Произошло это вес для меня совершенно неожиданно и, может быть, поэтому еще более врезалось в памяти и оставило неизгладимый след.
Малый оперный ленинградский театр ехал в Москву на гастроли. Театр решил показать в Москве четыре советские оперы. Если сейчас это нс является диковинкой и никого бы не удивило, то в то время — в 1936 году — это было событие исключительное.
Ехал театр с большим волнением. Не говоря уже о том, что всех интересовало, как воспримет и оценит Москва, передовая художественная общественность и непосредственно правительство, постановку, усилия театра над этими спектаклями, — интересовало вообще отношение к операм, созданным впервые, операм новым, не имеющим никаких традиций.
Поэтому волнение удваивалось, разрасталось. В еще большей мере волновались, естественно, композиторы.
Вез театр мою оперу «Тихий Дон», две оперы Желобинского и «Леди Макбет» Шостаковича.
Спектакли происходили в филиале Большого театра, их показывали разнообразным слоям общественности Москвы.
Один из спектаклей-«Тихий Дон»-был показан тогда сессии ЦИКа. Присутствовали многие члены правительства.
Спектакль принимался очень хорошо-настолько хороша, что я за него успокоился вполне.
Единственно, что нас волновало, — это то, что гастроли подходили к концу, а самого интересного для нас человека и его мнения не было еще.
Как мне помнится, 16 января был последний спектакль — ставили «Тихий Дон». Я пришел в театр ко второму акту. Первый попавшийся мне навстречу человек, кто-то из работников театра, всем своим видом и выражением лица сказал мне все: я понял, кто присутствует в театре.
Я быстро прошел в ложу директора и сразу увидел в ложе напротив знакомые лица — Сталина и Молотова.
Я был прикован исключительно к этой ложе и старался в сумерках зрительного зала уловить на лицах Сталина и Молотова какое-то выражение одобрения или порицания. Конечно, это было очень трудно, но мне казалось в разных местах-может быть, мне это моя фантазия подсказывала, — что я вижу выражение то одобрения, то Порицания на лицах, вижу впечатление от спектакля.
Должен сказать, что присутствие таких зрителей страшно наэлектризовало актеров. Такого спектакля я не видел в театре ни разу: каждый делал чудеса в смысле выразительности исполнения.
После одной из самых эффектных сцен в картине-развал фронта-публика устроила авторам спектакля овацию. Мы вышли на сцену, и самый первый взгляд наш, конечно, был в ту ложу. И мы, к нашему счастью, увидели, что товарищи Сталин и Молотов стоят и вместе со всеми зрителями аплодируют нам. Мы почувствовали большое, огромное удовлетворение: наши творческие труды увенчались успехом, и Сталин, Сталин аплодирует нам!
Сильно возбужденные, мы собрались за кулисами. Обсуждали впечатления, обменивались мнениями. И вдруг подошел кто-то и попросил Самосуда зайти в ложу. Все мы страшно разволновались, так как ждали с минуты на минуту уже непосредственных впечатлений, которые принесет Самосуд.
Через несколько минут пригласили и меня. Я прошел в ложу и впервые в жизни встретился с товарищами Сталиным и Молотовым. Шел я, не чуя ног. Просто, я бы сказал, здорово перетрусил, как в таких случаях бывает. Как говорить, как держаться, что делать — промелькнули все эти мысли. Но путь был короткий, и я так ничего и не решил.
И вот, когда Сталин и Молотов поздоровались со мною, эти размышления у меня разом отпали. Все было настолько просто, естественно и приветливо, что у меня всякого рода волнения исчезли, и я просто стал отвечать на вопросы, которые мне задавали.
Первый вопрос, который мне задал Иосиф Виссарионович: нравится ли мне моя опера? Так, полушутя. Я сказал, что да, действительно мне очень нравится моя опера.
Тогда товарищ Сталин спросил в том же шутливом тоне: что же, я так и не нахожу в ней никаких недостатков?
— Нет, — сказал я, — я вижу много недостатков.
— Какие же недостатки?
Я перечислил недостатки, которые мне стали ясны, особенно после постановки оперы на сцене.
Разговор касался вообще музыки, оперной классики. И вот, собственно, тогда, в этом разговоре, Иосиф Виссарионович и выразил мысль о том, не пора ли нам начать работать над собственной, советской классикой. В те времена Большой театр совсем не ставил советских опер. Ленинградский Малый оперный театр впервые поднял вопрос о создании советских опер на современную тематику.
Говорили о советской музыке и об отношении к новой музыке консервативных элементов.
Товарищ Самосуд рассказал, какую борьбу он выдерживал, ставя молодых, «зеленых» композиторов.
— Ну, это вам, наверное, старики мешали? — спросил Сталин. И сам ответил: — Наверное, старики.
Беседа продолжалась в течение всего антракта. Когда прозвучали звонки, призывающие к последнему акту, Сталин и Молотов пожали нам руки и пожелали дальнейших успехов.
Нужно ли говорить о том, как мы сожалели о краткости антракта!
Эта встреча отразилась на всем моем дальнейшем творческом пути. Уверенность в том, что творческая линия, взятая в «Тихом Доне», при всех недостатках, неровностях-правильная и одобрена таким человеком, который для меня, как и для всех, является колоссальным авторитетом, дала мне возможность в очень короткий срок с большим подъемом работать над второй оперой — «Поднятая целина», по замыслу гораздо более трудной. Сама тема, по отзывам тех же «стариков», являлась неосуществимой. Но, плохо или хорошо, я скоро доказал, что эта задача может быть принципиально осуществима, и «Поднятая целина» вступила в свой третий сезон благополучно. Эта уверенность в правильности пути дает мне возможность работать и сейчас.
Я сейчас пишу «Волочаевские дни». Пишу с увлечением и подъемом, не забывая ни на минуту человека, воодушевившего меня, открывшего в свое время передо мною все творческие пути, — товарища Сталина.
Композитор И. Дзержинский