Иной Сталин - Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

18 октября 1936 г. многие советские газеты опубликовали сообщение ТАСС «Преступная деятельность германских фашистов в СССР». В нем отмечалось:

«В первых числах ноября в Москве и в Ленинграде Народным комиссариатом внутренних дел СССР арестованы некоторые германские подданные, ведшие антигосударственную работу, направленную против СССР. Арестованные пытались создать фашистские ячейки, вовлекая в них советских граждан, вели среди последних фашистскую пропаганду, нелегально распространяли фашистскую литературу, занимались военным шпионажем...»

Уже сам факт подобной публикации призван был доказать и проникновение в страну нацистских идей, и соприкосновение с ними советских граждан, разумеется, в интересах германской разведки. Бесспорную достоверность сообщению придавали две важные детали. Во-первых, приводимые фамилии арестованных немцев. Во-вторых, информация о дипломатических действиях в связи с происшедшим. Заместителю наркома иностранных дел Н.Н. Крестинскому пришлось давать поверенному в делах Германии фон Типпельскирху юридические обоснования произведенных арестов. Наркому М.М. Литвинову — беседовать с послом фон Шуленбургом по поводу законности действий НКВД. Лишь концовка сообщения раскрывала его пропагандистский смысл. Было указано, что «уже теперь обнаружено в отношении двух лиц (арестовали 10 человек — Ю.Ж.), хотя и признавших себя фашистами, что серьезных улик об их деятельности не имеется, ввиду чего следственные власти склонны в ближайшие дни освободить и выслать их из СССР». А затем следовало то, ради чего, скорее всего, и было подготовлено сообщение:

«Германский посол выразил сомнение в виновности арестованных лиц и, признав, что действительно имеются во многих странах фашистские организации, заявил, что СССР составлял в этом отношении исключение и в нем никакой фашистской организации не существует. На это М.М. Литвинов возразил, что, зная установку германских фашистов в отношении СССР, трудно понять, по каким соображениям они могли делать исключения для СССР»¹.

Через день советская пропаганда продолжила тему подрывной работы публикацией первого отчета о начавшемся 19 ноября в Новосибирске процессе по «делу кемеровской троцкистско-диверсионной группы». На скамье подсудимых оказались десять руководящих работников кемеровского рудника, а среди них и гражданин Германии горный инженер Э. Штиклинг, работавший на шахте «Северная». Всех их государственный обвинитель, заместитель прокурора СССР Г.К. Рогинский объявил «активными участниками контрреволюционной группы, действовавшей на кемеровском руднике и ставившей своей целью борьбу с советским государством путем совершения диверсионных и вредительских актов». Возникновение группы отнес к 1935 г., а конкретными действиями, совершенными подсудимыми, назвал два события: гибель из-за отравления газом 28 декабря 1935 г. двух горняков и взрыв газа на втором участке шахты «Центральная» 23 сентября 1936 г., в результате чего 10 шахтеров погибли, а 14 получили тяжелые ранения. И как бы между прочим Г.К. Рогинский заметил: в данную группу входили также Я.И. Дробнис, А.А. Ше стов и М.С. Строилов, но следственные дела в их отношении как связанные с «преступной контрреволюционной деятельностью Пятакова Г.Л., Муралова Н.И. и других... выделены в особое делопроизводство»².

Идея провести данный показательный процесс, но только не в Новосибирске, а в Прокопьевске, осудив на нем виновных в участившихся авариях на шахтах Кузбасса и местном отделении Томской железной дороги, была выражена в решении ПБ, появившемся, судя по косвенным данным, по инициативе первого секретаря Западно-Сибирского крайкома Р.И. Эйхе³.

Собственно, в таком подходе к должностным преступлениям ничего особенного вроде бы не былою. Аварии, зачастую с человеческими жертвами, на заводах и фабриках, шахтах, железных дорогах, речных и морских судах стали тогда обычным явлением. Многие из них, наиболее серьезные, детально анализировались членами ПБ, привлекавшими для определения меры наказания А.Я. Вышинского.

Например, 16 августа ПБ рассмотрело чрезвычайное происшествие, не сопоставимое по трагическим последствиям с тем, что случилось в Кузбассе. 1 августа на Комсомольском участке Тумского лесокомбината (Московская область) начался пожар, продолжавшийся трое суток. В огне погибли не только огромный массив леса, поселок рабочих, железнодорожная станция Курша-2, но и 313 человек, а еще 75 получили тяжелейшие ожоги. Члены ПБ согласились с преданием семи человек, обвиняемых в преступной небрежности, суду: директора лесокомбината, его заместителя, технического руководителя, главного инженера, а заодно и председателя Тумского райисполкома, секретаря райкома ВКП(б) и начальника лесоохраны⁴.

Из таких дел не делали тайны, довольно часто — для острастки другим — сообщали о них в газетах, местных или центральных. Лишь решение ПБ о кузбасском деле занесли в «особую папку». Именно эта деталь, а еще то, что копию его направили ГГ. Ягоде, свидетельствуют о политическом характере готовившегося процесса, желании непременно связать подсудимых с троцкистами.

Прокопьевский процесс, скорее всего, должен был убедить население страны в том, что большинство аварий, если не все, происходит отнюдь не из-за крайне низкой квалификации рабочих, весьма слабых профессиональных знаний инженеров и техников, утвердившегося за годы пятилеток полного пренебрежения правилами техники безопасности. Происходят они по вине исключительно троцкистов — вредителей, диверсантов. На роль же символических жертв предназначались, как можно предполагать с большой долей уверенности, проживавшие и работавшие в Западной Сибири отнюдь не по своей воле видные троцкисты: начальник сельхозуправления ОРСа Кузбассстроя Н.И. Муралов (он был арестован сразу же после принятия решение ПБ о Кузбасском деле), начальник Сибмашстроя М.С. Богуславский, замначальника Химкомбинатстроя Я.Н. Дробнис. Все те, кто 15 октября 1923 г. подписал знаменитое «Заявление 46-ти» в поддержку позиции Троцкого.

Однако после августовского процесса, арестов Пятакова, Радека, Сокольникова, Серебрякова и особенно после прихода в НКВД Н.И. Ежова первоначальные планы весьма серьезно скорректировали. 16 ноября по решению ПБ процессу в Западной Сибири придали узко локальный характер, ограничили круг его подсудимых никому за пределами Кузбасса не известными горными инженерами, а Муралова, Богуславского, Дробниса, а также Шестова и Строилова сочли необходимым судить в Москве. Тем самым Пятакову, Радеку, Серебрякову, Сокольникову придавалась роль некоего всесоюзного центра, руководившего на местах отдельными группами, в том числе и кузбасской. Ставилась цель окончательно и бесповоротно возложить на сторонников Троцкого и Зиновьева, как и предусматривалось «Директивой», ответственность за все просчеты, неудачи и ошибки при выполнении второго пятилетнего плана.

Именно такой характер принял процесс в Новосибирске, продолжавшийся всего три дня.

Г.К. Рогинский уже в начале пространной обвинительной речи перешел к «установлению связей» подсудимых с известными троцкистами, пытаясь доказать, что те получили указания о проведении актов вредительства от Муралова из Новосибирска, Пятакова из Москвы.

И все же обвинение поначалу неизбежно сводилось к тому, что следовало скорее называть преступной халатностью или в крайнем случае экономическим саботажем. Лишь позже, в ходе самого суда, при активной поддержке со стороны самих обвиняемых, процессу удалось придать все же чисто политический характер. Так, Шестов заявил, что он «получил прямую директиву от Пятакова на проведение подрывной и террористической работы в Кузбассе», кото-рую должен был «согласовать с Мураловым». Признал Шестов и более жуткое. Якобы Пятаков поручил ему «организовать (террористические) акты против членов политбюро и членов правительства, приезжающих в Западно-Сибирский край, а также против секретаря Западно-Сибирского крайкома Эйхе»⁶.

Именно такого рода показания, а также использование имевшихся в деле признаний Дробниса и Строилова позволили Г.К. Рогинскому создать чисто умозрительную картину террористической деятельности троцкистов. Той, которой в масштабах страны руководил Пятаков, а в Западной Сибири — Муралов, работавший рука об руку с Богуславским и неким Сумецким (его фамилия прозвучала лишь на новосибирском процессе и больше никогда не повторялась). В Кузбассе действовала группа, состоявшая из Носкова, Шубина и Курова, направляемая Дробнисом, а в Прокопьевске — Черепухина и Арнольда, которые, мол, и организовали неудачное покушение на Молотова в сентябре 1934 г.⁷.

Выездное заседание военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В.В. Ульриха вполне удовлетворили система доказательств, приводимых Г.К. Рогинским, чистосердечные признания обвиняемых, и 22 ноября все подсудимые были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу. Правда, на третий день президиум ЦИК СССР троим из них заменил смертную казнь десятью годами тюремного заключения⁸.

Тем, кто знакомился с отчетами о новосибирском процессе, непременно должны были броситься в глаза две весьма примечательные детали. Практически отсутствовала обычная в таких случаях пропагандистская шумиха, не было, как в августе, пространных подборок «откликов». Они оказались на этот раз очень небольшими по объему, публиковались лишь вместе с материалами «Из зала суда». Кроме того, в логически подводившей итог процесса передовой «Правды» за 23 ноября «Справедливый приговор» вряд ли случайно утверждалось: «Троцкисты представляют численно ничтожную кучку...» Эту мысль ненавязчиво подтверждало и то, что . на скамье подсудимых находилось всего десять человек, да еще шесть фигурировало на суде как несомненные участники некоего будущего процесса.

Те же, кто был знаком с «Директивой», — а это по меньшей мере все секретари обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий вне зависимости от того, являлись они членами и кандидатами в члены ЦК ВКП(б) или нет, — обязательно должны были заметить и то, что на новосибирском процессе почему-то обвиняли лишь троцкистов, а о зиновьевцах, которые, казалось бы, отныне находились с ними в неразрывной связи, не говорилось ни слова. О них словно бы забыли, как забыл П.П. Постышев в докладе, сделанном 29 августа на Киевском областном активе, когда рассказал о ликвидации «Украинского троцкистского центра», возглавлявшегося Ю.М. Коцюбинским и объединявшего только тех, кто на самом деле, да еще вплоть до 1929 г., не скрывал своей политической ориентации на Троцкого⁹.

Столь твердая и неизменная линия могла означать только одно: жесткое намерение узкого руководства с помощью НКВД — вне зависимости от того, кто возглавлял наркомат, Ягода или Ежов, — как можно скорее добиться тотального разгрома прежде всего троцкизма. Ликвидировать всех без исключения причастных именно к этой оппозиции, даже давно отошедших от нее или демонстративно порвавших с нею, публично раскаявшись в том перед партией. И еще данная непреклонная линия должна была непременно насторожить А.П. Розенгольца, А.С. Бубнова, В.А. Антонова-Овсиенко, Н. Осинского, последних из подписавших во время дискуссии 1923 г. «Заявление 46-ти» в поддержку Троцкого, но до сих пор не только оставшихся на свободе, но и занимавших весьма ответственные посты, входивших в широкое руководство.

Какие бы то ни было материалы о кузбасском деле исчезли 24 ноября. А через два дня все средства массовой информации стали сообщать в основном о самой главной теме — о ходе VIII чрезвычайного съезда Советов СССР, созванного для решения лишь одной задачи — обсуждения и принятия новой конституции. Съезд открылся в 5 часов вечера 25 ноября в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца докладом Сталина, который практически мало чем отличался от такого же доклада, опубликованного в стенограмме июньского пленума.

Сталин начал с цитирования постановления VII съезда о необходимости демократизации избирательной системы, уточнения социально-экономической основы конституции и проведении очередных выборов органов советской власти на основе новой избирательной системы. В главной части доклада он практически сохранил прежнее членение на разделы, лишь деля или объединяя их по смыслу: об изменении в жизни СССР за последние двенадцать лет; об основных особенностях проекта конституции; о буржуазной критике проекта; о назначении новой конституции. Добавил он только самое необходимое, рассказав о поправках и дополнениях к проекту, внесенных на основе всенародного обсуждения. Однако, как и на июньском пленуме, не объяснил, каким образом предусмотренные съездом поправки всего лишь по двум вопросам превратились в проект принципиально иной конституции.

Сделал акценты Сталин в докладе на другом. Во втором (практически первом) разделе, «Изменения в жизни СССР за период с 1924 г. по 1936 г.», он охарактеризовал текущий момент как «последний период НЭПа, конец НЭПа, период полной ликвидации капитализма во всех сферах народного хозяйства». Вместе с тем повторил и собственный тезис полугодовой давности об исчезновении в Советском Союзе классического пролетариата. «Наш рабочий класс... часто называют по старой памяти пролетариатом», — сказал он и пояснил: «Наш рабочий класс не только не лишен орудий и средств производства, а наоборот, он ими владеет со всем народом... Можно ли после этого назвать наш рабочий класс пролетариатом? Ясно, что нельзя»¹⁰. Делегатам давалась возможность самим прийти к логическому заключению: раз нет пролетариата, то не может быть и его диктатуры.

В следующем разделе, «Основные особенности проекта конституции», Сталин раскрыл свое понимание сложившейся в стране формации. Подчеркнул ее основу — уже возникшую, утвердившуюся, ставшую господствующей социалистическую собственность. Пояснил — ею являются «земля, леса, фабрики, заводы и прочие орудия и средства производства». Обобщил — «проект конституции опирается на эти и подобные им устои социализма, он их отражает, он их закрепляет в законодательном порядке». Сделал тем самым реверанс в адрес левых. Однако вскоре, в пятом разделе доклада, посвященном анализу поправок и дополнений к проекту, Сталин снова вернулся к характеристике реальной формации, категорически потребовал сохранить в неприкосновенности первую статью, объявляющую Советский Союз «государством рабочих и крестьян»¹¹, недвусмысленно подчеркнул: ни о какой диктатуре пролетариата речи больше быть не может.

Не довольствуясь тем, Сталин еще дважды вернулся к этой, не только по его мнению, ключевой проблеме. Сначала, несомненно подыгрывая левым, он отметил, что в СССР «государственное руководство обществом (диктатура) принадлежит рабочему классу как передовому классу общества». А затем, открыто полемизируя с ними же, оценивающими проект как «сдвиг вправо», как «отказ от диктатуры пролетариата», как «ликвидацию большевистского режима», парадоксально объяснил новую, предлагаемую проектом конституции социальную базу как «расширение базы диктатуры рабочего класса и превращение диктатуры в более гибкую, стало быть, более мощную систему государственного руководства обществом»¹².

И все же о самом важном, основополагающем, фундаментальном Сталин позволил себе сказать лишь в конце пятого раздела доклада. Решительно отклонив поправку, требовавшую «запретить отправление религиозных обрядов... как не соответствующую духу нашей конституции», он остановился на предлагаемой поправке к статье 135, которая предусматривала сохранение лишенцев. Он сказал:

«Я думаю, что эта поправка также должна быть отведена. Советская власть лишила избирательных прав нетрудовые и эксплуататорские элементы не на веки вечные, а временно, до известного периода... Не пришло ли время пересмотреть этот закон? Я думаю, что пришло время». Не ограничиваясь этим, Сталин добавил крамольное, с точки зрения ортодоксов: «Говорят, что это опасно, так как: могут пролезть в верховные органы враждебные советской власти элементы, кое-кто из бывших белогвардейцев, кулаков, попов и так далее. Но чего тут, собственно, бояться? Волков бояться — в лес не ходить. Во-первых, не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны советской власти. Во-вторых, если народ кой-где и изберет враждебных людей, то это будет означать, что наша агитационная работа поставлена плохо, а мы вполне заслужили такой позор»¹³.

Сталин ни слова не сказал ни об августовском, ни о ноябрьском процессах, вообще полностью обошел тему разоблачения вредителей и диверсантов, троцкистов-зиновьевцев. Однако именно призыв к борьбе против всех видов врагов оказался господствующим в начале прений. И весь дальнейший ход съезда отразил те настроения, которые не были заданы ни докладом Сталина, ни пропагандой. Которые и без того царили последние месяцы в умах представителей подавляющего большинства широкого руководства. И эти настроения наконец нашли выход в их речах, вряд ли подготовленных накануне выступлений. Насыщенные множеством конкретных показателей, сравнительных цифр, такие выступления готовились загодя, еще до приезда в Москву, до того, как стало возможным прочитать о новосибирском процессе.

Подтверждает такое предположение прежде всего то, что с закрытия июньского пленума и публикации проекта новой конституции представители широкого руководства так и не высказали своего мнения об основных, принципиальных положениях проекта основного закона, пусть даже в общих, ничего не значащих словах одобрения. Промолчали.

Все это, видимо, серьезно взволновало узкое руководство и заставило его предпринять меры, которые исключили бы возможность повторения того, что произошло на пленуме. Еще 16 ноября ПБ сформировало неофициальную, но обладающую неограниченными правами комиссию по руководству съездом: старая «пятерка» — Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Орджоникидзе, и те, кто за последние годы вошел в узкое руководство — Андреев, Жданов¹⁴, только те, кто твердо и последовательно поддерживал Сталина в его намерении провести широкую политическую реформу. А 20 ноября ПБ приняло решение созвать 26 ноября, то есть уже после доклада Сталина, в конце второго дня работы съезда, пленум ЦК с заведомо безусловной программой: «1. Установление окончатель ного текста конституции СССР. 2. Текущие вопросы»¹⁵. Иными словами, был сознательно отсрочен пленум, который по устоявшейся традиции следовало созвать накануне открытия съезда, решив на нем загодя все принципиальные вопросы и устранив потенциальные расхождения во взглядах. Иной срок созыва неизбежно ставил членов и кандидатов в члены ЦК перед фактом уже состоявшегося, не обсужденного ими предварительно доклада Сталина. Правда, и в назначенный день пленум так и собрался, даже без объяснения причины его отсрочки и сообщения о новой дате созыва. Случай воистину беспрецедентный.

Между тем 26 ноября открылись прения по докладу Сталина. Первым выступил П.П. Любченко — тот самый председатель украинского СНК, который на июньском пленуме открыто пытался отложить насколько возможно принятие новой конституции. Он-то и задал тон большинству последующих речей. Начав с истории революции на Украине, он рассказал о том экономическом уровне, которого достигла его республика за годы советской власти, вроде бы четко следуя в русле первого раздела доклада. Однако затем, перейдя к оценке новой системы выборов, почему-то стал рассматривать ее с точки зрения борьбы с внутренними врагами.

«Враги нашей страны думали, а некоторые еще и сейчас думают, что введение всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, дальнейшая демократизация нашей страны должны породить расслабленность нашей воли, ослабить удар по врагам социализма внутри нашей страны — по шпионам и диверсантам... Советский народ считает, что именно потому, что он монолитен, сплочен в своих действиях, что он ценой величайших жертв создал свое социалистическое отечество, он вправе и обязан уничтожить всякого врага — троцкиста, зиновьевца, националиста, меньшевика (выделено мной — Ю.Ж.), который посмеет поднять руку против социалистического строительства, против испытанных, верных руководителей... В отношении этих врагов народ един в своей воле — им может быть только Один приговор — физически уничтожить»¹⁶.

Выступавший в тот же день председатель Западно-Сибирского крайисполкома Ф.П. Грядинский, помянув для начала германских фашистов, тут же пояснил: «Самые мерзкие убийцы, агенты фашизма — подлые реставраторы капитализма, диверсанты, террористы, гнусные троцкистско-зиновьевские последыши, также пытаются мешать нам, убивая рабочих, как это было в Кемерове, вредительствуя на предприятиях, на новостройках, организуя всякого рода аварии. Часть из них уже разоблачена и уничтожена. Но для того, чтобы смести их с лица советской земли, мы должны всемерно усилить революционную бдительность»¹⁷.

Любченко и Грядинскому вторили многие. Н.М. Голодед, председатель СНК БССР: «Грязные подонки националистической контрреволюции, как и подонки троцкистской контрреволюции, будут беспощадно уничтожаться и стираться с лица земли»¹⁸.

У. Рахманов, председатель СНК Азербайджанской ССР: «Как известно, созданию Закавказской федерации бешено сопротивлялись классово-враждебные элементы — национал-уклонисты. Часть этих национал-уклонистов оказалась впоследствии в блоке с белогвардейцами, троцкистско-зиновьевскими бандитами. Надо со всей большевистской решительностью разгромить остатки контрреволюционных националистических элементов, этих подлых врагов народа»¹⁹.

С.В. Косиор, 1-й секретарь ЦК КП(б)У, член ПБ ЦК ВКП (б), остановившись подробно на достижениях СССР, воспел хвалу праву на труд, благодаря которому в стране отсутствует безработица, праву на образование, равноправию женщин и вернулся к общим рассуждениям об экономическом росте Украины. А после этого, вне какой-либо логики, заговорил о необходимости борьбы со все тем же внутренним врагом, торжественно пообещал: «Украинский народ уничтожит как троцкистско-зиновьевских выродков, так и остатки националистиче ских предателей, ведущих свою подлую подрывную работу в качестве террористов, диверсантов, шпионов на службе у иностранных капиталистов, на службе у озверелого немецкого и польского фашизма»²⁰.

Даже Н.В. Крыленко, нарком юстиции (справедливости, законности!), избрал основной темой выступления не новые правовые основы, создаваемые обсуждаемым проектом конституции, а совершенно иное. Не замечая, что на дворе давно уже не 1918 г., в полном противоречии с сутью обсуждаемого основного закона, безапелляционно заявил: «Революционной диктатурой пролетариата было, есть и будет до конца наше государство, оформленное сталинской конституцией». Завершил же Крыленко выступление, бросив открытый вызов и Вышинскому, с которым немало спорил в подкомиссии, и председателю редакционной подкомиссии Сталину: «Наше социалистическое право, социалистические законы и наши в подлинном смысле этого слова народные судьи (те самые, которые, несмотря на его сопротивление, отныне не назначались, а избирались — Ю.Ж.) будут в руках социалистического государства мощным орудием преобразования общества, мощным орудием укрепления нового общественного строя, орудием переделки сознания, в том числе и путем применения насилия»²¹.

Словом, и эти выступавшие, и даже те, в которых просто одной-тремя фразами ритуально поминались троцкисты и зиновьевцы, классовые враги, вполне сознательно и преднамеренно создавали атмосферу подозрительности, недоверия, следующим этапом чего должна была стать «охота на ведьм».

Использовались ради того все доступные примеры: и широко известные, как августовский процесс в Москве, ноябрьский в Новосибирске, и те, о которых, кроме них, никто не знал. Ораторы усиливали психологическую напряженность, расширяя круг врагов, включая в их число уже не только троцкистов-зиновьевцев, но и местных, оставшихся, впрочем, безликими националистов, и даже забытых уже всеми меньшевиков и белогвардейцев. Незаметно связывали воедино принятие проекта конституции, утверждение новой избирательной системы с неизбежностью репрессий, которые называли «усилением революционной бдительности», «физическим уничтожением врагов». Тем самым исподволь в общественное сознание внедрялось представление о наличии в стране некоей «пятой колонны» — понятия только что возникшего в охваченной гражданской войной Испании.

От таких, взывавших к ужесточению борьбы с многоликим врагом речей разительно отличались выступления — трезвые, спокойные, по делу — членов группы Сталина: Молотова, Жданова, Литвинова, Вышинского. Они не повторяли других делегатов съезда или друг друга. Говорили только о своей узкой проблеме, но напрямую связанной с проектом конституции.

М.М. Литвинов сразу же подчеркнул: «Я выступаю здесь сегодня не с обзором международного положения, ибо такого пункта в порядке дня съезда не имеется, а по докладу о проекте конституции. Мы не можем чувствовать себя особенно польщенными, когда нам говорят в связи с проектом конституции, что мы возвращаемся в лоно европейского демократизма, к буржуазным свободам. Правильнее будет сказать, что мы берем выпадающее из слабых рук дряхлеющей буржуазии знамя демократизма, знамя свободы и наполняем это понятие новым опытом, советским содержанием». Литвинов сказал так, несомненно имея в виду возможную критику проекта со стороны большевиков-ортодоксов. (Позднее именно такое толкование новой советской демократии на XIX съезде КПСС повторит, чуть переиначив, Сталин в наикратчайшем выступлении за всю свою жизнь.)

Лишь затем Литвинов как бы ушел от темы, вполне сознательно обратившись к злободневным международным проблемам, о которых вроде и не собирался говорить. Счел необходимым и своевременным напомнить всем, что «наше сотрудничество с другими странами, наше участие в Лиге наций основаны на принципе мирного сосуществования двух систем». Отсюда перешел к угрозе со стороны фашизма. Наибольшую опасность, подчеркнул Литвинов, «представляет заграничная деятельность фашизма, когда она принимает такие формы, как, например, в Испании». Он серьезно остановился на развитии событий на Пиренейском полуострове ради того, чтобы мимоходом разоблачить очередной антисоветский миф.

«Наши враги утверждают, — заметил Литвинов, — будто мы добиваемся создания на Пиренейском полуострове коммунистического советского государства, которое мы намерены даже включить в Советский Союз. В случае с Испанией мы имеем дело с первой крупной вылазкой фашизма за пределы его родины... Мы имеем дело с попыткой насильственного насаждения в Испании извне фашистского строя... Если бы эта попытка удалась, то не было бы никаких гарантий от повторения ее в более обширном масштабе в отношении и других государств. Необходимо исходить из того, что фашизм есть не только особый внутренний режим, а что он есть в то же время подготовка агрессии, подготовка войны против других государств».

А то, что такая война не за горами, Литвинов доказал предельно просто — созданием военного блока Германии и Италии, заключением «антикоммунистического пакта» между Германией и Японией, каждый из которых указывал на СССР как на одну из ближайших целей агрессии²².

Столь же предметной стала речь А.Я. Вышинского, большую часть выступления посвятившего теме резкого снижения давления государства на население страны, то есть того, к чему он имел самое прямое отношение:

«Если число осужденных в первой половине 1933 г. принять за 100, то в РСФСР в первой половине 1936 г. число осужденных будет равняться лишь 51,8%, в БССР — 24,5%. Снижение числа осужденных мы имели и в УССР, и в закавказских, и среднеазиатских республиках. Значительное снижение показывает число осужденных по таким преступлениям, как хищение социалистической собственности, имущественные преступления разных видов, преступления, связанные с сельскохозяйственными кампаниями, число которых сократилось очень резко... Число осужденных по закону от 7 августа 1932 г. за хищение общественной социалистической (колхозной — Ю.Ж.) собственности сократилось за время с первой половины 1935 г. по первую половину 1936 г.: в РСФСР - в 3 раза, в УССР - в 4 раза. Число осужденных за имущественные преступления сократилось за этот же период в РСФСР на 17%, в УССР - на 43,5%, в БССР - на 43,1%».

Но все же А.Я. Вышинский, как прокурор СССР, при всем желании, если оно у него и было, не мог не сказать и об ином виде преступности — политической. Однако здесь он ограничился лишь общими фразами, что явно выражало его личное отношение к проблеме, даже не упомянув о московском и новосибирском процессах.

«На все гнусные попытки и вылазки врага, — заметил Вышинский, — посягающего на любимых руководителей советского государства и советского народа, советский суд отвечал и будет отвечать беспощадным разгромом бандитских шаек, применяя к ним, этим подлым преступникам, всю полноту и силу советского закона, всю полноту нашего закона, карающего смертью палачей свободы и счастья трудящихся масс»²³.

Все в этой сложной, выспренней фразе, рассчитанной на устную речь, было строго продумано, выверено, не случайно. И упоминание как вершителя приговора только суда, действующего на основе закона. И игнорирование пришедшей из далекого прошлого «революционной бдительности» или призыва к «уничтожению врага», что весьма напоминало вердикт суда Линча. Потому-то и возражать Вышинскому, полемизировать с ним не смог бы никто — ни противники, ни сторонники внесудебных репрессий.

Принципиально иным по содержанию оказалось выступление А.А. Жданова. Ведь ему пришлось говорить одновременно как руководителю ленинградской партийной организации и как секретарю ЦК, одному из идеологов партии. Но, главное, еще и как члену узкого руководства, обязанному немедленно скорректировать сказанное ранее другими, ненавязчиво, но весомо исправить то, что не отвечало интересам группы Сталина, но могло в конечном итоге повлиять на общие настроения делегатов съезда и принимаемые ими решения.

Для начала Жданов успокоил тех, кто мог увидеть в проекте ревизию марксизма, декларативно заявив: «В каждой букве нового закона, в каждом слове доклада товарища Сталина воплощены силы и могущество претворенного в жизнь учения Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. Наша конституция есть победа марксизма». Затем Жданов попытался развить и доказать эту мысль. «Нам удалось построить такое государство, государство рабочих и крестьян, в котором рабочий класс, являясь руководящей силой нашего общества, сумел не только ликвидировать капиталистические классы, но и выполнить до конца свою роль преобразователя общества на социалистических началах, перевоспитывая миллионы крестьян и других трудящихся, перевоспитывая на почве диктатуры пролетариата (выделено мной — Ю.Ж.) и самих пролетариев. Это значение диктатуры пролетариата известно и понятно у нас каждому».

Не довольствуясь таким слишком общим и потому малоубедительным толкованием, Жданов рассказал о коренных изменениях в промышленности, в сельском хозяйстве, в частности на примере Ленин-градской области. Только после этого Жданов перешел к основной теме своей речи, к тому, ради чего и вышел на трибуну. Вполне логично обосновав как прогрессивность, так и необходимость введения повой избирательной системы, он подробно остановился на ее базовых принципах, не обойдя и альтернативности, хотя прямо не назвал ее. Видимо, он решил «недразнить гусей», не провоцировать наиболее консервативную часть делегатов на открытый конфликт.

«Товарищ Сталин, — сослался на авторитет докладчика Жданов, — совершенно правильно указал на то, что всеобщее избирательное право означает усиление всей нашей работы по агитации и организации масс, ибо если мы не хотим, чтобы в советы прошли враги народа, если мы не хотим, чтобы в советы прошли люди негодные, мы, диктатура пролетариата, трудящиеся массы нашей страны, имеем в руках все необходимые рычаги агитации и организации, чтобы предотвратить возможность появления в советах врагов конституции не административными мерами, а на основе агитации и организации масс. Это — свидетельство укрепления диктатуры пролетариата в нашей стране, которая имеет теперь возможность осуществить государственное руководство обществом мерами более гибкими, а следовательно, более сильными»²⁴.

Так Жданов пытался повлиять на настроение делегатов съезда, заставить их поддержать если не собственно альтернативность, то хотя бы всеобщность выборов, предоставление избирательных прав и тем, кто еще сегодня юридически был их лишен как классово враждебный элемент. При этом Жданову приходилось жонглировать термином «диктатура пролетариата», манипулировать им, придавая нужное содержание. Сначала отождествив диктатуру пролетариата с «трудящимися массами нашей страны». Затем, виртуозно выхолостив суть, заявил, что «диктатура», понимаемая всеми как «государственная власть пролетариата, используемая им в целях подавления эксплуатирующих классов и сокрушения их сопротивления»²⁵, отказывается от «административных мер», иными словами — насилия.

Как ни странно, но не этот раздел речи Жданова тут же оказался в центре внимания печати, а другой, заключительный, где он затронул проблему национальной безопасности страны. Отметив рост военной угрозы со стороны фашистских государств, он перешел к оценке политики Финляндии, Эстонии, Латвии и прямо заявил:

«...Под влиянием больших авантюристов разжигаются чувства вражды к СССР и делаются приготовления для того, чтобы предоставить территорию своих стран для агрессивных действий со стороны фашистских держав... Если фашизм осмелится искать военного счастья на северо-западных границах Советского Союза, то мы, поставив на службу обороны всю технику, которой располагает промышленность Ленинграда, нанесем ему под руководством железного полководца армии Страны Советов тов. Ворошилова такой удар, чтобы враг уже никогда не захотел Ленинграда»²⁶.

Столь жесткий тон Жданова, лишенный даже налета дипломатической корректности, был вызван очередным пограничным конфликтом — обстрелом 29 и 30 октября со стороны Финляндии советской территории. Конфликтом, следствием которого стал протест, заявленный 3 ноября временным поверенным СССР в Хельсинки А.А. Аустрином²⁷. Однако то, какие именно выводы сделал Жданов из происшедшего, заставило газеты не только Финляндии, но и Эстонии расценивать их как неприкрытую угрозу в адрес двух прибалтийских стран...

В тот же день, что и Жданов, 29 ноября, с трибуны съезда выступил Молотов. Он обратился к аудитории с речью, призванной, вне всякого сомнения, нейтрализовать впечатление, которое могли вызвать выступления Любченко, Крыленко, Грядинского, Голодеда и Рахманова. Об этом говорило и содержание речи главы правительства СССР, и то, что она была произнесена накануне прекращения прений, под занавес.

В начале выступления Вячеслав Михайлович вслед за Сталиным разъяснил делегатам, что в нашей стране уже полностью господствует социалистическая система хозяйства и ликвидирована эксплуатация человека человеком. Но добавил и свое: «Допущение мелкочастного хозяйства единоличных крестьян и кустарей, без права эксплуатации чужого труда, как и признание личной собственности граждан на их трудовые доходы и имущество, не только не противоречат господствующему положению социалистических форм хозяйства и социалистической собственности в нашей стране, но являются совершенно обязательным дополнением в данных условиях».

Да, именно так Молотов определил сущность закрепляемой конституцией социально-экономической формации — промежуточной, переходной между НЭПом и тем, что в теоретических марксистских трудах именовалось социализмом. Так он разъяснил положение, выдвинутое Сталиным о построении в СССР «экономических основ социализма». Только их, а не самого социализма. Для тех же делегатов, кто не смог бы сразу уразуметь сказанное, он добавил: «Конституция закрепляет социалистическую основу в экономике и общественном устройстве нашего государства»²⁸.

Но опять же, как и Сталин, как сам два года назад, Молотов использовал характеристику сдвигов в экономике, в общественных отношениях для обоснования того, ради чего и была замыслена новая конституция. Напомнив о главных положениях предлагаемой избирательной системы, объяснил: она «снимает вопрос о лишенцах, так как все граждане без исключения получают право выбрать и быть выбранными в советы»; «отменяет имевшиеся у нас для рабочих преимущества перед крестьянами при выборах в советы»; «заменяет существовавшие до сих пор многоступенчатые выборы средних и высших органов советской власти прямыми выборами»; «вместо открытых выборов для обеспечения большей свободы голосования вводятся тайные выборы в советы». Не ограничившись этим, как Жданов, прямо признал, что партия при выборах отказывается от монополии:

«Кандидатов в советы наряду с организациями большевистской партии будут выставлять также многочисленные у нас беспартийные организации»²⁹.

И почти сразу же Молотов раскрыл истинную причину появления последнего, наиболее значительного положения избирательной системы, разъяснил его столь же откровенно, как это сделал Сталин в интервью, данном Рою Говарду.

«Новая система послужит дальнейшему оживлению как выборов в советы, так и всей работы советов. Эта система не может не встряхнуть слабых, плетущихся в хвосте событий организаций и не может не ударить по обюрократившимся, по оторвавшимся от масс. С другой стороны, эта система облегчает выдвижение новых сил из передовых рабочих, из крестьян и интеллигентов, которые должны прийти на смену отсталым или обюрократившимся элементам».

Как и Сталин в докладе, не менее прямо Молотов заявил и о возможности того, что при такой системе выборов избранными могут оказаться те, кого считают «врагами»: «При новом порядке выборов не исключается возможность выборов кого-либо и из враждебных элементов, если там или тут будет плоха наша агитация и пропаганда. Но и эта опасность в конце концов должна послужить на пользу дела, поскольку она будет подхлестывать нуждающиеся в этом организации и заснувших работников»³⁰.

Как Сталин и Жданов, глава советского правительства открыто заявил, что избрание «враждебных» депутатов явится следствием плохой работы партийных организаций, особенно в области агитации и пропаганды. Но если оказавшийся более осторожным Жданов при этом отметил лишь то, что «административные», иными словами — репрессивные меры не будут применяться в подобных случаях, то Молотов позволил себе сказать большее, отметив положительную сторону появления «враждебных» кандидатов и депутатов. Да еще и пояснил, что именно такая система приведет к необходимому обновлению власти за счет прилива «новых сил», которые сменят «отсталых», «обюрократившихся» чиновников. Ну а это широкое руководство уже должно было рассматривать как неприкрытую угрозу в свой адрес, как явное и твердое намерение группы Сталина отрешить большинство их от власти.

Содержались в речи Молотова и иные новации, опрокидывавшие многие прежние представления. Так, детально раскрывая содержание 6-й статьи проекта конституции, он подчеркнул — она характеризует самое главное в советском строе. Пояснил: земля, недра, воды, леса, промышленные и сельскохозяйственные предприятия, транспорт, банки, средства связи, жилой фонд являются «государственной» или «общенародной» собственностью, а не «социалистической», как назвал ее Сталин. Интернационализм он предложил понимать не как международную классовую солидарность трудящихся, а как реальное воплощение новых, исключительно дружеских отношений народов, населяющих Советский Союз³².

Далеко не случайно не обошел Молотов и проблему борьбы с бывшими оппозиционерами. Но сделал это не так, как Любченко и Грядинский, Крыленко и Голодед. Он отметил: «Врагами партии Ленина — Сталина являются сейчас те, кто хотят реставрации капитализма и возвращения власти буржуазии и потому ненавидят всей душой новую конституцию СССР». Однако после столь бесспорного вывода, в полном соответствии с существовавшими пропагандистскими установками, Молотов причислил к таким врагам Троцкого и его сторонников, которые оставались непоколебимыми коммунистами и революционерами, но критиковали и группу Сталина, и новую конституцию СССР за скатывание в ревизионизм, закрепление его в виде основного закона, ликвидирующего главное, по их мнению, завоевание Октября — диктатуру пролетариата.

«В волчьей стае врагов коммунизма, — продолжал Вячеслав Михайлович, — не последнее место занимают теперь господа троцкисты, у которых одни цели с буржуазией. Нам понятны злоба и беспринципность этих на все готовых буржуазных перерожденцев (троцкистов — Ю.Ж.), ненавидящих нашу партию и всех честных строителей социализма с яростью, достойной ренегатов. Известно, что у них есть подпевалы и пособники также из правых отщепенцев. Что же? Мы знаем, как поступить с отбросами революции...»³². О том, кто такие правые, знали практически все делегаты съезда, собравшиеся в Свердловском зале Кремля.

Прения завершились 1 декабря. Завершились, показав, что среди делегатов съезда, помимо инертного большинства, имеются две небольшие, но весьма активные группы. Первая из них, представленная членами широкого руководства, демонстративно уходила от обсуждения самого существенного — новой избирательной системы, но зато нагнетала атмосферу вражды к классовым врагам, объединяя под таким названием не только бывших оппозиционеров, но и своих, местных националистов, требовала применять по отношению к ним репрессии. А вторая группа — сторонники сталинских политических реформ — настойчиво стремилась добиться безоговорочного принятия проекта новой конституции ради скорейшего воплощения ее основных принципов в жизнь.

Такое положение и вынудило фактических руководителей съезда, группу Сталина, предпринять своеобразный обходной маневр, исключить возможность не только отклонения каких-либо статей проекта конституции, но даже и просто продолжения прений. По предложению президиума съезд 1 декабря решил свернуть оказавшуюся бессодержательной дискуссию и предварительное утверждение окончательного текста основного закона перенести в малочисленную, а потому и более управляемую группу делегатов:

«Заслушав и обсудив доклад председателя конституционной комиссии ЦИК Союза ССР товарища И.В. Сталина о проекте конституции Союза ССР, чрезвычайный VIII съезд Советов Союза ССР постановляет:

1. Представленный конституционной комиссией ЦИК СССР проект конституции СССР одобрить и принять за основу.

2. Для рассмотрения внесенных поправок и дополнений и установления окончательного текста конституции Союза ССР образовать редакционную комиссию в составе 220 человек.

3. Поручить редакционной комиссии в трехдневный срок представить на рассмотрение съезда окончательный текст конституции, учтя при этом как результаты всенародного обсуждения проекта конституции, так и обсуждение на самом съезде»³³.

Таким образом группе Сталина вновь удалось избежать обсуждения проекта на все еще так и не созванном пленуме ЦК. Более того, благодаря тщательному подбору членов редакционной комиссии, состав которой не обсуждали, а просто автоматически одобрили, представительство в ней широкого руководства было сведено к минимуму. Численность работников партийного, советского и профсоюзного аппаратов в редакционной комиссии составила 86 человек, или около 40%, а членов и кандидатов в члены ЦК — 64 человека, то есть около 30%. Трудно усомниться, что именно это и обусловило чисто рабочий ход заседания редкомиссии, которое состоялось 3 декабря.

Нельзя исключить и того, что полного единодушия при утверждении редакционной комиссией проекта окончательного текста конституции³⁴ удалось достигнуть еще накануне, на встрече в Кремле у Сталина, продолжавшейся четыре часа. В пользу такого предположения говорит состав приглашенных, число которых оказалось чуть ли не рекордным — 25 человек. Прежде всего среди них были все члены ПБ и трое из пяти кандидатов в члены ПБ — Жданов, Петровский, Эйхе. Помимо них присутствовали на этом совещании члены сталинской группы — Вышинский, Литвинов, Стецкий, Таль, Яковлев; секретарь ЦИК СССР Акулов; члены широкого руководства — Берия, Гикало, Голодед, Икрамов, Крыленко, Любченко, Сулимов, Хрущев, трое из которых своими речами показали, что они находятся в рядах неявной оппозиции. Немаловажным является и то, что 22 участника совещания у Сталина входили в редакционную комиссию, а еще двое — Калинин и Акулов — были связаны с ее работой по должности³⁵.

5 декабря съезд возобновил свою работу, но лишь для того, чтобы единогласно одобрить проект конституции, предложенный группой Сталина, без каких-либо серьезных корректив. Постановление съезда оказалось предельно кратким: «Проект конституции (основного закона) Союза Советских Социалистических Республик в редакции, представленной редакционной комиссией съезда, утвердить»³".

Казалось, группа Сталина одержала полную победу. Хотя и с опозданием, все же добилась утверждения своего проекта конституции, которая и должна была стать правовой основой политических реформ. Однако главная цель — прежде всего смена широкого руководства за счет «новых сил», на основе скорейших альтернативных выборов — осталась не только недостигнутой, но и по-прежнему весьма отдаленной, отложенной на неопределенный срок. Второе постановление съезда гласило: поручить ЦИК СССР «на основе новой конституции разработать и утвердить положение о выборах, а также установить сроки выборов Верховного Совета Союза ССР»³⁷.