Иной Сталин - Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

С огромным трудом группе Сталина удалось избежать весьма вероятной опасности, которая могла ее подстеречь при настоящем серьезном обсуждении окончательного текста проекта конституции на пленуме ЦК. Но, избавившись от одной, она тут же столкнулась с другой, не менее серьезной угрозой. Слишком очевидный провал оказавшегося бесплодным внешнеполитического курса грозил в любой момент породить жесткую, заведомо нелицеприятную критику узкого руководства.

Еще 24 октября 1936 г., на следующий день после подписания министрами иностранных дел Нейратом и Чиано германо-итальянского протокола о проведении согласованной внешней политики, Гитлер и Муссолини объявили о создании «оси Берлин — Рим». Менее месяца спустя, 15 ноября, в Берлине Нейрат и его японский коллега Мусякодзи подписали «Антикоминтерновский пакт». Заручившись союзниками в Европе и Азии, Гитлер открыто объявил, что теперь Италия и Германия могут победить не только большевизм, но и всю Европу, включая Великобританию. А 30 января 1937 г., выступая в рейхстаге, заявил: «Германия убирает свою подпись с Версальского договора». Война становилась неминуемой.

Несмотря на столь угрожающие события, ни французской, ни советской дипломатии так и не удалось до биться расширения антигерманского оборонительного блока. Осенью была полностью утрачена надежда на присоединение к нему Румынии, что стало несомненным после отставки министра иностранных дел Николае Титулеску, самого последовательного в Бухаресте сторонника сближения с Францией. Столь же призрачным оказались ожидания заключения договора о взаимопомощи с Великобританией. Премьер Стэнли Болдуин, полностью отрешившись от европейских проблем, весь год занимался матримониальными делами короля Эдуарда VIII, И декабря отрекшегося от престола. Единственному, как выяснилось, в британском правительстве стороннику активных действий, министру иностранных дел Антони Идену оставалось лишь изображать Кассандру, предупреждая о надвигающейся опасности, что он и сделал, выступая 14 ноября в Бедфорде:

«Если Европа будет в 1936 г. усеяна бумажными клочками разорванных договоров, то нельзя будет взирать на будущее с доверием. Нужно положить предел односторонним расторжениям договоров. Англия не намерена равнодушно созерцать вооружение Германии. Англия не допустит расчленения Испании»¹.

Однако из объявленной Иденом программы Лондону удалось добиться лишь последнего пункта, да и то весьма своеобразно — за счет уступок другому агрессору, Италии. 2 января Лондон и Рим заключили «джентльменское соглашение» о взаимных интересах в Средиземном море, то самое, которое дорого обошлось британскому флоту после начала Второй мировой войны.

Даже Чехословакия, более других нуждавшаяся в коллективной системе безопасности, уже не проявляла былой твердости. Подвергаясь сильному давлению со стороны Берлина и шантажу судетских немцев, зная о существовании плана раздела страны между Германией, Венгрией и Польшей, но не встретив твердой поддержки Парижа и Лондона, она начала склоняться к поиску компромисса со своим слишком грозным западным соседом.

Но пожалуй, самую серьезную угрозу для политики узкого руководства таило развитие событий в Испании, где гражданская война постепенно стала перерастать в революцию, что должно было подтвердить правоту не Сталина, а Троцкого и Зиновьева. Такое положение на Иберийском полуострове бросалось в глаза любому, кто побывал там.

Сдерживать же надвигавшуюся революцию с каждой неделей становилось труднее, ибо ситуация в Испании приобретала все большую зависимость от европейских стран, но не от СССР или Комитета по невмешательству, а от Германии и Италии. Военное присутствие нацистов, первоначально выражавшееся в поставках франкистам оружия и отправке к ним «инструкторов», в ноябре 1936 г. качественно изменилось. Из Гамбурга в Кадис прибыл лишь формально добровольческий авиалегион «Кондор» — около трехсот боевых самолетов и танковый корпус.

А 4 января 1937 г., в соответствии с подписанным 26 ноября в Саламанке соглашением о помощи Италии франкистам, в южноиспанских портах высадился итальянский экспедиционный корпус численностью около 50 тысяч человек. Правовой основой появления войск интервентов стало признание Германией и Италией 18 ноября режима Франко, что противоречило их обязательствам, взятым при присоединении к соглашению о невмешательстве. Формальным же поводом — военная помощь СССР законному испанскому правительству и формирование с согласия последнего, начиная с 22 октября, интернациональных бригад, воинских частей из добровольцев, прибывших со всего мира для помощи республиканцам.

Приток интернационалистов совпал с битвой за Мадрид, начавшейся в конце октября и достигшей кульминации 6—9 ноября. Только благодаря самым решительным мерам республики — отказу от милицейской системы и возвращению к регулярной армии, формированию ее на основе декрета о мобилизации мужчин в возрасте от 20 до 45 лет — столицу удалось отстоять, хотя франкисты и сумели прорваться на западные окраины.

В самый разгар сражения за Мадрид Ларго Кабальеро отправил в отставку прежнее правительство и сформировал новое, не особенно отличавшееся от старого. Единственным, но весьма важным отличием нового кабинета стало вхождение в него четырех представителей Национальной конфедерации труда — наиболее радикальной и самой многочисленной в стране не столько профсоюзной, сколько политической организации анархо-синдикалистской ориентации.

К середине ноября положение на всех фронтах Испании стабилизировалось, что немедленно породило активизацию дипломатии. 5 декабря Великобритания и Франция направили ноты Германии, Италии, Португалии и СССР, то есть тем именно странам, которые в той или иной форме оказались причастными к гражданской войне, с предложением подтвердить свою приверженность политике невмешательства «в интересах мира, сохранения европейской цивилизации и гуманности»². 9 декабря в ответных нотах, врученных М.М. Литвиновым послам Великобритании и Франции, советское правительство решительно подтвердило свою готовность «вместе с другими государствами вновь заявить о воздержании от прямых или косвенных действий, которые могли бы привести к иностранной интервенции в Испании, ожидая, однако, что будет обеспечен или гарантирован полный контроль такого же воздержания со стороны других государств»³. Советский Союз не хотел рисковать. Он должен был быть уверен в том, что если прекратит военную помощь законному правительству Испании, то то же сделают Германия, Италия и Португалия, поддерживавшие мятежников.

Следующую попытку сдержать агрессоров, разумеется чисто дипломатическую, сделал Комитет по невмешательству. В коммюнике от 9 декабря он призвал к запрещению как прямого, так и косвенного вмешательства в испанские дела. А для этого участники соглашения не должны были допускать использование своей территории для вербовки, отправки или транзита «лиц, предполагающих принять участие в гражданской войне в Испании или с какой-либо иной целью», а также предоставлять займы или кредиты противоборствующим сторонам⁴. Советское правительство 18 декабря через И.М. Майского выразило готовность и на этот раз не только принять все рекомендации Комитета, но и неуклонно соблюдать их, однако потребовало одновременно ввести строжайший контроль. Но тут же обнаружилось: Великобритания, инициатор данного предложения Комитета, настаивает на незамедлительном запрещении волонтерства, а вопрос о введении контроля, от которого отнюдь не отказывается, предполагает решить лишь в дальнейшем, путем консультаций⁵.

Причину столь своеобразной позиции Лондона вскоре объяснил Идеи. В беседе с Майским 21 декабря он выразил опасение, что Кремль, усиливая свое влияние на Мадрид благодаря военной помощи, намеревается установить в Испании советскую власть⁶. Вполне возможно, основанием для такого предположения могли послужить леворадикальные лозунги, под которыми выступали протроцкистская партия ПОУМ, Федерация анархистов Иберии и, в меньшей степени, Всеобщая конфедерация труда. Но как бы то ни было, такое положение означало одно: сталинская группа так и не сумела убедить западные демократии в том, что СССР стал иным, решительно порвал со старыми устремлениями, отказывается от ориентации на мировую революцию и больше не стремится при любой благоприятной возможности устанавливать коммунистические режимы там, где для того представится возможность.

Новый, 1937 год не только не принес положительных сдвигов в решении испанского вопроса, но и обнаружил усиление довольно неприятной для Москвы тенденции. Французские премьер Леон Блюм и министр иностранных дел Ивон Дельбос, пренебрегая национальными интересами, не очень задумываясь о последствиях своих решений, все больше и больше подпадали под влияние Лондона, безоговорочно выступая с поддержкой всех его предложений и вызывая тем открытое недовольство других членов кабинета.

Об этом откровенно говорили в беседе с советским полпредом В.П. Потемкиным министр обороны Эдуард Даладье и начальник генерального штаба Морис Гамелен. Они выразили тревогу «военных кругов Франции перед расширяющейся германской интервенцией в Испании и военными приготовлениями Германии». Вместе с тем «признали чрезвычайную опасность создания в Испании Гитлером антифранцузской военной базы». Кроме того, Даладье обвинил Великобританию «в том, что она воспротивилась оказанию помощи законному правительству Испании», причем отметил, что она же «двусторонним средиземноморским соглашением с Италией изолировала Францию и повысила требовательность Муссолини в отношении французского правительства»⁷.

Тем неприятные известия из Парижа для узкого руководства не ограничились. 19 января французские газеты опубликовали провокационное сообщение из Москвы, в котором говорилось о «возможности пересмотра советским правительством советско-французского пакта... представляющегося для СССР несколько обременительным». В.П. Потемкин категорически отверг как заведомо ложное утверждение прессы. Он заявил, что «для СССР французско-советский пакт остается одной из существенных гарантий общего мира в Европе». И добавил, что Москва, как и прежде, надеется ради упрочения пакта как можно скорее установить технический контакт генеральных штабов обоих государств⁸.

В столь крайне неблагоприятных внешнеполитических условиях узкое руководство 22 января 1937 г. все-таки решило провести новый открытый процесс — по делу арестованных осенью минувшего года Г.Л. Пятакова, К.Б. Радека, Г.Я. Сокольникова, Л.П. Серебрякова и других¹⁰. Суд над видными государственными и партийными деятелями, известными в прошлом как троцкисты, скорее всего, должен был послужить решению нескольких задач одновременно.

Для всего мира, и особенно Великобритании и Франции, СССР доказал бы свой отказ от прежнего экспансионистского курса, совершив ради этого ритуальное жертвоприношение тех, кто должен был символизировать леворадикальные устремления старого большевизма. Для широкого руководства процесс должен был явиться зримым итогом результатов назначения Ежова в НКВД, работы его наркомата по выполнению «Директивы», а вместе с тем и свидетельством неослабевающих возможностей группы Сталина в борьбе против идейных и политических противников.

Наконец, процесс вполне мог стать превентивным ответом Троцкому, готовившему рукопись «Преданная революция» к печати, попыткой таким грубым и жестоким способом предотвратить создание IV Интернационала. Ведь вряд ли случайно подготовка процесса совпала по времени с изменениями в жизни Троцкого. Высланный под нажимом Москвы из Норвегии Лев Давидович с женой 9 января — в день утверждения второго варианта обвинительного заключения — прибыл в Мексику¹⁰. Когда же в Москве, в Колонном зале Дома союзов, 23 января начался суд, Троцкий уже обосновался на новом месте — на вилле приютившего его великого художника Диего Риверы в пригороде мексиканской столицы.

В отличие от августовского, январский процесс открылся без пропагандистской подготовки. Так, «Правда» до начала публикации судебных отчетов ограничилась всего тремя материалами. 20 января дала сообщение «В прокуратуре Союза ССР», просто известившее: «В настоящее время органами НКВД закончено следствие по делу троцкистского «параллельного центра» в составе Г.Л. Пятакова, К.Б. Радека, Л.П. Серебрякова, Г.Я. Сокольникова... Дело слушанием в военной коллегии Верховного суда СССР назначено на 23 января».

На следующий день на первой полосе была помещена редакционная статья «Троцкистские шпионы, диверсанты, изменники родины», а на пятой — корреспонденция Михаила Кольцова из Мадрида «Агентура Троцкого в Испании».

Представшие 23 января 1937 г. перед судом 17 обвиняемых — из нескольких тысяч арестованных к тому времени троцкистов! — в соответствии с уготовленной им ролью фактически распадались на две разнородные группы.

К первой, основной, относились широко известные давние сторонники Троцкого Г.Л. Пятаков, Л.П. Серебряков, Н.И. Муралов, Я.Н. Дробнис, М.С. Богуславский, которые в ходе самой, пожалуй, бурной и значительной внутрипартийной дискуссии 15 октября 1923 г. подписали знаменитое «Заявление 46-ти» в защиту и поддержку позиции Троцкого. Все они, а также и КБ. Радек за участие в «объединенной» оппозиции в конце 1927 г. были исключены из партии и отправлены в ссылку. Только после признания «ошибочности своих взглядов» их восстановили в рядах ВКП(б) и даже назначили на довольно высокие посты. С тех пор почти все они сумели сделать карьеру. Пятаков перед арестом занимал должность первого заместителя наркома тяжелой промышленности, Радек — заведующего Бюро международной информации ЦК ВКП(б), Серебряков — заместителя начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта, Богуславский.— начальника Сибмашстроя в Новосибирске, Дробнис — заместителя начальника Химкомбинатстроя в Кемерове.

Рядом с ними, да к тому же в числе главных обвиняемых, весьма странно выглядел единственный «зиновьевец» Г.Я. Сокольников. На XIV съезде партии он в первый и последний раз за годы советской власти поддержал оппозицию. Но не Троцкого, а Зиновьева и Каменева — «ленинградскую», она же «новая». Видимо, при установлении тех, кто должен стать обвиняемым по данному делу, более важным оказались не прежние политические взгляды и ориентация Сокольникова, а его послужной список. В 1917 г. он входил в состав ПБ; в 1918-м возглавлял советскую делегацию на переговорах с Германией и от имени РСФСР подписал Брестский мир; в 1923 — 1926 гг. был наркомом финансов. После того как Сокольников отошел от оппозиции, он был возвращен на государственную работу; на момент ареста работал заместителем наркома лесной промышленности.

Всем без исключения подсудимым было предъявлено одно общее, становившееся стандартным для таких процессов обвинение «в измене родине, шпионаже, диверсиях, вредительстве и подготовке террористических актов»¹¹. Однако, как оказалось, в полном противоречии с этим и судебное присутствие под председательством В.В. Ульриха, и государственный обвинитель А.Я. Вышинский добивались совершенно иного. Прежде всего признаний Пятакова, Радека, Серебрякова, Сокольникова в том, что они с 1931—1933 гт. начали получать директивы от Троцкого и неуклонно следовать им¹². Кроме того, столь же настойчиво от них требовали признаться в том, что они сформировали «параллельный центр» как руководящий орган подпольной организации, который начал активную деятельность в середине 1935 г.¹³ (для желающих размышлять на выбор: то ли после первого процесса по делу Зиновьева и Каменева, то ли с началом работы над проектом новой конституции).

Столь же важным оказалось и желание организаторов процесса вынудить главных обвиняемых «чистосердечно» признать свою вину. Ведь, собственно, ради того суд и проводился гласно, на него были приглашены зарубежные и советские журналисты. И пресса, а через нее и весь мир услышали такие признания, подтвердившие столь необходимые узкому руководству правомочность обвинения и беспристрастность суда.

Пятаков: ...Самое тяжелое, граждане судьи, для меня не это, не тот приговор справедливый, который вы вынесете. Это сознание прежде всего для себя, сознание на следствии, сознание вам и сознание всей стране, что я очутился в итоге всей предшествовавшей преступной подпольной борьбы в самой гуще, в самом центре контрреволюции троцкистской.

Радек: После того, как я признал виновность в измене родине, всякая возможность защитительных речей исключена. Нет таких аргументов, которыми взрослый человек, не лишенный сознательности, мог бы защитить измену родине. На смягчающие вину обстоятельства претендовать тоже не могу. Человек, который 35 лет провел в рабочем движении, не может смягчать какими бы то ни было обстоятельствами свою вину, когда признает измену родине. Я даже не могу сослаться на то, что меня свел с пути истинного Троцкий. Я уже был взрослым человеком, когда встретился с Троцким, со сложившимися взглядами. И если вообще роль Троцкого в развитии этих контрреволюционных организаций громадна, то в тот момент, когда я вступал на этот путь борьбы против партии, авторитет Троцкого был для меня минимальным.

Сокольников: Я признал свою вину и свои преступления на предварительном следствии, полностью признаю их здесь и не имею к ним ничего добавить.

Серебряков: Тяжело сознавать, что я, вошедший с ранних лет в революционное движение и прошедший два десятка лет честным и преданным членом партии, стал в итоге врагом народа и очутился вот здесь, на скамье подсудимых. Но я отдаю себе отчет, что это произошло потому, что в свое время, совершив политическую ошибку и проявив упорство в ней в дальнейшем, я усугубил эту ошибку, которая по неизбежной логике судьбы переросла в тягчайшее преступление.

Богуславский: На процессе развернулась отвратительнейшая картина преступлений, предательств, крови, измен. И в этой картине я занимаю определенное место, место, которое правильно квалифицировано на языке уголовного кодекса статьями, выраженными в официальном заключении, и вчера подчеркнуто как подтверждение после судебного следствия государственным обвинителем. Я сегодня стою перед вами, как государственный преступник, предатель, изменник.

Дробнис: Воспитанный и вскормленный своим рабочим классом, я стал против этого класса как самый злейший враг и предатель его. Я нагромождал одно преступление за другим и расчищал путь Троцкому, который предавал и продавал оптом и в розницу социалистическую страну, рабочий класс, форсируя кровопролитную войну. Все это произошло потому, что я долгие годы продолжал жить в затхлом, вонючем, смрадном, зловонном троцкистском подполье.

Муралов: Свыше десяти лет я был верным солдатом Троцкого, этого злодея рабочего движения, этого достойного всякого презрения агента фашистов, врага рабочего класса и Советского Союза. Но ведь свыше двух десятков лет я был верным солдатом большевистской партии. Вот эти все обстоятельства заставили меня все честно сказать и рассказать и на следствии, и на суде. Это не мои пустые слова, потому что я привык быть верным в прежнее время, в лучшее время моей жизни, верным солдатом революции, другом рабочего класса¹⁴.

Последовательно и неуклонно двигаясь к намеченной цели, которая и должна была стать самым высоким результатом процесса, Ульрих и Вышинский даже не попытались уточнить и развить те показания главных подсудимых, которые можно было бы использовать, скажем, для раскрытия структуры возглавляемой «параллельным центром» организации. Удовольствовались лишь упоминанием Богуславским, Радеком, Серебряковым тех региональных групп, о которых и без того уже было известно по процессам, прошедшим в минувшем году в Западной Сибири, на Украине, в Грузии¹⁵. Не обратили Ульрих и Вышинский внимания и на такие слова Сокольникова:

«Кроме заговора, другого оружия у нас не оказалось в руках. Никакие возможности массовой борьбы не были для нас открыты. Но и для заговора-то у нас своих собственных средств не оказалось достаточно. Даже для заговора»¹⁶.

О каком же заговоре шла речь, кто участвовал в нем, с какой целью, так и осталось неизвестным. Ведь более важным оказалось другое, заключительная часть приговора, гласившая: Л.Д. Троцкий и его сын, Л.Л. Седов, «в случае их обнаружения на территории Союза ССР подлежат немедленному аресту и преданию суду военной коллегии Верховного суда Союза ССР»¹⁷.

Еще четверо подсудимых — Б.О. Норкин, А.А. Шестов, М.С. Строилов и В.В. Арнольд — если и были ранее кому-либо известны, то лишь по газетным отчетам о ходе суда по «Кемеровскому делу». Имена же остальных: С.А. Ратайчака — начальника Главхимпрома НКТП, Я.А. Лившица — заместителя наркома путей сообщения, И.Л. Князева — заместителя начальника центрального управления движения НКПС, И.Д. Турока — заместителя начальника Свердловской железной дорога, И.И. Граше — старшего экономиста Главхимпрома, и Г.Е. Пушина — главного инженера строительства Рионского азотно-тукового комбината, ничего не говорили миллионам читателей, следивших за процессом. Но должности, даже прошлое десяти обвиняемых не имели значения. Им пришлось сыграть весьма незавидную роль, лишь подтвердив само существование якобы действительно широко разветвленной «антисоветской троцкистской организации» да вдобавок своими показаниями на суде раскрыть механику вредительства в промышленности и на транспорте.

После вынесения 29 января относительно мягкого приговора некоторым подсудимым (Радек, Сокольников и Арнольд — 10 лет тюремного заключения, Строилов — 8, остальных ждал расстрел) необычайно вялая пропагандистская кампания продолжалась всего три дня. Кульминацией ее стал митинг москвичей на Красной площади, выступления на нем с поддержкой и одобрением суровой кары троцкистам Н.С. Хрущева, Н.М. Шверника и президента Академии наук СССР известного ботаника В.Л. Комарова¹⁸. А затем, как и в начале января, пресса забыла о врагах, вернулась к популяризации, используя для того юбилейные и просто «круглые» даты выдающихся деятелей отечественной культуры и науки, возвращая народу их порядком подзабытые имена: композиторов М.А. Балакирева, М.И. Глинки, А.П. Бородина, зодчего В.И. Баженова, химика Д.И. Менделеева, физика П.Н. Лебедева. Особого внимания удостоился А.С. Пушкин, которому даже партийная «Правда», в связи со столетием гибели великого национального поэта, посвятила чуть ли не полностью три номера — за 9, 10 и 11 февраля.

Однако политическое затишье и некое подобие воцарившегося умиротворения, которые демонстрировали органы пропаганды, оказались обманчивыми. Уже в ходе процесса по делу «параллельного центра» сталинская группа, скорее всего, сочла, что с проблемой «второй партии» — радикального крыла большевизма покончено навсегда, а потому можно и должно вернуться к решению самой важной и актуальной задачи — подготовке к выборам по новой избирательной системе. К тому, что оказалось невозможным и в начале декабря минувшего года — в ходе заседания VIII чрезвычайного съезда Советов, и в конце — 26 декабря, когда ПБ утвердило дату созыва 3-й сессии ЦИК СССР седьмого созыва, последней возможной по старой конституции, на 11 января 1937 г. с практически единственным пунктом повестки дня — утверждением очередного бюджета¹³.

За сутки до окончания процесса, 28 января, ПБ приняло решение созвать очередной пленум ЦК, учитывая при этом негативный опыт предыдущих, июньского и декабрьского. Новый подход выразился в сознательном, тщательно продуманном сочетании двух предельно разнородных вопросов, выносившихся на обсуждение: выборы хотя и по новой системе, но пока лишь в партийных организациях; дело Бухарина и Рыкова; уроки вредительства троцкистов. При этом нельзя было говорить о сочетании политики «кнута и пряника»: обе предлагаемые участникам пленума проблемы оказывались неким «кнутом». Правда, последняя выглядела опаснее как более реальная и вполне возможная акция устранения потенциальных оппонентов из числа широкого руководства.

Как оказалось, найти наиболее эффективную последовательность обсуждения двух проблем, чему группа Сталина, судя по последовавшим сразу же событиям, придавала огромное значение, не удавалось целый месяц, вплоть до самого открытия пленума. За четыре с лишним недели ПБ семь раз официально меняло не только очередность докладов, но и докладчиков²⁰.

18 февраля из-за внезапной кончины Орджоникидзе пленум перенесли на 23 февраля, а содокладчиком по второму вопросу назначили Молотова²¹. Однако и тогда порядок дня все еще не стал окончательным. При открытии, буквально на ходу, повестку изменили вновь. Первым оказался доклад Ежова о деле Бухарина и Рыкова, вторым — Жданова о подготовке парторганизаций к выборам, третьим, уроки вредительства, — Молотова и Кагановича, четвертым — еще один доклад Ежова, пятым — доклад Сталина о недостатках партийной работы.

Растянувшийся на одиннадцать дней пленум, как и предусматривалось изначально, распался на обсуждение трех проблем, причем вторая и третья связывались воедино докладом Сталина. Таким образом, доклад Жданова, основной для предлагаемых политических реформ, как бы оказывался запрятанным, утопленным в повестке дня.

Доклад Ежова и обсуждение его заняли в общей сложности три дня — с вечернего заседания 23 февраля по утреннее 26-го, ибо ими всего лишь завершили тему, поднятую еще на декабрьском пленуме. Трудно сказать, как бы все прошло на этот раз, если бы сам Бухарин не сделал все возможное для собственной дискредитации. Сначала — слишком обстоятельной, да еще в двух частях, запиской, направленной членам ЦК и, по замыслу автора, призванной заменить устное выступление, которого он поначалу пытался всячески избежать. В ней Николай Иванович обвинения в свой адрес объявлял клеветой... троцкистов, прежде всего и главным образом Ра-дека, а также Пятакова, Сокольникова и Сосновского, которых заодно всячески поносил как заклятых врагов партии и страны. В полемическом задоре очернительства не забыл Бухарин и о своих былых союзниках по правой оппозиции — уже арестованных и давших против него «показания» Е.Ф. Куликове, Н.А. Угланове, В.А. Котове, В.М. Михайлове, Е.В. Цейтлин, которых тоже причислил к злостным клеветникам и контрреволюционерам. Мимоходом отрекся и от своих учеников по Институту красной профессуры, так называемой бухаринской школы — А.Н. Слепкова, Л.П. Марецкого, В.Н. Астрова и других, вряд ли случайно упомянув среди них и заведующего агитпропом А.И. Стецкого, своего нынешнего идеологического противника.

Усугубила уже сформировавшееся резко отрицательное отношение к Бухарину его записка в ПБ, распространенная среди участников пленума. В ней Николай Иванович фактически признавал свое полное поражение в еще не начавшейся дискуссии, признавал и политический крах, объявляя, что начинает голодовку, а потому не будет участвовать в заседаниях пленума даже при обсуждении персонального вопроса его и Рыкова²².

И все же Бухарин на пленуме появился. Даже дважды (Рыков лишь раз) получил слово. Сначала — после доклада Ежова и первого в начавшемся обсуждении выступлении Микояна. Затем — по окончании дискуссии. Но и личным, хотя и вынужденным присутствием, и двумя выступлениями он так и не смог переломить настроение, уже воцарившееся в зале, не опроверг достаточно убедительно хотя бы основные обвинения, прозвучавшие в докладе наркома внутренних дел. Чаша весов неумолимо склонялась не в пользу Бухарина, а также и Рыкова, но не под тяжестью улик, а лишь из-за показаний, полученных следователями НКВД.

Выработку резолюции перенесли из зала заседания, где вердикт уже был предрешен, в специальную комиссию пленума, включавшую 36 членов ЦК. Им и предстояло выбрать один из трех вариантов, мало чем отличавшихся друг от друга. Ежов предложил исключить Бухарина и Рыкова из состава кандидатов ЦК ВКП(б) и членов партии, предать суду с применением высшей меры наказания. Его поддержали СМ. Буденный, А.В. Косарев, Д.З. Мануильский, Н.М. Шверник, И.Э. Якир. За более мягкий вариант резолюции, «без применения расстрела», высказались Н.К. Антипов, С.В. Косиор, М.М. Литвинов, К.И. Николаева, Г.И. Петровский, П.П. Постышев, Н.С. Хрущев, М.Ф. Шкирятов. Третий вариант, внесенный Сталиным, предлагал пленуму остаться в рамках своей компетенции, не подменяя собой ни следствия, ни суда: «исключить из состава кандидатов ЦК ВКП(б) и членов ВКП(б), суду не предавать, а направить дело Бухарина — Рыкова в НКВД». С этим солидаризировались В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, И.М. Варейкис, Н.К. Крупская и М.И. Ульянова²³, хотя они могли со стопроцентной уверенностью предсказать итог, к которому придут подчиненные Ежова.

27 февраля пленум остановился на последнем варианте резолюции, проголосовав именно за него. Бухарин и Рыков были незамедлительно арестованы, а следствие по их делу, уже шедшее с августа минувшего года, продолжилось.

На фоне проявившихся кровожадных устремлений пленум еще накануне вечером приступил к рассмотрению второго пункта повестки дня, доклада Жданова, которым поначалу и хотели открыть пленум.

Жданов суть вопроса сформулировал буквально в первых фразах:

«Нам предстоят, очевидно, осенью или зимой этого года перевыборы в Верховный Совет СССР и в советы депутатов трудящихся сверху донизу по новой избирательной системе. Введение новой конституции отбрасывает всякие ограничения, существовавшие до сих пор для так называемых лишенцев... голосование будет тайным и по отдельным кандидатам, выдвигаемым по избирательным округам. Новая избирательная система... даст мощный толчок к улучшению работы советских органов, ликвидации бюрократических органов, ликвидации бюрократических недостатков и извращений в работе наших советских организаций. А эти недостатки, как вы знаете, очень существенны. Наши партийные органы должны быть готовы к избирательной борьбе (выделено мной — Ю.Ж.). При выборах нам придется иметь дело с враждебной агитацией и враждебными кандидатами».

Полагая, что такого объяснения все еще недостаточно, Жданов уточнил:

«Проверка тайным голосованием будет самой основательной проверкой наших работников, потому что тайное голосование представляет гораздо более широкие возможности отвода нежелательных и неугодных с точки зрения масс кандидатур, чем это было до сих пор (выделено мной — Ю.Ж.). ...Возглавить поворот в политической жизни страны и обеспечить демократические перевыборы — это означает, что наши партийные организации не должны ожидать, когда массы толкнут их снизу в отношении критики и отводов негодных кандидатур, не дожидаясь их провала при тайном голосовании». Дабы ни у кого не оставалось неясности, Жданов открыто предупредил всех: «Наши партийные органы должны научиться отличать дружескую критику от враждебной. У нас нередко бывает так, что недовольство трудящихся отдельными недостатками и извращениями в деятельности наших советских органов расцениваются и рассматриваются как враждебная критика. Было бы очень вредным и опасным, если бы при новых выборах были повторены ошибки, имевшие место, в старой тактике выборов и которые заключались в невнимательном отношении к кандидатурам беспартийных, когда в целях обеспечения партийного влияния в советах беспартийные кандидатуры не пользовались необходимым вниманием и поддержкой, которые вытекают из основ большевистского понимания руководства и связи с массами. Имейте в виду, что коммунистов в нашей стране два миллиона, а беспартийных «несколько» больше».

Объяснив именно так ситуацию, связанную с предстоящими выборами в Верховный Совет СССР, докладчик перешел к собственно проблемам партийных организаций. Постоянно поминая «внутрипартийный демократизм», «демократический централизм», «демократические выборы», сказал достаточно хорошо известное всем и без него. Что «за последние 2—3 года выборы областных, краевых комитетов и ЦК нацкомпартий проводились лишь в тех организациях, которые образованы заново в связи с формированием областей». Что вместо выборов, даже по старой, советской системе, давно уже утвердилась кооптация, представляющая собой «нарушение законных прав членов партии». И обрушился на существовавшую ранее практику выборов, связывая критику с новой избирательной системой.

Он отметил, что «члены партии лишены возможности свободно высказываться по кандидатурам, воспользоваться правом отвода и критики неприемлемых кандидатов». Честно признал, что прежняя «организация выборов направлена не к тому, чтобы обеспечить действительную возможность проверки каждой кандидатуры партийной массой, а к тому, чтобы как можно скорее провести выборы и избавиться от докучливой критики партийных масс к той или другой кандидатуре», а потому она должна остаться в прошлом.

«Если мы хотим добиться уважения у наших советских и партийных работников к нашим законам, и масс — к советской конституции, то мы должны обеспечить перестройку партийной работы на основе безусловного и полного проведения начал внутрипартийной демократии, предусмотренной уставом нашей партии».

И перечислил необходимые мероприятия, которые уже содержались в проекте резолюции по его докладу: ликвидация кооптации, запрещение голосовать списком, переход от открытого голосования к тайному, обеспечение «неограниченного права отвода членами партии выдвигаемых кандидатур и неограниченного права критики этих кандидатур»²¹.

Вопросы, поднятые Ждановым, не заинтересовали участников пленума. В прениях выступило всего 16 человек. Но даже те, кого проблемы, освещенные докладом, затрагивали непосредственно, — первые секретари обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий — реагировали на них более чем вяло и крайне неохотно. Подчас лишь из-за наводящих реплик Сталина они соглашались с необходимостью отказа от кооптации. Сами же упорно пытались перевести разговор на другую тему — на предстоящую, по их мнению, борьбу с «врагами», которые якобы оживились в связи с принятием новой конституции.

Р.И. Эйхе, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома: «Мы встретимся... во время выборной борьбы с остатками врагов, и надо изучить сейчас и ясно уяснить, с какими врагами нам придется встретиться, где эти очаги врагов».

С.В. Косиор, первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины, все внимание в своем выступлении сосредоточил на необходимости усилить агитационную работу, дабы выяснить «источник чуждых нам влияний».

Н.С. Хрущев, первый секретарь МК: «В связи с большой активностью, которую мы имеем на предприятиях, в колхозах, в учреждениях, среди рабочих и служащих, мы имеем безусловно оживление некоторых враждебных групп и в городе, и на селе. У нас в Рязани не так давно выявлена эсеровская группировка, которая также готовится, что называется сейчас уже, к выборам на основе новой конституции».

Л.И. Мирзоян, первый секретарь ЦК КП(б) Казахстана: «Наметилось большое оживление работы враждебных элементов... В целом ряде мест духовенство так ловко подделывается под советский лад, что частенько разоружает наши отдельные первичные организации».

Я.А. Попок, первый секретарь ЦК КП(б) Туркмении: «По всем линиям мы чувствуем рост активности враждебных элементов».

И.Д. Кабаков, первый секретарь Свердловского обкома (его появление на трибуне Сталин встретил издевательской репликой: «Всех врагов разогнали или остались?»²⁵): «Та активность, которая выливается в форму усиления участия масс в строительной работе, зачастую используется враждебными элементами как прикрытие для контрреволюционной работы».

Е.Г. Евдокимов, первый секретарь Азово-Черноморского крайкома: «Вскрыта у нас группа так называемых промежуточных элементов, которая в индивидуальном порядке обрабатывает неустойчивых людей... Дальше, эсеровская организация в трех донских районах на границе с Украиной, сейчас арестовано сорок человек из эсеровской организации. Они тоже самым энергичным образом подготовляются к выборам»²⁶.

И все же при голосовании члены ЦК не могли не поддержать предложенную резолюцию. Тем более что они, собственно, должны были проголосовать всего лишь за точное и неукоснительное соблюдение устава партии, а не за новое положение о выборах, которое весьма интересовало их, но о котором они так ничего и не узнали.

В прениях, правда, этот вопрос все же прозвучал. Р.И Эйхе заметил, что «следовало бы начать со скорейшего ознакомления с избирательным законом. До сих пор мы ничего не знаем». Однако Жданов не стал углубляться в не предусмотренную темой доклада проблему. Предоставил ответить M.И. Калинину, сумевшему, хотя и довольно неуклюже, уклониться от прямого объяснения. Все «вопросы, — сказал Михаил Иванович, — будут разрешены, когда будет обсуждаться проект. ...Опубликовать раньше проект нет оснований. Обсуждаться проект, очевидно, будет на сессии, и вы тогда внесете поправки»²⁷. Единственной неудачей для Жданова оказалась попытка настоять на быстрейшем проведении выборов во всех парторганизациях, завершив их не позже конца апреля. Ссылаясь на незнание новых, демократических норм избирательной системы, пленум поддержал предложение, высказанное С.В. Косиором и М.М. Хатаевичем — «надо несколько оттянуть сроки окончания партийных выборов»²⁸. Жданов вынужден был внести поправку в проект резолюции — отнести завершение восстановления уставных норм в партии на 20 мая²⁹.

Более заинтересованный, а потому и весьма оживленный характер приняло обсуждение третьего вопроса, внесенного на рассмотрение пленума, — «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа троцкистских и иных двурушников». Вопрос был продуман предельно тщательно, до мелочей, начиная с названия. Суть его подчеркивалась словом «уроки», что оставляло собственно «вредительство» хотя и в недалеком, но все же прошлом.

Первый содокладчик, а на деле основной докладчик, В.М. Молотов, попытался сразу же задать нужный, с точки зрения узкого руководства, тон, подчеркнув: «Мой доклад... будет, главным образом, докладом о наших недостатках». Тем самым он изначально перенес всю ответственность за выявленные недостатки с НКВД, как это можно было предполагать, на высшие органы власти — как партийные, так и советские вцелом. Чтобы добиться необходимого эффекта, требуемой ответной реакции членов ЦК, Молотов разделил выступление на две равные части. В первой изложил свой вариант истории «вредительства», которое, по его мнению, «началось не со вчерашнего дня, а с тех пор, как возникла советская власть», объяснил прежде всего экономический характер этого нового вида преступления — оно, мол, «никогда не прекращалось на тех или иных участках нашей хозяйственной работы».

Разницу между «вредительством» старым и новым Молотов объяснил так: «Особенность разоблаченного ныне вредительства заключается в том, что здесь использованы были наши партийные органы, использован был партийный билет для того, чтобы организовать вредительские дела в нашем государственном аппарате, в нашей промышленности».

И дабы доказать верность именно такого взгляда, он широко использовал показания Пятакова, Дробниса, Асиновского, Тамма, детализирующие случаи «вредительства» в химической промышленности, Шестова и Пятакова — в угольной, Пятакова — в медеперерабатывающей. Ярко живописуя многочисленные аварии, взрывы, выход из строя оборудования, срывы планов, Молотов дал весьма двойственную оценку уже прошедшего «разоблачения врагов». Сначала заявил, что «главные факты мы теперь уже знаем», а затем, перейдя к анализу положения в легкой, пищевой промышленности, в сельском хозяйстве, водном транспорте и других отраслях народного хозяйства, пришел к прямо противоположному выводу. Отметил, что «мы там еще до этого дела (вредительства — Ю.Ж.) не добрались», «по-настоящему еще не раскрыли».

Тем самым Молотов вроде бы подталкивал участников пленума к новому витку «охоты на ведьм», но одновременно, запутывая аудиторию, предостерег от скороспелых действий. Упомянув о сообщении Ягоды по поводу «вредительства» в наркомсвязи, он дал ему следующую оценку:

«Мы должны проверить, правильно ли это заявление и в какой части оно подтверждается полностью, в какой части не подтверждается, в какой части требует дополнения».

Развивая эту мысль во второй части доклада, Молотов и наметил необходимые меры для «ликвидации последствий вредительства»:

«Наша задача не только в том, чтобы найти отдельных виновников этого дела (вредительства — Ю.Ж.), не только разоблачать и наказать тех, кто занимался этим делом. Наша задача — сделать из этого правильный практический и политический вывод. От нас требуют развития и усиления самокритики... Нечего искать обвиняемых, товарищи. Если хотите, мы все здесь обвиняемые, начиная с центральных учреждений партии и кончая низовыми организациями» (выделено мной — Ю.Ж.).

Но что же предложил конкретно Молотов для выхода из предельно трудной, по его мнению, ситуации? Прежде всего постарался внушить участникам пленума, что каждый должен заниматься своим делом. НКВД — разоблачать врагов, а партийные работники — заниматься кадрами, выдвигать молодых, образованных, опытных специалистов, тем и борясь с вредительством, предотвращая его. Он рассказал, как уже идет работа в этом направлении: возросло число инженеров, составившее почти 3,5% к общему составу рабочих, а среди них 24—28% коммунистов; две трети рабочих заняты техучебой, то есть получают наконец столь необходимую им квалификацию. И сказал в заключение, что требуется «еще большее умение разбираться в хозяйственной и технической стороне дела, и поэтому задача овладения техникой в деле воспитания кадров является в настоящее время одной из решающих задач».

«Второй вопрос, — отметил Молотов, — о партий ных работниках и недостатках в этом отношении», то есть в отношении кадровой политики. Практически отвергая методику деятельности Ежова и его НКВД, он предложил использовать своеобразное правило четырех «не»: «Нельзя подбирать работников, руководствуясь анкетой о его прошлой деятельности. Нельзя пользоваться воспоминаниями об их прежней работе. Совсем недостаточно пользоваться личной привязанностью и симпатией к отдельным работникам. Неправильно также руководствоваться рапортами».

Вслед за тем Молотов дал первое толкование знаменитой «Директивы». Объяснил, что она «направлена на то, чтобы путем добросовестной критики выявить действительных врагов, вскрыть действительные недостатки. Здесь же многие поняли так, что надо во что бы то ни стало обливать друг друга грязью, но в первую очередь определенную категорию работников руководящих... хозяйственников, директоров крупных заводов, которые как по мановению таинственной волшебной палочки сделались центральной мишенью этой части самокритики».

Мало того, Молотов взял под защиту не только директорский корпус, но и некоторых бывших оппозиционеров, на которых вот уже более четырех месяцев НКВД вел облаву. «Мы часто слышим, — продолжал Вячеслав Михайлович, — такой вопрос: как же тут быть, если бывший троцкист, нельзя с ним иметь дела? Неправильно это. Мы шли на использование бывших троцкистов сознательно, и в этом не ошиблись. Мы ошиблись в другом, мы ошиблись в практике контроля за их работой. Мы не можем из-за того, что тот или другой работник был раньше троцкистом, выступал против партии, из-за этого мы не можем отказаться от использования этого работника, мы не можем стоять на этой позиции. Больше того, совсем недавно, в связи с разоблачением троцкистской вредительской деятельности, кое-где начали размахиваться и по виновным и по невиновным, неправильно понимая интересы партии и государства».

Чтобы наглядно продемонстрировать подобного рода ошибки партработников, Молотов привел несколько подобных случаев, заставивших вмешаться ПБ: с Побережным, директором Пермского авиамоторного завода, на снятии с должности и аресте которого настаивал секретарь Пермского горкома Голышев лишь на том основании, что тот в прошлом был троцкистом; с Я.И. Весником, директором Криворожского металлургического комбината, уже не только арестованного (вместе с женой), но и чуть было не расстрелянного из-за чрезмерного и бездумного усердия первого секретаря Днепропетровского обкома М.М. Хатаевича. Потому-то и предложил Молотов использовать не репрессивные меры, неизбежно порождаемые «охотой на ведьм». «Главный критерий, — подчеркнул он, — это деловые и политические качества работника, проверяемого на деле, испытываемого повседневно, контролируемого изо дня в день».

Наконец, по третьему заявленному им вопросу, о методах работы, Молотов все свел к решению также весьма далеких от репрессий задач. Остановился прежде всего на борьбе с «канцелярско-бюрократическими методами», которые порождали «многочисленность органов, параллельно работающих, путающихся друг у друга в ногах, мешающих улучшению работы». А потом перешел к более насущным проблемам организации производства — «установлению технических правил на предприятиях, регламентации техники, регламентации производства... регламентации технических правил, технических инструкций, и личный инструктаж и повседневную проверку проведения этих правил на практике».

Закончил Молотов доклад на совершенно иной, далеко не оптимистической ноте. Вернулся к «вредительству», которое, по его словам, все еще не кануло в прошлое, но предложил заниматься этой проблемой не партсекретарям, а наркомам, начальникам главков, директорскому корпусу: «На акты вредительства, диверсии и прочее нам указали органы Наркомвнудела, отдельные работники, отдельные добровольцы. Со стороны же отдельных хозяйственников мы видим, что они способны на торможение этого дела, на сопротивление разоблачению вредительства по своей политической близорукости»³⁰.

Так по возможности четко была обозначена принципиально новая политическая линия, весьма двойственная, а потому и противоречивая по своей сути. И все же именно ею окончательно размывалось прежнее понимание термина «враг» как непременно бывшего оппозиционера, то есть прежде всего члена партии — бывшего или настоящего. Термин «вредитель» практически полностью вытеснил прежний — «троцкист».

Однако последние фразы доклада Молотова породили совсем не то, к чему он стремился. И содокладчик Л.М. Каганович, и практически все принявшие участие в развернувшейся дискуссии — наркомы М.Л. Рухимович, Н.К. Антипов, Н.И. Пахомов, Н.И. Ежов, И.Е. Любимов, А.И. Микоян, М.И. Калманович, К.Е. Ворошилов, первые секретари С.А. Саркисов, М.Д. Багиров, Р.И. Эйхе и другие проигнорировали суть сказанного Молотовым. Они предпочли дружно и горячо обсуждать более, видимо, им близкое и выгодное, говорили практически лишь о поиске «врагов», о разоблачении «вредителей», борьбе с «вредительством».

Такой поворот хода пленума вынудил Молотова заключительное слово начать так:

«Слушая прения, мне не раз приходило в голову, что доклад, который мною был сделан по промышленности и ряду других наших государственных организаций, был недостаточно заострен на тех вопросах, на которых нужно было заострить внимание. В ряде случаев, слушая выступающих ораторов, можно было прийти к выводу, что наши резолюции и наши доклады прошли мимо ушей выступающих».

Молотову пришлось привести данные о количестве осужденных «членов антисоветских, троцкистских организаций игрупп с 1 октября 1936 г. по 1 марта 1937 г., чтобы продемонстрировать членам ЦК ограниченность проводимых репрессий. В отличие от Ежова, еще в декабре сообщившего об арестах по парторганизациям, Молотов информировал пленум о репрессиях по наркоматам. За пять месяцев, по его словам, было осуждено две с половиной тысячи человек. Правда, в подсчет не вошли данные по НКО, НКИД и НКВД, а также по большинству республиканских наркоматов, что вполне могло удвоить и утроить итоговые данные. Но даже в этом случае столь огромная — как абсолютный показатель — цифра все еще не давала оснований говорить о репрессиях как массовом явлении. После такого явно вынужденного отступления Молотов подчеркнуто демонстративно вернулся к главному в его докладе — вопросу о подготовке и подборе кадров, о методах руководства и работы³¹.

О значительных сдвигах в определении и понимании узким руководством того, что такое «враг», говорила чуть ли не открыто резолюция, принятая 2 марта по докладам Молотова и Кагановича «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». Уже своим названием она выводила троцкистов из привычной до той поры оценки их как пусть бывшей, но все же политической оппозиции, делала их врагами не партии, а всего Советского Союза. Кроме того, содержание резолюции при желании можно было толковать таким образом, что с вредительством, в общем, уже покончено. Ведь она «в целях ликвидации последствий (выделено мной — Ю.Ж.) диверсионно-вредительской деятельности немецко-японо-троцкистских агентов и искоренения причин, делающих возможной подрывную работу фашистской агентуры», потребовала не от пресловутых органов НКВД, а от наркоматов разработать «методы разоблачения и предупреждения вредительства и шпионажа по своему наркомату», представив их в месячный срок в политбюро ЦК и Совнарком СССР. Под требуемыми мерами в резолюции подразумевались прежде всего строгое соблюдение технологических процессов производства, регулярный планово-предупредительный и капитальный ремонт оборудования, жесточайший контроль за соблюдением положений об охране труда и техники безопасности, переподготовка кадров. Именно все это, утверждалось в резолюции, и должно предотвратить те аварии на предприятиях и транспорте, которые расценивались как «вредительство»³².

Неожиданно возникший в ходе пленума второй доклад Ежова, точнее, содоклад по третьему пункту повестки дня, да еще после принятия соответствующей резолюции, носил сугубо ведомственный характер. Он прежде всего попытался обосновать пересказанную им телеграмму Сталина и Жданова от 25 сентября 1936 г. об «опоздании на 4 года» в деле разоблачения троцкистского подполья. Ради этого он, Ежов, долго излагал хорошо известное всем: арест 30 человек группы А.Н. Слепкова и 87 человек группы И.Н. Смирнова в 1933 г., В.П. Ольберга в январе 1936 г., раскрытие группы Ю.М. Коцюбинского в 1932 г. и арест ее членов в 1936 г. Добавил и неизвестные факты — раскрытие группы правых в Западной Сибири в 1933 г., донос некоего Зафрана на К.Б. Радека, И.Н. Смирнова и Я.Н. Дробниса в 1932 г.

Попытался Ежов установить и виновного в «четырехлетнем отставании», сделав таковым Г.А. Молчанова, человека весьма подходящего для роли козла отпущения. Дело в том, что только что, 3 февраля, арестованный Молчанов с ноября 1917-го по июнь 1918 г. служил ординарцем в штабе Антонова-Овсеенко, впоследствии открытого сторонника Троцкого, а затем, вплоть до лета 1920 г., находился в рядах Красной армии, опять же возглавляемой Троцким.

Наконец, Ежов сообщил и о принятых для искоренения «вредительства» в подведомственном ему наркомате мерах. Об аресте 238 чекистов высокого ранга, в том числе 107, работавших в Главном управлении госбезопасности³³.

Выступившие в прениях сотрудники НКВД поддержали линию, намеченную их шефом. Бывший нарком Г.Е Ягода, начальник управления по Ленинградской области Л.М. Заковский, первый заместитель наркома Я.С. Агранов, нарком внутренних дел УССР В.А. Балицкий, начальник управления по Московской области С.Ф. Реденс, начальник контрразведывательного отдела Л.Г. Миронов дружно поддержали Ежова в главном — признали, что именно в 1931—1932 гг. резко ослабли действия по разоблачению «вражеского подполья». Вместе с тем они разошлись во взглядах на то, кто повинен в этом. Только Ягода поддержал Ежова, назвав ответственным за все одного Молчанова. Остальные настаивали на виновности прежде всего бывшего наркома. Ту же позицию заняли выступавшие в прениях нарком здравоохранения СССР Г.Н. Каминский, первый секретарь Азово-Черноморского крайкома, в прошлом отдавший четырнадцать лет ответственной работе в ОГПУ Е.Г. Евдокимов, секретарь ЦИК СССР, в 1931 — 1932 гг. заместитель председателя ОГПУ, а в 1933-1935 гг. прокурор СССР И.А. Акулов³⁴.

Диссонансом прозвучали лишь два выступления. М.М. Литвинов крайне отрицательно оценил деятельность зарубежной агентуры НКВД, которая постоянно измышляла ни разу не подтвердившиеся заговоры с целью покушения на наркома иностранных дел³⁵. Более резко высказался А.Я. Вышинский. Он поведал о том, что слишком часто следователи НКВД, проводя допросы, демонстрируют непрофессионализм, вопиющую неграмотность, сознательно допускают преступные подтасовки. Он, в частности, честно признал:

«Качество следственного производства у нас недостаточно, и не только в органах НКВД, но и в органах прокуратуры. Наши следственные материалы страдают тем, что мы называем в своем кругу «обвинительным уклоном». Это тоже своего рода «честь мундира» — если уж попал, зацепили, потащили обвиняемого, нужно доказать во что бы то ни стало, что он виноват. Если следствие приходит к иным результатам, чем обвинение, то это считается просто неудобным. Считается неловко прекратить дело за недоказанностью, как будто это компрометирует работу».

Вышинский пояснил, что такой «обвинительный уклон» нарушает инструкцию ЦК от 8 мая 1933 г. (которую не раз поминал в докладе Ежов, извращая ее истинный смысл). Подчеркнул — документ этот направлен на то, «чтобы предостеречь против огульного, неосновательного привлечения людей к ответственности». И добавил: «К сожалению, до сих пор инструкция от 8 мая выполняется плохо»³⁶.

В еще большей степени усложнил и запутал недавно простое понятие «враг» Сталин. Выступая за два дня до окончания пленума, он говорил слишком пространно, разбрасываясь по тематике. Прибегал к умолчанию, недоговоренности, намекам — видимо, по какой-то причине не мог позволить себе сказать прямо то, что хотел. Большую часть доклада — явно подыгрывая настроениям, царившим на пленуме, — он посвятил осуждению троцкистов, вслед за Молотовым связав их с беспартийными «шахтинцами» и «промпартийцами». Затронул мимоходом международные дела, чтобы от «капиталистического окружения» перейти к обоснованию обострения классовой борьбы. Но сказал он и о новой, более страшной опасности — «одуряющей атмосфере зазнайства и самодовольства, атмосфере парадности и шумливых восхвалений» и лишь обозначил повинных в том, риторически приведя мнение неких неназванных оппонентов: «Партийный устав, выборность парторганов, отчетность партийных руководителей перед партийной массой? Да есть ли во всем этом нужда?»

Уже ближе к концу доклада Сталин еще раз намекнул на тех же оппонентов: «Современные вредители, обладающие партийным билетом, обманывают наших людей на политическом доверии к ним, как к членам партии.... Слабость наших людей составляет... отсутствие проверки людей не по их политическим декларациям, а по результатам их работы».

И лишь завершая речь, он опять вернулся к той же, явно главной для него теме. И прямо назвал тех, кто должен быть готов лишиться своих постов. Партийных руководителей: 3—4 тыс. — высшего звена, 30—40 тыс. — среднего и 100—150 тыс. низового. Указал и срок — шесть месяцев, когда придется «влить в эти ряды свежие силы, ждущие своего выдвижения»³⁷, то есть как раз до выборов в Верховный Совет СССР и местные советы.

С началом прений опасения Сталина стали понятны. Он, как оказалось, наткнулся на глухую стену непонимания, нежелания членов ЦК, услышавших в докладе лишь то, что захотели услышать, обсуждать то, что он предлагал. Из двадцати четырех человек, принявших участие в обсуждении, пятнадцать говорили в основном о «врагах народа», то есть троцкистах. Говорили убежденно, агрессивно, как и после доклада Жданова и Молотова. Все проблемы сводили к одному — необходимости поиска «врагов». И практически никто из них не вспомнил об основном — о недостатках в работе партийных организаций, о подготовке к выборам в Верховный Совет СССР.

Так, Е.Г. Евдокимов сразу же, с готовностью признал свои ошибки, правда, не вдаваясь в детали, и тут же заговорил о засилье «врагов» в Азово-Черноморском крае. «Везде в руководстве сидели враги партии — и первые, и вторые секретари... Почти все звенья затронуты, начиная с Наркомзема, наркомсовхозов, крайвнуторга и так далее. Крепко, оказалось, засели и в краевой прокуратуре... Две организации чекистов возглавлялись врагами партии. Весь огонь враги сосредоточили на захвате городских партийных организаций».

Вину за такое положение Евдокимов целиком и полностью возложил на своего предшественника — Б.П. Шеболдаева. Да еще на А.Г. Белобородова, принципиального и твердого троцкиста, работавшего перед арестом 15 августа 1936 г. уполномоченным комитета заготовок по краю³⁸.

Недалеко от Евдокимова по образу мышления ушел и П.П. Постышев. Снятый недавно с поста второго секретаря ЦК КП(б) Украины, он нашел единственное весомое и бесспорное оправдание своим ошибкам. С гордостью заявил:

«Мы ведь на Украине все-таки одиннадцать тысяч всяких врагов исключили из партии, очень многих из них посадили»³⁹. Сходными по сути оказались выступления Б.П. Шеболдаева, И.Д. Кабакова, Я.Б. Гамарника, АИ. Угарова, А.В. Косарева.

Изменить столь агрессивный дух пленума попытался Я.А. Яковлев. Ссылаясь на данные КПК, он сделал все возможное, дабы пресечь репрессивные устремления членов ЦК. Настойчиво убеждал их, что число исключенных из партии далеко не равнозначно количеству «врагов», что большинство бывших членов ВКП(б) пострадали не из-за своих троцкистских убеждений, а по иным, более простым, прозаическим причинам — из-за казенщины, бюрократизма и равнодушия к людям. Яковлев рассказал:

«Когда мы, Комитет партийного контроля, познакомились со 155 исключенными на трех предприятиях (Москвы — Ю.Ж.), из них 62 исключили за пассивность. Из этих 155 две трети работают на производстве больше десяти лет. 70 — слесари, токари, шлифовальщики, инженеры, техники. Из этих 155 122 — стахановцы. В чем же здесь дело? Мне кажется, дело в том, что здесь имело место... отсутствие внимания к людям».

Не ограничиваясь примером по столице, Яковлев привел данные по НКПС. «На сети железных дорог — сообщил он, — насчитывается около 75 тысяч исключенных из партии» при общем числе коммунистов там 156 тысяч. Столь удручающий результат чистки он объяснил так: «Исключена очень большая часть за пассивность, политнеграмотность и неуплату членских взносов». И бросил обвинения в адрес пленума: «ЦК потребовал, не на прошлом пленуме, а на пленуме, который до того был, в конце 1935 г., товарищ Ежов поставил перед москвичами вопрос: у вас плохо с поиском и изгнанием из партии врагов. В ответ на это ряд организаций быстро нагнал нужный процент»⁴⁰.

Однако даже такая, откровенно негативная характеристика членов ЦК не оказала на них никакого воздействия. Никто из них не только не попытался как-то оправдаться, ответить на выступление Яковлева, но вообще не обратил внимания на подобное заявление. Потому-то пришлось взять слово заведующему отделом руководящих партийных органов Г.М. Маленкову. Он говорил практически о том же, о чем уже сказал Яковлев, — о невнимании, равнодушии партсекретарей к рядовым членам партии. Подчеркнул, что настоящие, а не мнимые троцкисты составили, в общем, не более одной десятой исключенных. Указал, что бездумные, формальные чистки повсюду привели к резкому уменьшению областных и краевых организаций — почти наполовину. Что первые секретари создают чуть ли не повсеместно своеобразные личные кланы партбюрократии, даже при переводе в другой край или область тянут за собой «хвост» из лично преданных людей, с кем они давно сработались. По его мнению, те же первые секретари потворствуют открытой лести в свой адрес, что порождает подхалимаж, зазнайство, самодовольство.

Дав столь нелицеприятную оценку партократии, Маленков уточнил округленные цифры, приведенные в докладе Сталиным. Дал справку, что в целом к номенклатуре ЦК или к руководителям высшего звена относятся не 3—4 тысячи человек, а значительно больше — 5860 первых и вторых секретарей горкомов, райкомов, обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий. К низшему же не 100—150 тысяч, а всего 94145 секретарей парткомов первичных организаций⁴¹. Тем самым он как бы продемонстрировал явную раздутость руководящего звена и намекнул о вполне возможном сокращении его.

Речи Яковлева и Маленкова несколько охладили пыл членов ЦК, однако так и не заставили их выступать по теме доклада Сталина. Участники пленума перестали говорить о «врагах», их засилье, но тут же нашли себе иных противников — в лице друг друга. С.Е. Кудрявцев, член ЦК и ПБ компартии Украины, и П.П. Любченко назвали нового виновного во всех ошибках, допущенных в республике, — Постышева. А.А. Андреев обрушился на Шеболдаева, В.И. Полонский, секретарь ВЦСПС, — на Н.М. Шверника. Н.С. Хрущев, упорно защищая свой метод чистки, вступил в полемику с Яковлевым, пытался опровергнуть его. Такой поворот в ходе пленума позволил Сталину в заключительном слове 5 марта сказать гораздо больше и яснее, нежели в докладе.

Прежде всего Иосиф Виссарионович объявил о том, что, несомненно, считал для себя наиважнейшим, — необходимости вскоре разграничить функции партии и органов исполнительной власти.

«Партийные организации будут освобождены от хозяйственной работы, хотя произойдет это далеко не сразу. Для этого необходимо время. Надо укомплектовать органы сельского хозяйства, дать туда лучших людей. Промышленность, она крепче построена, и ее органы не дадут вам подменить их. И это очень хорошо. Надо усвоить метод большевистского руководства советскими, хозяйственными органами, не подменять их и не обезличивать, а помогать им, укреплять их и руководить через них, а не помимо их».

Затем Сталин выразил свое отношение к тем, кто пытался последние десять лет подменять собой исполнительную ветвь власти: к левым — троцкистам и зиновьевцам, к правым — бухаринцам. К тем, кто совсем недавно составлял ядро партии, кто пытался и теперь действовать по-старому в совершенно новых условиях. Он не стал оценивать их как серьезную силу, которая представляет с его точки зрения, опасность. Не поленившись вслух подсчитать, сколько же в партии изначально имелось убежденных идейных троцкистов и зиновьевцев, а также правых, он пришел к выводу, что не более 30 тысяч человек, в чем полностью сошелся в подсчетах с Троцким. Но сразу же уточнил: из них «уже арестовано 18 тысяч», а из тех, кто остался на свободе, многие «перешли на сторону партии, и перешли довольно основательно. Часть выбыла из партии».

Сталин несколько раз возвращался к данной проблеме. Пытался убедить членов ЦК, что необходимо разделять бывших оппозиционеров на две категории — лидеров и рядовых участников, думая и заботясь при том о судьбе последних. Он вспомнил о тех полутора миллионах человек, которых «вычистили» из партии по различным причинам начиная с 1922 г. И счел сохранявшееся негативное отношение к ним неверным, ничем не оправданным. «У нас, — бросил в зал Иосиф Виссарионович, — развелись люди больших масштабов, которые мыслят тысячами и десятками тысяч. Исключить 10 тысяч членов партии — пустяки, чепуха это». Не без основания полагая, что именно эти полтора миллиона человек легко могут стать объектом репрессий, он прямо обратился к участникам пленума:

«В речах некоторых товарищей сквозила мысль о том, что давай теперь направо и налево бить всякого, кто когда-либо шел по одной улице с троцкистом или кто когда-либо в одной общественной столовой где-то по соседству с Троцким обедал... Это не выйдет, это не годится».

Третьей для Сталина — по смыслу, а не по построению доклада — стала проблема партократии, которую он вполне преднамеренно разделил на три неравные как по численности, так и по властным полномочиям группы. К первой отнес 102 тысячи секретарей первичных организаций, но сразу же отметил, что к ним особых претензий не имеет и требует от них лишь одного — повышения политического уровня. Вторую группу, три с половиной тысячи секретарей райкомов и горкомов, он счел чрезмерной по численности, почему и предложил сократить ее за счет совместительства должностей секретарей райкомов, обкомов, крайкомов. Главное же внимание Сталин уделил третьей группе, включавшей свыше ста секретарей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий, к которым без каких бы то ни было объяснений причислил еще и наркомов. Именно о них он выразился донельзя презрительно.

«У нас, — заметил Сталин, — некоторые товарищи думают, что если он нарком, то он все знает. Думают, что чин сам по себе дает очень большое, почти исчерпывающее знание. Или думают: если я член ЦК, стало быть, не случайно я член ЦК, стало быть, я все знаю». И добавил назидательно, по-учительски: «Неверно это».

Подчеркнув именно такую определяющую черту и партократии и бюрократии в целом, Сталин предложил обязать всех секретарей трех групп пройти обязательное обучение или переподготовку на полугодовых курсах, которые скоро будут созданы. Но до отъезда на учебу секретари всех трех групп должны «выдвинуть двух заместителей себе, настоящих, полноценных, способных заменить их». Такое настоятельное требование он объяснил в реплике, брошенной во время выступления М.М. Хатаевича: «Многие из вас боятся конкуренции, потому замухрышек выдвигают, а они вам дают плохую помощь, не могут быть настоящими заместителями»¹².

Секретари как первой, так и второй групп отлично понимали, что после курсов их скорее всего переместят, направят на какую-нибудь должность, но не обязательно на партийную. Сталин постарался подсластить горькую пилюлю: «Мы, старики, скоро отойдем, сойдем со сцены. Это закон природы. И мы бы хотели, чтобы у нас было несколько смен»⁴⁴.

Столь же далекой от призывов к «охоте на ведьм», как и заключительное слово, оказалась резолюция по докладу Сталина. За нее, как повелось в последние годы, без каких-либо замечаний и изменений, единодушно проголосовали участники пленума. Слова же «предательская и шпионско-вредительская деятельность троцкистских фашистов», упоминавшиеся лишь раз, да и то в преамбуле, послужили только поводом для установления серьезнейших недостатков в работе партийных организаций и их руководителей. Резолюция определила следующее:

1. Парторганизации увлеклись хозяйственной деятельностью, отошли от партийно-политической руководящей, «подмяли под себя и обезличили органы Наркомзема на местах, подменив их собой, и превратились в узких хозяйственников».

2. «Повернувшись от партийно-политической работы к хозяйственным и прежде всего к сельскохозяйственным кампаниям, наши партийные руководители стали незаметно переносить основную базу своей работы из города в область. Они стали рассматривать город с его рабочим классом не как руководящую политическую и культурную силу области, а как один из многих участков области».

3. «Наши партийные руководители стали терять вкус к идеологической работе, к работе по партийно-политическому воспитанию партийных и беспартийных масс».

4. «Стали терять вкус также к критике наших недостатков и самокритике партийных руководителей...»

5. «Стали также отходить от прямой ответственности перед партийными массами... взяли на себя смелость подменить выборность кооптацией... получился таким образом бюрократический централизм».

6. В кадровой работе, уточнялось в резолюции, «надо подходить к работникам не формально-бюрократически, а по существу, т.е., во-первых, с точки зрения политической (заслуживают ли они политического доверия) и, во-вторых, с точки зрения деловой
(пригодны ли они для данной работы)».

7. Руководители парторганизаций «страдают отсутствием должного внимания к людям, к членам партии, к работникам... В результате такого бездушного отношения к людям, членам партии и партийным работникам искусственно создается недовольство и озлобление в одной части партии».

8. Наконец, отмечалось в резолюции, несмотря на отсутствие образования, партруководители не хотят повышать свой уровень, учиться, проходить переподготовку.

В резолюции, естественно, прозвучало требование незамедлительного устранения определенных таким образом истинных недостатков в партийной работе. В пунктах с 1-го по 8-й — осудить практику подмены и обезличивания хозяйственных органов; срочно возвратиться исключительно к партийно-политической работе, перенести ее прежде всего в город; уделять большее внимание печати. В пунктах с 9-го по 14-й — решительно отвергнуть «практику превращения пленумов обкомов, крайкомов, горкомов, партийных конференций, городских активов и т.п. в средство парадных манифестаций и шумливых приветствий вождям»; восстановить отчетность парторганов перед пленумами, пресечь практику кооптации в партийных организациях. В пунктах 15—18 говорилось о принципиально новом подходе в работе с кадрами, а в пунктах 19—25 — об учебе и переподготовке партийных руководителей⁴⁴.

Так Сталин сделал последнюю попытку подстраховать намеченные реформы, гарантировать столь назревшую ротацию кадров не только альтернативными выборами в Верховный Совет СССР, но и перевыборами, а точнее, настоящими выборами во всех партийных организациях.