в ЦК партии. Власть еще слишком доверчива и снисходительна, и Мрачковский едет в Ташкент на руководящую работу. Затем он строит железную дорогу Караганда — Боровое, после чего отправляется на строительство Байкало-Амурской магистрали. Троцкий за границей, налаживая связи с врагами СССР, постоянно хвалится своей подпольной организацией. Время от времени ему удается послать Мрачковскому весточку. В Москву, на VII Всесоюзный съезд Советов, Мрачковский едет с радостью. Он давно не встречался с товарищами. Ему не терпится узнать обстановку, договориться о дальнейших планах. Тем более, что от Троцкого уже давно не получалось никаких вестей.

Его арестовали и поместили на Лубянку. Следователи замучились с Мрачковским. Этот немолодой колченогий террорист не боялся даже расстрела. Он отказывался отвечать на вопросы, сыпал оскорблениями, а Ежова обложил площадным матом. Его поставили «на конвейер», не давая спать. Он сделался еще неистовей. Крепкий орешек! Между тем следователи понимали, что из всех арестованных именно Мрачковский опаснее остальных.

В его лице партийное подполье угрожало настоящим террором, т.е. возрождало методы, которыми в свое боевое время большевики так успешно боролись с царизмом.

Не добившись ничего насилием, следствие передало упорного арестанта Слуцкому, начальнику И НО. В свое время они были близкими товарищами. Но такова судьба-индейка: один оказался обреченным, другой — его палачом. Мрачковский интересовал начальника ИНО необычайно. Удалось установить, что с Мрачковским пытались зачем-то снестись такие «закордонники», как И. Рейсе и В. Кривицкий, агенты-перебежчики, изменники...

Слуцкий, зная неистовый характер своего старого товарища, умело выстроил всю встречу, весь разговор.

Когда Мрачковского ввели в кабинет, он осыпал Слуцкого грязными ругательствами, затем заявил, сжимая кулаки и оскаливая зубы:

— Я ненавижу Сталина, неннавижу! Так и передай ему! Опытный допросчик, Слуцкий переждал поток ругани и начал задавать малостепенные, незначительные вопросы. Мрачковский продолжал топорщиться. Внезапно зазвонил телефон. Слуцкий, подняв трубку, долго слушал, лишь изредка роняя реплики. Мрачковский понял, что разговор крайне неприятный. Наконец Слуцкий кончил разговаривать и горько повесил голову. «Эх-ма...» — вздохнул он и поднял глаза:

— Вот видишь, — сказал он как бы в забытьи. — Такие вот дела.

Мрачковский ждал, не смея задавать вопросов. Но взгляд его спрашивал: что случилось?

— Наша делегация вернулась из Германии. Немцы подлецы! У нас — ты, видимо, этого не знаешь, плоховато с авиационными моторами. Немцы продали, деньги получили, а от доставки вдруг отказались.

Слуцкий как бы приобщал его к секрету, что надвигается война. Неготовность советского самолетного парка подействовала на Мрачковского ободряюще.

— Ты что же... оборонец? — осторожно задал он вопрос. В ответ Слуцкий снова вздохнул.

— Старинка-матушка, — горько произнес он. — А надо бы умнеть!

Так завязался разговор не разговор, а что-то вроде спора о том, кому лучше победить в ожидавшейся войне: Гитлеру или все же Сталину?

— Я помню, — воодушевлялся Мрачковский, — Лев Давидович как-то...

— А-а! — внезапно с раздражением скривился Слуцкий. — Лев Давидович... Сейчас надо брать в расчет только Иосифа Виссарионовича. И вообще... как ты думаешь: для чего человеку голова?

— Извини, — непримиримо перебил Мрачковский, — мы с тобой здесь судим неодинаково!

Раздражаясь, Слуцкий смерил его взглядом.

— Неодинаково... Башка у тебя другим концом приставлена, вот что я скажу. Тебя сослали? Сослали. Кой черт тебя дернул проявлять свою активность? Сидел бы и сидел. Так нет! — И добавил: — Вот ты вечно такой! Никогда и никого не слушаешь!

— У тебя ко мне какие-то претензии? — вкрадчиво спросил Мрачковский.

Слуцкий хмыкнул:

— У меня!.. Вот ты с порога заорал: ненавижу! Ну и что? И чего добился?

Начиная улавливать какой-то скрытый смысл, Мрачковский тихо попросил:

— Скажи точнее. Если, конечно, можно...

— Никто не имеет права рисковать всем, что сделано. Ради чего тогда такие жертвы? Стань крайним, вот в чем дело. За тобой больше никого нет, ты самый последний! Неужели так трудно сообразить? Арестовали? Арестовали. Ну и пусть успокоятся.

Мрачковский мелко, мелко замигал.

— Хорошо. Отправь меня в камеру. Я должен подумать. Через несколько дней Мрачковский переменил поведение и подписал первый протокол. Больше того, он уговорил прекратить сопротивление Ивана Смирнова, такого же упрямца.

Расчет этих двоих был прост: прикрыть собою остальных участников заговора, всех тех, кто находился на свободе и продолжал борьбу.

Копаясь в биографии Каменева-Розенфельда (это имя постоянно упоминается рядом с именем Зиновьева), Ежов обнаружил два любопытных случая, заставившие его совсем по-новому взглянуть на судьбу этого человека.

Оба, Зиновьев и Каменев, тюрьмы по-настоящему-то и не нюхали. Один арест, два-три месяца в камере политических. Как будто специально для биографии «пламенных революционеров», борцов за народное счастье! Создавались легенды о сокрушителях проклятого самодержавия, наводился всевозможный глянец на истинные лики «старых ленинских гвардейцев». Примечательно, что сами «гвардейцы» настолько вжились в эти легенды, что искренне поверили в свой героизм, в свою исключительность.

Именно Каменеву было поручено выступить «забойщиком» на бурном XIV съезде партии, когда так называемая оппозиция навязала делегатам открытый бой за пост Генерального секретаря — тогда Каменев вышел на трибуну и потребовал смещения ненавистного Сталина.

Мало-помалу по мере расследования Каменев представлялся деятелем более ответственным, более замаскированным, нежели пустоватый фанфаронистый Зиновьев. Сюда прибавлялись и женитьба Каменева на сестре Троцкого, и постоянная опека Крупской (а иначе никак не объяснить, почему умирающий Ленин поручил Каменеву свой личный архив).

Из всех отобранных для первого открытого процесса Каменев имел самый большой судебный опыт. Осужденный по делу Кирова к тюремному сроку, он через три месяца был снова доставлен в Москву и выступил свидетелем по так назы