Блаженные алчущие и жаждущие правды...
Мф. 5: 6 .
Пришло ли время (возможность) для объективной оценки Сталина? Испытывает ли общество осознанную нужду добросовестно разобраться в том, что называется “эпохой Сталина”, эпохой не замкнутой, но простирающей корни в свою историческую ретроспективу и вполне суковатые ветви — в позднейший исторический день?.. Ведь при всей разности целей Сталина и его уродцев-”наследников” (от Хрущева до Горбачева) можно ли начисто отрицать связанность “эпохи перестройки” со столь не похожей на нее сталинской эпохой? Связанность — как объективную историческую причинность, пусть реакция на сталинизм, на идеологическую застойность социализма дальнейшей поры вылилась во всестороннюю катастрофу...
Сомневаюсь в реальности серьезного обсуждения. Сталин по-прежнему, как и десятилетья назад, высится не в полноте и насущной поучительности своего феномена, но только как жупел над клокочущим морем разнополярных страстей. Как герой, например, характерной дуэли “Бушин— Радзинский”, на ристалищном поле которой пролит и яд, и елей, а меж тем, в полую яму НЕИЗВЕСТНОСТИ проваливается СЛОЖНЕЙШАЯ в траги-героике история великой страны. История, все еще пародируемая, переводимая то в бравурный “красный”, то в не менее легкомысленный “белый”, а собственно, в черный фарс... Сегодняшние просталинские страсти немногим больше дают нашему разумению Русского Пути, чем страстишки обратного рода, кипящие ненавистью.
Тут же замечу: привычное “побивание” цифрами, статистическими аргументами — будь то статистика жертв, будь то отрадные цифры индустриального роста, повышения уровня жизни, развития науки и культуры — далеко не все поясняют нам в тенденциях “великой эпохи”. Как ни горделивы летописи свершений — действительной мощи сталинского СССР, — стоит ли забывать о случающемся (в природе и в обществе), несмотря на недавний расцвет, и случившемся, — о чем сказано в стихах Пушкина:
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу.
Как это?!. Как подобное произошло с “нерушимой” страной?.. Почему?.. Эти вопросы задаем мы не только себе — они летят и к... Сталину, стучась “во области заочны”, где мятется, скорбит ли его дух...
“Горе тебе, Вавилон, город крепкий!” — точно ли не витало неслышимо над твердынею сталинской державы? И имею в виду я не только стенания жертв за колючею проволокой избыточного ГУЛАГа, но чрезмерно-прокрустово ложе для душ, которые обретались на воле, некий тайный изъян в поспешном строительстве социализма, хотя не спешить, чураться работы “вчерне” Сталину было нельзя...
Что Сталин — фигура эпическая, титаническая, достойная бессмертной легенды, столь непреложная во всемирно-исторической своей роли, что не века, а тысячелетья будет жить в людской памяти, — этого не разумеют лишь самые пошлые умы, самые бездарные сердца. Это прежде всего — “демократы”. Это те, для кого Бог — человек, и человек не героический, не высокий, а заурядный, “маленький” — с большим, впрочем, денежным мешком за плечами. Это те, для кого нет скрижалей священней, чем скрижали с “правами человека”, где огромными буквами значится, “в том числе”, и — драгоценное! — “право на бесчестье” ( как выразился Ф. М. Достоевский, рисуя человечески-выморочного, амбициозного персонажа).
Но что же — на уровне общественной мысли — противостояло этим лавочным “гуманистам”, истерично-заплаканным антисталинистам — со времен хрущевской “оттепели”, после ХХ съезда?
Либеральной ниспровергающей критике “тирана”, “людоеда”, “злодея” и “параноика” соответствовала — на “другом” полюсе — не менее оголтелая консервативная критика. “Русская консервативная”, “русско-националистическая”, “православно-монархическая”, “почвенническая”. Которая с конца 80-х годов, скопом ворвавшись в ворота горбачевской гласности, обвиняла “демократов”, всех сплотившихся вокруг общества “Мемориал” в... недостаточности, “мягкости” приговора над “сталинщиной”. Эта “консервативная” критика, со своей стороны, развернувшись во всю “русскую ширь” и едва ль не садистски надрывая национальные сердца, создала столь пугающий образ “душегуба и мужикоборца” (О.Мандельштам), “уничтожившего крестьянство как социальную силу” (И.Шафаревич), что мстительные ветхозаветные вопли “детей Арбата” предстали и впрямь “детским плачем” над узкою чередою родных им могил...
Конфликт между либеральными и консервативными прокурорами, обрекавшими на позор и проклятье величаво-трагическую, героическую советскую эпоху, был подобен в исходных позициях конфликту “хорошего с отличным”, то есть “ужасного” с “кошмарным” — категории, в каких только и трактовался Сталин как виновник репрессий: “массовых” и “сверхмассовых” — сгноивших чуть не две трети (крестьянство!) населения страны. “Противостояние” между либеральными (космополитическими) и консервативными (“почвенными”) прокурорами приняло форму яростного состязания борцов-обличителей “наркоза сталинизма, одурманившего весь народ” (Вл. Солоухин). В ходе этого состязанья — кто пуще, кто обоснованней ненавидит “кремлевского горца” — стороны роковым образом политически побратались (что идейно и предопределило сегодняшнюю самоликвидацию “непримиримой оппозиции” ельцинскому режиму). Плечом к плечу с “детьми Арбата” встали дети, духовные внуки кулаков, скороспелые отряды “столыпинцев”, экстатических “православствующих”, монархистов-“романовцев”, навербованные как по команде в основном из “прозревших” коммрасстриг. Под сусальным покровом “гуманности”, “верности Православию”, “народолюбия” и “русофильства” речь, конечно ж, велась об уничтожении СССР, об утопическом суверенитете хуторянской России с грезящимися в ней молочными реками в кисельных берегах. А во имя жалкой “реабилитации” русского, “поддавшегося наркозу сталинизма” народа ответственность за утверждение социализма и прочное “воцарение” Сталина с остроумием перекладывалась на... Лиона Фейхтвангера, Андре Жида, западных интеллектуалов, извне культивировавших сталинизм (как пространно оправдывал “нас” заслуженный русолюб В. Кожинов, спасая честь русско-национальных “наркоманов”)...
Сталин, под гибкими националистическими перьями, не отличался от Троцкого, а последний — от Ротшильда, вплетаясь в чертово колесо мировой русофобии, большевистско-сионистского заговора, изощреннейшего идеологического коварства. Неуемным фантазиям буйного антисталинизма (антикоммунизма и антитоталитаризма) посвящались бессчетные страницы “самых патриотических” журналов, “бастионов русского патриотизма” — как себя и свои издания понимали маленькие волгокогоновы, русские отто-лацисы, рой-медведевы, сахаровцы, солженицынцы, яковлевцы... Как грибы, размножаясь спорами, они задним числом отрабатывали долг конъюнктурного подобострастья перед живыми, тщеславны- ми “мучениками тоталитаризма”, перед былым диссиденством и давно уж опутанной ЦРУ “белой” эмиграцией. И разве мало подобные авторы, “прозорливцы” духовного мира вождя, извели ядовитых чернил, уверяя, что только притворно, “лицемерно”, “трусливо” в 45-м году произнес Сталин тост “за великий русский народ”; что циничным и политиканским был в конце 30-х годов его курс на воспитание патриотизма; что единой лишь “профанации” русско-патриотических чувств служила послевоенная прорусская политика Сталина в области литературы, кино, вообще искусства, как и культ русской науки; что злокозненным было введенье понятия “старший брат” — о русском народе; что притворством, циничной прагматикой объясняется и восстановление Сталиным Патриаршества на Руси и заметные послабления Церкви в 40-х годах... Так что воистину — как пришлось мне 3,5 года тому написать о сонме коллег:
...Но если г о р ц а помянут,
его кремнистую дорогу,
так, что ни вздох его, то в строку,
как лыко драное, вплетут...
Доходило и до командных рекомендаций: “не выносить на митинги и демонстрации портретов Сталина”, компрометирующих, мол, патриотическое движение, — как дерзала школить народ, в черном 1993 году, сама “Правда”, устами очередного “Рыцаря Истины” от диссидентства или масонства.
Всем этим разгульным псевдопатриотическим ражем бесчестился не один, сам по себе, Сталин — бесчестился именно народ: весь советский и первым делом русский с его “бессмысленными жертвами”, с его якобы апостасийным (отпавшим от Божьего Промысла) путем. Бесчестилось, в частности, и “возлюбленное” крестьянство 30— 50-х годов. Крестьянство, чей труд (как и труд рабочих в пору сталинских пятилеток) якобы “становился бессмысленным, подобно труду каторжников, перетаскивающих груду камней из одного угла двора в другой, а потом — обратно” (“НС”, № 9, 1994). И эту-то вненародную по существу точку зрения, диктуемую диссидентурой, восторженно поддержали, в том числе, едва ли не все писатели-”деревенщики”, провинциальная по духовному кругозору “национальная элита”...
Ясное дело, что и победа в Великой Отечественной войне над фашистской Германией, Победа, неотделимая от государственной воли Сталина, очернялась, переводилась в двусмысленный план. Ибо сама- то Великая Отечественная война объявлялась всего-то “смертельной схваткой двух деспотов”, равно враждебных России.
Кто ответит за эту духовную власовщину, что годами источала миазмы в русские небеса и доселе отнюдь не поникла, не побита камнями позора и воровски осеняет себя то православной хоругвью, то зна- менами Дмитрия Донского, кимваля об “освобождении от коммунистического ига”? Кто ответит (хотя бы смущенным уходом с общественной арены, учительской кафедры)?.. Неужели один Эдвард Радзинский (с инородческою компанией), столь похожий и внешне на духовного Квазимодо? Неужели лишь те, кто не скрывает своего презренья к России и русским и, стало быть, не претендует войти в “патриотический пантеон”?.. Кто ответит — о, не перед памятью вождя только ! — но за дружное “русско-национальное” осмеяние, угнетение “великого государственного инстинкта русского народа” (К. Леонтьев), который (а отнюдь не “чудовищный общий наркоз стали- низма”!) выразился наконец и во всенародном оплакивании вождя в траурном марте 1953 года, когда мощно, “парадоксально” и неоспоримо заявило о себе... “мнение народное” (Пушкин). “Мнение народное”, исполненное сердечной тревоги за грядущую судьбу страны... Эта провидческая скорбь, непритворный, иными и вовсе нежданный, но подлинно всенародный плач, если б можно было перевести его на язык пластических форм, не сулил ли, по всей логике, — антиклыковского, конечно, — небанального в величавости памятника “тирану”, на каком бы написано было, по меньшей мере: “...ОТ РУССКОГО НАРОДА — С ПРОЩЕНИЕМ”?..
Сказанного не понять вне философии имперской жертвы. Жертвы, которую неизбежно приносит народ — и державокрепящая нация прежде всего, — если хочет построить великое государство. Независимое и самобытное, под сенью которого только и может быть обеспечена нациям историческая жизнь. Не иллюзорное “выживание” с неуклонною внутренней деградацией, но перспективное бытие — при немеркнущей всемирно-исторической роли самоотверженной нации.
Тот “великий государственный инстинкт русского народа”, о каком говорили все лучшие наши мыслители, состоял в подсознательном и сознательном приятии названной жертвенности. В этом приятии сказывалось не простая “кротость”, “безответность” народа, но высокая духовность его, сложная глубина религиозного чувства. Может быть, точней всех выразил пафос имперской жертвы как залога самобытия России “жесткий” наш К. Леонтьев. “НАДО КРЕПИТЬ СЕБЯ, меньше думать о благе и больше о силе. БУДЕТ СИЛА, БУДЕТ И КОЙ-КАКОЕ БЛАГО, ВОЗМОЖНОЕ”,— писал он, желая, чтобы Россия у с т о я л а перед Европой (Западом) в ее “гуманных”, эвдемонических, демократических соблаз- нах, “мягко” ведущих к национальному небытию.
Благо “кой-какое, в о з м о ж н о е”, — трезво, нещедро обещал русский мыслитель именно из глубины православного сознания. Ибо Христос, Евангелие, напоминал он, не обещали рая на земле. Не этим ли леонтьевским принципом руководствовался Сталин — аскетический вождь аскетического общества?
Как исчислить имперскую жертву, отличая ее от неимперской, антиимперской, — заслуживает особого разговора, ибо годы советской власти, весь русский ХХ век дают нам примеры и того, и другого. В сжатой форме я вела этот разговор в стихах — опубликованных в № 27 газеты “Завтра” за 1994 год и единодушно ошельмованных что в “демократической”, что в “русско-патриотической“ печати:
...А было имя ей — Победа,
стране, где маялся народ.
И шла, как водится, она
в крови по щиколотку: право,
нет у Побед иного нрава,
у них у всех сестра — война.
У них у всех сестра — печаль
и повивальной бабкой — жертва,
а в Триумфальных арках — даль,
одна лишь даль в нахлестах ветра...
...................................................
И, проклинай — не проклинай,
жди воздаянья иль расплаты, —
а “чем богаты, тем и рады” —
на крыльях вечности читай.
И, точно горная гряда,
наш Кремль граничил с небесами,
горя коронными зубцами,
даря тернистыми венцами,
суля Воздвиженье Креста...
А о “горце”, которого вслед зацитированному до дыр О. Мандельштаму “русская патриотика” римфовала только с “душегубом и мужикоборцем”, мне случилось сказать очевидное:
Он — не для вас, он для Шекспира,
для Пушкина, Карамзина...
Тут и вскипело очередное состязание “космополитов” и “почвенников”, “демократов” и “патриотов” по шельмованию “некондиционных” исторических воззрений. Камертон ему задал — по телеви- дению — сам “избранник российского неба и российской земли” (по мненью В. Распутина), почетный гражданин США Солженицын. “Есть что-то глубоко фальшивое, неблагочестивое по отношению к самой природе человека (!) — в этом требовании “объективного”, “шекспировского”, даже сочувственного Сталину взгляда”, — заголосил в “христианнейшем” “Новом мире” (№ 1, 1996) телесобеседник Солженицына Ю.Кублановский, периодический житель России и неизменный ненавистник “омерзительного... большевистского деспота”. Именно объективность в оценке Сталина он полагает преступлением против человечности, говоря даже об “идеологическом маразме” тех, кто желает объективности.
И все же, даже на этом колоритном интеллектуальном фоне, “кто может сравниться с Матильдой моей?” — с “русскою” патриотикой, ее площадно-популистскими, “человеколюбивыми” рыданьями!
“Цветущая сложность” жизни (термин К. Леонтьева. — Т. Г.), обильно приправленная, по прихоти (?) Глушковой, людскими страданиями, предстает здесь как зловонный омут”; “...движение стиха неумолимо выносит ее (меня. — Т. Г.) за пределы человеческого круга” (в нелюди); “Ее воодушевление... сродни сатанизму”; “Безумная абсолютизация насилия и крови”; “Не знаю ни одного автора, кроме Глушковой, способного на это!”; “Из литературных ассоциаций приходят на ум разве дьявольские штучки Шатаницкого — персонажа леоновской “Пирамиды”; “Тяга к насилию — вот основной пафос программного стихотворения и многих статей Глушковой”; “Эта... интеллектуальная плесень...” И т.д., и т.п. (см. “Наш современник”, № 3, 1995), так что не разберешь: то ли это “бедный Евгений” из “Медного всадника”, потеряв свою милую Парашу и повредившись рассудком, взялся за историософское перо; то ли это Иудушка Головлев “взоры дикие навел На лик державца полумира”, убиваясь: “Не жалеете Вы русского человека, Татьяна Михайловна”; то ли пародийный “Жданов-наоборот” исступленно негодует на сталинское “сверхчеловеческое величие Державы, проливающее кровь”, на “патологического” поэта и его сущую, однако, “так называемую читательскую аудиторию”, которая видит в “кровавых” стихах “проповедь истинного патриотизма”?.. А может, тут просто прямой плагиат из коротичева “Огонька” — его воплей о моей “кровавой” статье “Куда ведет “Ариаднина нить”?”, в начале перестройки?
Можно ли в такой обстановке, когда черно-мазутный каток хозяев печатного слова утюжит всякую независимую мысль, продолжать должную речь об исторической боли и славе, гордости и страданьях, переводя страсти по Сталину в разумный исторический опыт народа, в философское обобщение Русского Пути?
Впрочем, брезжит и поворот — “белый” поворот в оценке Сталина. К этому вынуждает наших антисоветчиков всесторонняя преступность нынешнего режима — так что стремится к нулю популярность проклятий какому-либо правителю прежних времен. А тем более — Сталину, собирателю и хранителю великой державы, как никто постигшему тайну реального самостоянья ее перед “цивилизованным миром”. Потому и “при дверях” очередное “прозрение” флюгерных “патриотов”, которые, впрочем, постараются обрядить Сталина в императорскую,” романовскую” мантию, отъединить его от Великой Октябрьской революции и коммунистической идеи. А при этом, быть может, подарят клочок его шинели — на новую кепку Лужкову, “тоже русскому патриоту”...
Не говорю уж о самых “бескомплексных” коммрасстригах, которые снова легко повернутся на все 180 градусов, ибо в воздухе пахнет грозой...