Имеется в виду следующий текст Н. И. Бухарина:
«Тов. Сталину. 20 июля 1935 г. Дорогой Коба. Посылаю тебе копию с части письма Эренбурга, где дается интимная информация о работе международного писательского Конгресса. В конце он очень жалуется и просит освободить его от нагрузки по организации писателей ввиду того положения, в которое он, по его словам, поставлен. Письмо, на мой взгляд, представляет интерес для тебя, поэтому я его пересылаю».
В течение 1935–1936 годов Бухарин не раз обращался к Сталину по самым различным поводам, стремился в целом доказать свою верность линии партии и отказ от прежних оппозиционных взглядов. На ряде его писем сохранились красноречивые реплики адресата.
Например, 2 декабря 1935 года Бухарин пишет: «Дорогой Коба! Я был в большом смятении, когда ты меня разносил за Эренбурга. Ты, между прочим, сказал, что я-де мало бываю в редакции. Между тем, я бываю ежедневно, а последнее время уходил, просидевши всю ночь (т. е. до 7–8 часов утра!). 2 последние дня я, действительно, не был в Москве. Мне было поручено в три дня написать брошюру о Калинине (из них один пропал из–за юбилейных торжеств). Я два дня и две ночи (до 4 часов утра) ее писал в Морозовке (и не был в это время в редакции). Посылаю тебе только что сделанную брошюру, как вещественное доказательство. Ибо тебя, очевидно, информируют такие мои «друзья», которые в чем-то особливо заинтересованы. Я тебе пишу открыто и прямо, ты не сердись. Если ты считаешь, что я «фамильярничаю» и что я не так себя веду по отношению к тебе, скажи мне об этом. Твой Н. Бухарин». На тексте имеется помета: «Чудак. Ст» (Исторический архив. 2001. № 3).
В другом письме, появившемся позднее 10 февраля 1936 года, Бухарин сетует: «Дорогой Коба! Вернувшись из Ленинграда, я был просто ошарашен и оглушен статьей в «Правде» против меня. Я, ведь, просил сделать какие угодно поправки: ведь я ни на йоту не хотел каких бы то ни было разногласий или «оттенков». Я понимаю хорошо, что ты ведешь огромную большую политику, готовишь страну и к военной победе, хочешь опереться на все достойное – в том числе и на великие национальные традиции. Поэтому особенно тебя резанула «нация Обломовых». Я же, как объяснял, хотел особо подчеркнуть и национально-освободительную роль большевизма и рабочего класса. Нехорошо сделал. Но я просил меня поправить не так, чтобы проводить через строй перед всей страной. Ты не представляешь, до чего [c. 111] глупо бывает, когда приходится страдать из-за «разногласий», которых нет. Неужели ты не можешь мне поверить, что вот уже много лет я без тени сомнений провожу партийную линию на все 100% ?..
…Есть несколько легенд, которые мне страшно мешают жить: будто я в душе ужасно себя возношу, напр. Какая все это ерунда, если бы ты знал по-настоящему мою теперешнюю «душу»! Одно я знаю, что не хуже других товарищей… могу проводить политику, которой ты руководишь. Тебя-то я признал не так, как признает любой чиновник, который может пропеть сто акафистов, а по-настоящему, целиком, по-большому. И это уже давным-давно. Но вот проклятие 1928/9 года надо мной тяготеет до сих пор. Я не скрываю: как просто – попугай, я совсем не талантлив – прямо бревно. Но разве тебе нужны попугаи?…
…Как-то недавно я тебя спросил об отношении; ты сказал: «По-прежнему». Если ты хоть на 1/100 относишься по-прежнему, то как-нибудь скажи, не ждут ли еще удары, – тогда прямо уж назначай директором зоосада, ей-богу!… Видишь ли, у каждого человека приходят годы, когда ему нужно подумать по-серьезному о своей дальнейшей судьбе – разумеется, не с точки зрения «уюта», а того, на что еще способен. Про меня всегда говорили: «Маленькая собачка и до старости щенок». Это отчасти и верно. Но мне хочется сделать еще что-нибудь хорошее. И тут я прямо должен тебе сказать: у меня одна надежда на тебя. Если бы не ты, уверяю тебя, меня бы загрызли давно, – в этом я ни капли не сомневаюсь. Одни бы загрызали, а другие бы со слезой смотрели – вот и все. Поэтому я и обращаюсь так часто к тебе. И прошу тебя понять, что мне нечего ни хитрить, ни надевать перед тобой какую-то маску».
На первой странице письма имеется надпись: «Большой ребенок. И. Ст». [c. 112]