Стенограмма заседания Военного совета при наркоме обороны СССР 1-4 июня 1937 г. Вечернее заседание 1 июня 1937 г.

Вечернее заседание 1 июня 1937 г.[1]

Ворошилов. Заседание Военного совета с участием приглашенных товарищей командиров и политработников из округов объявляю открытым. На повестке сегодняшнего заседания один вопрос: доклад о раскрытой органами Наркомвнудела контрреволюционной фашистской, правотроцкистской организации в рядах нашей армии. Тов. Егоров, идите сюда, я буду делать доклад.

Сталин. И дайте ему слово.

Ворошилов. Товарищи, органами Наркомвнудела раскрыта в армии долго существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная, контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии.

Из тех материалов, которые вы сегодня прочитали, вы в основном уже осведомлены о тех гнусных методах, о той подлой работе, которую эти враги народа вели, находясь бок о бок с нами, работая вместе с нами, живя, дыша одним и тем же воздухом с нашими честными командирами и политработниками.

Три месяца тому назад в этом зале заседал Центральный Комитет нашей коммунистической партии[2]; и здесь, на основе огромного материала, добытого следственными органами Наркомвнудела, в аналитических докладах товарищей Молотова, Кагановича, Ежова и Сталина, было вскрыто подлое проникновение врага в недра нашего народного хозяйства, государственного аппарата и даже самой партии, которое продолжалось довольно долгое время и которое имеет тяжелые последствия для нашей социалистической родины.

Еще три месяца тому назад то, что сейчас мы знаем, ни для ЦК, ни для всех нас — отдельных работников — не было ведано. Здесь, на пленуме Центрального Комитета, было вскрыто много всяких мерзавцев, продажных шпионов, вредителей, диверсантов, убийц. Были они вскрыты и в наших рядах, но ничего похожего на то, что теперь стало известно, тогда еще не было видно. Мне теперь стыдно, — здесь как раз зашел Лазарь Моисеевич Каганович, — мне теперь стыдно ему в глаза глядеть. С этой трибуны, с бахвальством, — мне тогда казалось, что с гордостью, теперь я должен это иначе квалифицировать, — с бахвальством я заявлял здесь, что мое положение не похоже на его положение, что-де у нас вскрыты только единицы, и то нам наполовину известные мерзавцы; мы знаем, что это бывшие контрреволюционеры, вместе с Троцким орудовавшие против нашей партии, против нашей страны, против нашего народа. Мы думали их перевоспитать, а теперь они оказались врагами и их своевременно схватили за руку, поймали с поличным. Я тогда здесь с гордостью заявлял, что у нас мало контрреволюционеров, а у него — Кагановича — их много. Я радовался тому, что все эти контрреволюционеры были вскрыты. Правда, я поправился тогда и сказал, что думаю, что не все еще мерзавцы у нас раскрыты; надо было думать, что и в рядах нашей армии эти господчики, эта погань должна была существовать. Враг не настолько прост, враг не настолько глуп, чтобы не запустить свои подлые щупальца в этот наиболее деликатный, наиболее действенный, наиболее важный, нужный всякому государству аппарат, каким является Рабоче-крестьянская Красная армия.

Но повторяю, товарищи, я не допускал, не мог поверить, чтобы столько и таких подлецов мы могли раскрыть, мы могли обнаружить в рядах высшего командного состава, в рядах нашей славной, нашей доблестной Рабоче-крестьянской Красной армии.

За эти три месяца, истекшие после пленума Центрального Комитета, было вскрыто очень много. В частности, за это время раскрыта правая контрреволюционная организация, действовавшая в нашей стране, та правая организация, представители и возглавляющие лица которой здесь на прошлом пленуме, с этой трибуны, проливали крокодиловы слезы, доказывая свою невиновность, свою непричастность к тем преступлениям, в которых их тогда уже изобличали многочисленные их единомышленники и сторонники. Теперь оказалось, что эти господа не только причастны, что они не только были вместе с этими их дружками, вовремя посаженными куда следует, но они были и со всеми другими контрреволюционными группами и организациями заодно. Эта шайка, возглавляемая Рыковым, Бухариным, Томским, — который в свое время и кстати покончил с собой, — Углановым и целым рядом других подлецов; эта шайка смыкалась и с контрреволюционной бандой троцкистов и зиновьевцев, с контрреволюционной бандой, которая была для специальных целей создана в Кремле, с так называемой кремлевской организацией и с контрреволюционерами нашими, военными сволочами, которая заодно вместе со всеми этими господами действовала.

Все эти контрреволюционные элементы и группы, озлобленные против нашего государства, против нашей партии, пылающие злобой против социализма, они нащупали друг друга, своевременно контактировали свою работу[3] и затем уже выступали как единое целое; выступали на всех поприщах своей злостной подрывной, подлой контрреволюционной работы. Они все одинаковы — и «правые», и так называемые в свое время «левые» троцкистско-зиновьевские банды, и все иные прочие, включительно до правых и левых эсеров, до анархистов и социалистов-революционеров. Все они объединились на одном — уничтожить всеми путями и средствами рабоче-крестьянскую страну, уничтожить власть, советскую власть, привести страну к положению, когда капитализм, как неизбежная, с их точки зрения, форма, должен воцариться в нашей стране, прийти к реставрации капитализма. И в этом направлении работали все эти господа, не гнушавшиеся, повторяю, никакими средствами в своих действиях — ни подготовкой убийств и убийством там, где это можно было, руководителей партии и правительства. И убивали рабочих-стахановцев, ударников устройством катастроф на железных дорогах, на рудниках, заводах, фабриках организацией вредительства во всех областях нашего народного хозяйства, во всех частях, во всех порах нашей социалистической жизни. Всюду буквально, в том числе и в рядах Рабоче-крестьянской Красной армии, во всех областях, не только материального оснащения, не только материальной подготовки к обороне нашей страны, но и в области боевой подготовки, в области политической подготовки и т.д. Все было принято во внимание врагом, все было сделано для того, чтобы вредить, чтобы срывать, чтобы готовить гибель нашему государству.

Эти господа все до одного, - я потом буду вам цитировать слова всех этих господ, - все эти господа в конечном счете готовились к тому, чтобы нашу армию, если так все они — и «правые», и «левые», вся эта дрянь — заявляли, если им не удастся свергнуть, покончить с нынешним правительством, с нынешним режимом, как они говорят, социалистическим, если им не удастся покончить до войны, то на войне уж обязательно они должны были ликвидировать, угробить сперва армию, нанеся ей удар всеми заранее строго обдуманными путями, а потом совершить переворот внутри страны. Для этого привлекались, разумеется, и те хозяева, люди, ради которых и во имя интересов которых эти господчики работали — и немцы, и японцы, и поляки, и еще неизвестно кто. Одним словом, весь международный капиталистический сволочной мир — все они были хозяевами этих продажных шкур, все они должны были действовать заодно.

Контрреволюционные элементы в нашей стране ловко были использованы шпионами, разведками в свое время, ловко их запустили нам, можно сказать, в самую сердцевину. С другой стороны, эти господа, став на путь измены, предательства, на путь борьбы, всеми средствами и путями искали сами этих хозяев, искали сами возможностей контактировать свою работу[4] с господами немцами, японцами, поляками. О них пока что мы доподлинно знаем. Очевидно, не исключено, что эти господа смыкали свою работу, контактировали ее и с другими разведками.

Во главе всей этой работы, как и должно быть, разумеется, стоял Троцкий. К нему тянутся все нити. Он является душой, вдохновителем и тем идейным, если можно говорить об идейности в отношении этих господ, тем идейным стержнем, вокруг которого завязался весь этот комплот[5] всех этих господ.

Что об этом говорят факты?

Показаниями Батиса, бывшего военно-морского атташе в Турции, Путны, Фельдмана, Тухачевского и целого ряда других, которых я не смогу здесь привести из-за отсутствия времени, потому что мне здесь придется и без того много цитировать, устанавливается с неопровержимой точностью и время, и способы увязки всей контрреволюционной деятельности с Троцким. Повторяю, все нити к нему тянутся.

Вот что говорит Батис. Он еще в 1930 г., будучи послан в Турцию в качестве военно-морского атташе, связался там с Троцким и от Троцкого лично получил указания, лично с ним несколько раз виделся и несколько раз получал все необходимые установки и указания.

О второй встрече с Троцким он говорит следующее: «На пристани меня встретил Троцкий». Это был второй раз, один раз он встретился с ним и дал ему информацию, Троцкий дал все необходимые директивы, потом условились второй раз встретиться. И вот он встретил его, предложил ему отправиться с ним в сопровождении другого его лица на прогулку на остров. Троцкий задал ему вопрос: «Желаю ли я быть ему полезным в его борьбе с Троцким?[6]» «Я сказал, что я считал его всегда вождем, никогда не изменял ему и не изменю ему». После этих слов Троцкий предложил рассказать ему, что предпринимают работники ГПУ при полпредстве против него. Он сообщил, что думают о нем работники ОГПУ. Тот его поблагодарил, и затем они снова условились встретиться еще раз. И вот встретились третий раз. «Поздоровавшись со мною, Троцкий спросил... (читает) ...давая мне эти установки, Троцкий говорил следующее: “Легальная борьба со Сталиным невозможна”». Это было все в 1930 г. «Наступило время других методов борьбы... (читает) ...и в остальных звеньях советского аппарата». И т.д. в этом роде.

Путна о Троцком: «Узнав о том, что я вызываюсь в последних числах сентября 1935 г. в Москву — это происходит уже через 5 лет — я сообщил об этом Седову, сыну Троцкого... (читает) ...я лично Тухачевскому». Вопрос ему задается: «Были ли и когда даны вам директивы Тухачевским?» Его ответ: «Это было в первых числах октября 1935 г. Тухачевский, получив письмо и ознакомившись с ним, спросил меня, знаком ли я с содержанием... (читает) ...что Троцкий может на него рассчитывать».

Вот что по этому поводу говорит Фельдман. Он уже говорит о том, что ему было известно от Тухачевского. Фельдману задает следователь вопрос: «Говорил ли вам Тухачевский, что он имеет связь с Троцким...» (читает). Так что, как видите, Путна являлся передатчиком одного из писем. Связь Тухачевского с Троцким относится к более раннему периоду.

Сам Тухачевский, что об этом говорит? Он говорит следующее: «... (читает) ...и быть готовой к действиям, особенно в случае войны, которая приближается». Вот что говорит Тухачевский по этому поводу дальше. «Когда вы установили связь с Троцким и какие получали от него директивы?» — спрашивают Тухачевского. Ответ: «Связь с Троцким я установил через Ромма... (читает) ...против Советской власти». Ну и т.д. Остальное вы читали.

Вы видите, что эти господа, связавшись с Троцким, вели работу по расстановке сил, вербовали людей и консолидировали, как они сами об этом говорят, все контрреволюционные элементы на работу против нашего государства, против нашей партии. Цели и задачи этих господ на разных этапах были разные. Первое время они связывались с Троцким, Троцкий связывал их с контрреволюционными всякого рода элементами разведок; затем они начинают собирание сил и создание крупной, по всем правилам организационного искусства созданной военной организации.

Вот что показывает Фельдман о том, как развивалась их работа. «Какие вы лично получали указания от Тухачевского [по] антисоветской работе и что вами было сделано?» — спрашивает следователь. Ответ: «Мне лично Тухачевский дал... (читает) ...наметить и вовлечь их в организацию, что потом им “довольно умно” и последовательно проводилось в жизнь». Следующий вопрос задается следователем: «Расскажите следствию подробно, что вам говорил Тухачевский о Якире и Корке?» «О Якире мне говорил Тухачевский... (читает) ...и никакого опыта в строительстве не имел». К сожалению, это правда. «Хочу сообщить следствию, что в одном из разговоров с Тухачевским...» (читает) Кстати сказать, Ушаков — тоже троцкист и мерзавец.

Буденный. Да, да.

Ворошилов. Тухачевский от ответа уклонился. Примерно то же самое говорит и Савицкий, который одно время был начальником Командного управления: «В целях сохранения в недрах РККА...» (читает).

Что говорит Примаков о том же самом периоде и о задачах, которые стояли перед ними: «Из всего изложенного со слов Пятакова, Фельдмана, Корка мне стало известно, что в 1934 г. Тухачевский являлся организатором и руководителем антисоветского заговора».

Нужно сказать, что долгое время не только Примаков, но и никто из других арестованных Тухачевского не называл. Примаков долгое время категорически отрицал свою виновность, отрицал это в течение 8 с лишним месяцев, заявлял, бия себя в грудь, что он честный большевик. Он не постыдился, глядя в глаза всему Политбюро, на очной ставке его, Примакова с Гарькавым, заявить, что он честный большевик и ни в чем не повинен. А через 3—4 дня он не только рассказал о всей своей подлой деятельности, не только рассказал о том, что ему было дано специальное указание законспирироваться и держаться до конца, наживать себе капитал в армии, готовиться к большой роли на случай войны, на случай необходимости ударить нашу армию в спину, но он раскрыл всех своих сообщников, в том числе и своего «вождя» Тухачевского.

Вот что Примаков говорит: «Связавшись с участниками заговора, я узнал, что основной, деловой, практической установкой на ближайшее время является собирание сил и их расстановка внутри армии...» (читает). Далее Примаков говорит: «Основные директивы, полученные за это время из-за границы, мне известны со слов Дрейцера и Путны. Они заключались в том, что Троцкий требовал создания военной организации, усиления ее в армии, пользуясь обострением классовой борьбы... (читает) ...В соответствии с этими директивами и шла работа, вплоть до 1933 г.»

То же самое говорил один из этих подлецов Эйдеман: «Основная ставка делалась на организацию при соответствующих условиях вооруженного восстания в стране во время войны...» (читает).

Я уже говорил вам, что эти господа действовали вкупе со всеми существовавшими у нас в стране и, может быть, к сожалению, частично существующими и теперь контрреволюционными организациями, в частности с правыми. Вот что по этому поводу говорит Тухачевский: «Антисоветская военная организация в армии была связана с троцкистско-зиновьевским центром и правыми заговорщиками и в своем плане намечала захват власти путем дворцового переворота, т.е. захват правительства и ЦК в Кремле...» (читает).

Из того, что вы сегодня читали, вы видели, что Корк представлял собой тоже «вождя», был в тесном контакте, в одной организации с правыми и смыкал таким образом военную контрреволюционную организацию с правыми, в частности с Бухариным, Рыковым и другими и той бандой, которая именовала себя организацией Кремля и ставила своей задачей «дворцовый переворот». Вот что говорит в своих показаниях Петерсон: «На одном совещании присутствовали Корк, Путна и Горбачев...» (читает).

Военная организация вместе со всеми другими, как я уже сказал, ставила своей задачей подготовку разгрома нашей Рабоче-крестьянской Красной армии во время войны. Контрреволюционные бандиты рассказывают об этом довольно красноречиво. Вот что говорит Ефимов: «В более позднее время, т.е. в 1935 г., во время разговора...» (читает, кончая словами: «обороноспособность страны»). Так говорил Тухачевский Ефимову, так они между собой решали задачу разгрома нашей Рабоче-крестьянской Красной армии, сидя во главе этой армии.

Что говорил по этому поводу Примаков: «Целью созданной конспиративной группы было...» (читает, кончая словами: «для чего мы условились о личной связи»). С ними был связан Пятаков. Пятаков был в курсе всех этих дел, помогал им всемерно не только словом, но и черным, подлым делом.

Корк говорит примерно то же самое. На вопрос: «Расскажите, что именно правотроцкистская контрреволюционная организация в этом направлении делала — в направлении контрреволюции?» — он отвечает: «Основная задача, которую наша правотроцкистская контрреволюционная организация ставила перед собой в этом направлении, заключалась в том, чтобы...» (читает, кончая словами: «обеспечила противнику одержание победы»). Тут комментарии, товарищи, излишни, все до наглости ясно.

Эти господа занимались вредительством очень много, очень серьезно и во всех областях нашей работы. Фельдман говорит, что: «Тухачевский мне говорил, что берется ставка на снижение темпов разворота вооружений[7] в армии, главным образом артиллерии...» (читает, кончая словами: «они налегали и действовали вовсю»), Эйдеман говорит: «Практически передо мной Тухачевский ставил задачу вербовки новых участников заговора и их соответствующую расстановку...» (читает, кончая словами: «подготовка повстанческих кадров»),

Лапин — бывший комкор и начальник Воздушных сил Дальнего Востока — показывает: «Путна поставил передо мной следующую задачу: вербовать новых участников в контрреволюционную организацию...» (читает, кончая словами: «осуществлять вредительство в оборонном строительстве»). Все это этот господин делал; мы только, к сожалению, не допускали мысли, что это контрреволюционные сознательные действия. Мы думали, что это, т. Блюхер, простая случайность или недостаточная опытность этого человека, когда он руководил у вас боевой подготовкой, а мы видели, что там не все благополучно. Когда мы его вызвали сюда для доклада, для отчета, почему у него такая большая аварийность, он здесь сделал сообщение, причем на всех на нас, и на т. Сталина в том числе, он произвел очень странное впечатление. Он, например, допустил утверждение о том, что наши летчики боятся летать на скоростных машинах и вследствие этого — это один из основных и серьезных мотивов в его аргументации — в его доказательствах неизбежности аварийности, было то, что наши летчики боятся летать на скоростных машинах. Затем он там развивал странные мысли и для командира Рабочекрестьянской Красной армии совершенно непонятные, которые наводили на очень грустные размышления всех нас, меня в особенности. Я просто понять не мог, спрашиваю: «В чем тут дело?» Я думал, что человек боится ответственности, растерялся, но я не думал, что это враг. Оказалось, что никакой растерянности не было, была сознательная контрреволюция, которую, к сожалению, ваш покорный слуга (я в этом больше, чем кто бы то ни было виноват) проглядел самым позорнейшим образом.

Эти господчики организовывали диверсии и об этом подробно, будучи припертыми к стенке, вынуждены рассказывать.

Ефимов показывает: «Тухачевский в моем присутствии в 1935 г. дал Ольшевскому задание...» (читает). Следователь просит его рассказать подробнее. Отвечает: «В моем присутствии Тухачевский поручает Ольшевскому организовать...» (читает, кончая словами: «приступить к подготовке этих диверсий»), Тухачевский об этом говорит: «В 1935 г. мною была поставлена задача перед Ольшевским о производстве диверсионных актов на различных артиллерийских складах...» (читает). То есть как раз к тому моменту, когда мы больше всего нуждались бы в артиллерийских припасах, эти господа собирались сжечь и взорвать наши артиллерийские склады.

Это говорят Ефимов и Тухачевский, а вот что говорит сам Ольшевский, которому давались эти задания. Вопрос ему: «Дайте показания о проведении вами практической диверсионной работы». Ответ: «В разговорах с Ефимовым о моей практической диверсионной деятельности...» (читает, кончая словами: «взорвать эти склады и тем самым лишить Красную армию питания — оружия и боеприпасов»). И далее он рассказывает о том, кого он привлекал, на каких складах создавал эти диверсантские группы, какие давал задания и прочее, и прочее.

Эти господа не довольствовались той работой, о которой я сейчас докладывал их словами, они заботились одновременно и о том, чтобы была соответствующая среда, из которой можно было бы в дальнейшем черпать свои ресурсы, комплектовать свои ряды. И поэтому они очень умело вели работу по организации недовольных.

Голос. Вербовку.

Ворошилов. Нет, по вызову, по провокации недовольства среди высшего начальствующего состава. Вот об этом говорит бывш[ий] начальник противовоздушной обороны Белорусского военного округа Лавров: «Касаясь общих установок организации... (читает) ...и захвата власти». Савицкий говорит о том же: «С целью вызвать недовольство командного [и] начальствующего состава... (читает) ...о законном продвижении по службе». То есть люди очень умело, очень ловко, правда, подло, — но что же, раз мы были такими простофилями, раз мы развешивали уши, — эти господа очень умело, ловко, нагло, открыто и долго, в течение ряда лет, пользовались своим высшим положением и действовали как самые отъявленные, подлые враги.

Ну-с, я мог бы тут еще вам очень много цитировать всяких вещей. Но думаю, что кое-что нужно будет пропускать, потому что это займет очень много времени. Однако нужно будет коснуться вопроса о том, как эти господа вели работу по части ослабления вооружения нашей Рабоче-крестьянской Красной армии, главным образом по линии артиллерийского ее оснащения.

Ефимов показывает, человек, который сидел у нас на артиллерии, который должен был болеть душой, работать для вооружения артиллерией нашей армии. Ему задается вопрос: «Вы выше показали, что по заданию Тухачевского вами проводилось вредительство в системе Артиллерийского управления, расскажите подробно о[бо] всей проведенной вами вредительской работе». Ответ: «Моя вредительская работа в системе Артиллерийского управления... (читает) ...отразилась на работе всей промышленности». И далее идет все в этом роде. Здесь перечисляется очень много всякого рода актов этого подлого вредительства, которое задерживало, тормозило и срывало артиллерийское вооружение нашей Рабоче-крестьянской Красной армии. Ефимов дальше говорит то же самое, продолжение тех же показаний. Они очень объемисты и мерзки.

Преображенский, инженер Остехбюро[8], арестованный по делу этой контрреволюционной военной организации, также дает показания о том, что он давал различные указания, все делал для того, чтобы вредить по линии своей работы: «В первую очередь я систематически допускал производство... (читает) ...но и инженернотехнический состав» и т.д. Это по части изобретательства и тех мероприятий, которые нас наиболее интересовали по части связи, по части всякой новой техники.

Ольшевский дает свои показания по складам: «Большая часть денежных средств, отпускаемых на складское хозяйство... (читает) ...по элементам высшей категории». И опять-таки приводит факты, как это все было ими сделано и т.д.

Не было ни одного участка, я уже говорил об этом, ни одного участка оборонной работы, где бы эти господа не орудовали самым безнаказанным, подлым образом. В частности, они вели свою подрывную работу в противовоздушной обороне. Тухачевский показывает: «Борьба и вредительство проводились Каменевым, Лавровым, Щегловым...» (читает). Лавров, начальник ПВО показывает: «... (читает). Мы думали, что это так нужно, все это обсуждалось, принималось, а на деле получилось, что контрреволюционеры делали свое гнусное дело, а мы как дураки подписывали всякие бумажки». Из показаний одного из политработников ПВО, г. Москва. Он примерно говорит то же самое, что и Лавров: «Благодаря неувязке можно было творить какую угодно контрреволюцию, какое угодно безобразие, они не могли быть замечены, потому что в этом хаосе все покрывалось, в этом хаосе нельзя было ничего разобрать».

Очень большое безобразие контрреволюционного характера было проделано в нашем гражданском строительстве и больше всего этих безобразий проделано у вас, т. Блюхер. Там не только срывали строительство, не только затягивали, не только уродовали самым подлым образом, делали из сырого леса, творили всякие невероятные вещи...

Голос. Лесом не снабжали, поэтому приходилось сырой лес выпускать.

Ворошилов. Не будем здесь пикироваться. Мы должны иначе работать. Там сделали сознательно такие печки, что эти печки не могли не давать пожаров. Как только их начали топить, они сейчас же дали колоссальнейшее количество пожаров. Причем при пожарах получались человеческие жертвы. Я отсюда при всей своей близорукости и слепоте понял, что там творятся безобразия, начали искать и действительно открыли, что печки были построены так, что обязательно должны быть пожары. Как тут пожару не быть, когда с одной стороны — печка, а с другой стороны — лигроин[9]. Отсутствие организованности и бдительности у людей создавало такое положение. Блюхер на протяжении полутора месяцев горел. И сгорело много живых людей — детей, женщин, командиров, красноармейцев. Теперь вся эта сволочь признается, они рассказывают, как все это дело строили, как они это дело организовывали.

Даже боевая подготовка, которую мы все, казалось, так держим под своим личным наблюдением, которую мы все так восхваляем и любим, даже боевая подготовка велась в значительной части, в значительной мере вредительски. Даже боевая подготовка! Об этом рассказывает и Фельдман, и Лапин, и Корк, и целый ряд других мерзавцев, приложивших руку к этому делу. «Тухачевский говорил, — сообщал Фельдман, — что он усиленно добивался протаскивания...» — к слову сказать, не по боевой подготовке, а по организации армии, в этом деле контрреволюционеры также приложили свою руку: они пытались, и не без удачи, пытались навязать и часть навязали нам такие формы организации дивизий, артиллерии и других родов войск, которые, конечно, ничего серьезного в боевом смысле сейчас представлять не могут. В частности, Тухачевский на протяжении ряда лет добивался и одно время сбивал очень многих с панталыка, он добивался организации дивизии в 7—8 тыс. чел.

Голос. И без полков и батальонов.

Ворошилов. Всем вам известно, одновременно он усиленно проповедовал организацию двухорудийных батарей; считал, мне лично доказывал, что идеальная батарея — это одно орудие, с одной пушкой, тогда можно действовать и легко, и просто, и с небольшим количеством людей. С этой своей 7—8-тысячной дивизией он носился настолько упорно и нагло, что об этом знало Политбюро, знал т. Сталин. Тов. Сталин неоднократно обрывал Тухачевского, задавал ему вопрос, как он себе представляет эту дивизию в бою, как она будет справляться с артиллерией, со всей многочисленной техникой и т.д. И он нахально бормотал, что такая дивизия наиболее подвижна, наиболее нужна.

В боевой подготовке он на протяжении ряда лет, и вы, дорогие товарищи командиры, поддерживали, теперь, слава богу, эти люди отсутствуют, а часть здесь присутствует. Он, например, проповедовал необходимость обучения и командного, и начальствующего состава, и бойцов таким образом, чтобы в бою целые части — полк, дивизия — двигались такими темпами: 4,5—5 километров в час. Когда ему говорили, что человек пешком с трудом проходит 5 километров в час, он настаивал на своем.

Голос. 5 километров ходьбы и последний бросок был 10 километров.

Ворошилов. Он хотел в прошлом году доказать свою правоту и прошел 1,5 километра в час, причем искусственно, ходил 2 часа. У нас люди некоторые делают 14 километров. 14 километров бегом красноармеец может сделать. Но не об этом речь шла, а о среднем темпе боевого наступления, когда противник сбит. Но противника сбить, как настоящий военный опыт, в частности, т. Кулик, который проделал этот опыт, показывает, что не только 1,5 километра, но и 100 метров в такой обстановке красноармеец не может сделать. Противника нужно выковыривать. Кулик говорит, что мало его выковыривать, его надо выжигать. Это было прямое, самое настоящее вредительство.

Лапин рассказывает, да и Тухачевский об этом говорит, что они давали специальные задания форсировать боевую подготовку и по линии авиации, и по линии танковых частей, и по другим родам войск; форсировать, не закрепляя итог за итогом, а форсировать, с одной стороны, чтобы показать, что все блестяще обстоит, а с другой стороны, срывать боевую подготовку, коверкать все и иметь войска ни к черту негодные.

Проводилась большая вредительская работа и по линии Осоавиахима[10], поскольку господин Эйдеман — эта дрянь, т. Березин, Эйдеман врагом оказался, мерзавцем, — и поскольку он там сидел, он принимал все указания Тухачевского по части вредительства как в области подготовки населения, так и в области снабжения оружием, в области снабжения противохимическими всякими приборами, одеждой и пр[очее], и проч[ее]. Все это проводилось довольно успешно на протяжении долгого времени.

Не оставили своим вниманием эти господа и нашу оборонную промышленность, в особенности артиллерийскую. По этому вопросу Тухачевский довольно много говорит. Я зачитаю только короткий перечень тех вредительских актов, о которых он здесь повествует. «Расскажите подробно, какая вредительская и диверсионная работа была вами проведена», — спрашивает у него следователь. «... (читает) ...необходимыми подъездными путями и т.д. Затем замедление строительства оптических заводов... (читает) ...выход материальной части из строя» и т.д. «По линии Химического управления вредительскую работу вели...» (читает) и т.д., и т.п.

Я в двух словах хочу остановиться на показаниях не военного, а бывшего военного, бывшего зам. начальника Артиллерийского управления Наркомата оборонной промышленности Артамонова. Он вместе с Тухачевским, вместе с работниками Тухачевского, когда он был начальником вооружений, проделал очень большую вредительскую работу. Очень большую! Я думаю, нет надобности зачитывать вам вот этот большой том показаний, потому что, кроме тяжестей и кроме неприятностей, ничего другого они у вас не могут вызвать. Я думаю, что вы мне поверите на слово, что этот мерзавец был приказчиком своих хозяев-контрреволюционеров. Делали они все, чтобы срывать заказы по артиллерии, делали все, чтобы наши заказы готовить из недоброкачественной продукции и тем самым ослаблять артиллерийскую мощь нашей Красной армии.

И, наконец, в заключение, товарищи, эти господа были, помимо всего прочего, еще и прямыми шпионами. Они были связаны, как я уже говорил, с иностранными разведками и генеральными штабами. Тухачевский, Лапин, Василенко об этом говорят совершенно недвусмысленно и прямо. Вот что они показывают. Вопрос: «Когда вы установили связь с германской разведкой?» Вопрос задается Тухачевскому. Тухачевский отвечает: «Когда я находился на учении и на маневрах в Германии в 1925 г.» В 1925 г. этот человек уже был связан с контрреволюционной сволочью.

Сталин. С какой?

Ворошилов. С германской.

Сталин. Шпионами?

Ворошилов. Шпионами.

Сталин. Так и надо говорить.

Ворошилов. Я так и говорил.

Сталин. Имел связь со шпионами, завербовался шпионом.

Ворошилов. Вот что он говорит: «Меня тогда все время на этих маневрах сопровождал генерал фон6[11]... (читает) ...через него я передал немецкой разведке... в 1936 г., когда я с ним встретился, я передал ему дислокацию войск... и данные о сроках сосредоточения». Дальше он показывает следующее: «Примерно к 1925 г. относится и мое знакомство с польским шпионом Домбалем...» (читает).

Сталин. И у поляков работал.

Ворошилов. Чтобы не обижались ближние соседи, он и им служил.

Буденный. Он всем служил.

Ворошилов. Затем он показывает дальше, как он себе представлял оказание непосредственной помощи тем хозяевам, которым он служил: «Между тем на Украинском фронте картина должна сложиться совершенно обратная. Армия вторжения[12], прорвавшись до Львова...» Ну, это не так важно. Вот что он дальше говорит: «В этих условиях, — говорит Тухачевский, — вредительская сдача участниками заговора Летичевского укрепленного района создала бы положение...» (читает).

А вот что показывает по части шпионажа Лапин: «Как мне рассказал Путна, шпионские связи с японцами были установлены в бытность его военным атташе в Германии в 1927—28 г...» (читает).

Вот что говорит Василенко. Ему задается вопрос: «Какие шпионские сведения были вами переданы для японской разведки?» Он отвечает: «Через некоторое время после разговора с Фильдгельсом мне позвонили домой...» (читает).

И, наконец, для того чтобы показать вам, насколько люди могут пасть, я хочу зачитать показания Карахана. Можно здесь зачитать эти показания?

Сталин. Почему нельзя?

Ворошилов. Карахан являлся участником группы, которая была организована бывшим главой Народного комиссариата внутренних дел Ягодой. Он о своем шпионаже дает развернутые, если можно так выразиться, показания: «При каких обстоятельствах вы были завербованы в германскую разведку и какую вы вели шпионскую работу?» — задает следователь вопрос этому подлецу. Вот что он отвечает: «В 1927 г. я в Москве был завербован негласным германским военным атташе в СССР Нидермайлом[13] и с тех пор являюсь агентом разведки рейхсвера»[14]. Далее он сообщает: «Программой контрреволюционного заговора являлся захват власти любыми средствами. Поэтому установление контакта с германскими правительственными кругами имело своей целью выяснить, на какую помощь со стороны Германии могут рассчитывать заговорщики...» (читает). Далее следователь спрашивает: «С кем из представителей правительственных кругов Германии вы связаны как участник заговора?» Ответ: «Генерал Мильх является весьма близким к Герингу лицом и, как он мне заявил, вел свои переговоры от имени Геринга и Гитлера по их прямому поручению...» (читает).

Сталин. Это все Карахан?

Ворошилов. Карахан с Ягодой.

Сталин. Здорово!

Ворошилов. (Продолжает зачитывать показания Карахана.) На этом первая беседа была закончена. Затем состоялась вторая встреча. Ваш земляк, т. Хаханьян. «Состоялась ли ваша вторая встреча с Мильхом?» Какие сволочи! «Да, я имел с ним встречу в этом же 1936 г. тоже в Будапеште...» (читает, кончая словами: «чтобы прийти на помощь СССР»), То есть, другими словами, речь шла о том, чтобы пойти по проторенной дорожке, чтобы этот опыт, который весьма удачно проходит в Испании, применить и в отношении нашей с вами страны. «При переговорах поднимался вопрос перед Мильхом о финансовой поддержке заговора со стороны Германии...» (читает, кончая словами: «особенно об истребителях»), И тут не забыл получить от него шпионскую весточку.

Сталин. От...[15] получал и от него хочет получить.

Ворошилов. (Зачитывает показания Карахана, кончая словами: «о вооружениях нашей армии» и т.д.). Конечно, в какой связи неважно, но Мильх был полностью осведомлен о том, что делается в нашей Рабоче-крестьянской Красной армии и, так сказать, очень хорошо оперировал этими данными, в противном случае он, может быть, не стал бы разговаривать с этим дураком.

Эти господа, как видите, мечтали об очень многом. Многое выглядит тут смешным, — и этот «дворцовый переворот», о котором они здесь болтали, и организация восстания, и быстрая победа в этом восстании, и затем смычка с контрреволюционными силами фашистской Германии, — все это кажется как будто бы смешным, абсурдным и диким. Но если принять во внимание, что эти господа имели свою агентуру во всех порах нашего государственного аппарата, когда у них сидел в свое время на посту народного комиссара внутренних дел Ягода, когда на посту зам. народного комиссара иностранных дел сидел господин Карахан, в армии сидели не только рядом со мной люди, но и в округах, — управлявшие округами, связанные между собой едиными контрреволюционными целями и задачами, — приходится, товарищи, думать, что положение было все-таки довольно неприятным. И если все это сейчас вскрыто, если вся эта контрреволюционная гидра была вовремя поймана и задушена, то только благодаря тому, что мощь, сила нашей партии, нашего великого народа, рабочего класса так велики, что эта сволочь только между собой болтала, разговаривала, шушукалась и готовилась к чему-то, не смея по-настоящему двинуться. Она двинулась один раз, в 1934 г.: 1 декабря они убили члена Политбюро и секретаря Центрального Комитета, секретаря Ленинградского областного комитета партии товарища Кирова.

Они бросили пробный шар, они думали на этом прощупать силу сопротивляемости партии и силу ненависти народа к себе. Они знали, что народ такую сволочь будет уничтожать, они знали, что рабочекрестьянские массы не могут им сочувствовать, не пойдут никогда. Они тем не менее хотели прощупать кровью и прощупали, получив очень основательный удар по рукам. Собственно говоря, кровью нашего замечательного товарища, чудесного человека Сергея Мироновича Кирова мы купили эту возможность, получили возможность обнаружить всю эту гадость. Если бы они не просчитались, мы могли бы в войну въехать со всей этой сволочью, мы могли бы прийти к войне со всеми этими господами, и тогда было бы очень трудно. Но вот этот ложный шаг врага, он дал возможность нам сперва распутать весь тот узел мерзости, гадости, преступлений, которые царили в самом Наркомате внутренних дел. Только благодаря этому Политбюро и лично т. Сталин вмешались, стали распутывать. Послали туда одного из лучших наших работников, т. Ежова, который начал распутывать дело по преступлениям, совершенным в Ленинграде, и ниточка за ниточкой добрались до господчиков, которые сидели и организовывали эти преступления, а затем через них уже и до других господ, до этих самых субъектов, о которых здесь мы ведем речь.

Товарищи, как могло все это произойти? Как могло случиться, что мы — работники Рабоче-крестьянской Красной армии — проморгали у себя такое огромное количество врагов? Как могло случиться, что мы, — большевики, честные революционеры, люди, которые призваны были, держа в руках глаза, смотреть кругом себя[16] по-настоящему, по-большевистски, — проморгали все эти мерзости?

Как это все произошло? Вот вчера, вы знаете, застрелился мой первый заместитель. Почему он застрелился, он не сказал. Его отстранили от должности за тесную и чрезмерно близкую связь с группой Якира. Когда Якир был арестован и когда он был изобличен в своих подлых преступлениях, нельзя было больше терпеть такого положения, что человек, обличенный таким огромным доверием, как должность начальника Политического управления и зам. народного комиссара обороны, нельзя было терпеть. Его сняли с должности. Он, получив приказ, тут же, не задумываясь, застрелился. Что это значит? Это наводит — у нас нет пока данных, — но это наводит на очень печальные размышления.

Сталин. Осепян показывает, что его завербовал в 1932 г. Гамарник. У нас показания есть.

Ворошилов. Ну, я этого еще не знаю. Вы теперь можете себе представить положение, когда у меня один и другой зам. — враги народа, когда у нас в армии один, другой, третий, четвертый — без конца, их очень трудно даже сосчитать: командующие, помощники командующих, — враги, враги народа.

Голос. Трудно было через них брешь пробить.

Сталин. А какой же был третий?

Голос. А Каменев?

Ворошилов. Люди так замаскировались, что я должен здесь по-честному признаться, что я не только ничего не видел контрреволюционного в действиях этих людей, но просто мне никогда в голову не приходило. Я Тухачевского, вы это отлично знаете, не особенно жаловал, не особенно любил. У меня с ним были натянутые отношения. Я Тухачевского не высоко ценил как работника, я знал, что Тухачевский больше болтает, треплет.

Голос. А Якира выдвигали.

Сталин. Выдвигали, выдвигали, факт.

Ворошилов. Вы знаете, Якир на Украине. Вот здесь сидит начальник штаба, пусть скажет, масса людей знают, пусть они скажут: выдвигал? Сказал о Якире кто-нибудь? Никогда ничего не говорили.

Голос. В 1930 г. говорили вам и т. Сталину о Якире и Тухачевском. Точным именем называл и Якира, и Уборевича, и Тухачевского.

Сталин. Что у них группа была?

Голос. Нет, не группа. Я тогда называл Тухачевского сволочью. Лично ему в глаза говорил.

Сталин. Настроение было веселое?

Голос. Нет, я покажу, что было достаточно фактов, чтобы его изобличить.

Ворошилов. Относительно группы, о том, что эти люди Тухачевский, Якир...

Голос. Уборевич...

Ворошилов. Уборевич и ряд других людей были между собою близки. Это мы знали, это не было секретом. Но от близости, от такой групповой близости до контрреволюции очень далеко.

Голос. Этого никто не знал.

Ворошилов. Мы не так давно, когда было совещание Политбюро...

Голос. В ноябре или декабре.

Ворошилов. ...Совещание, когда мы Тухачевского поставили...

Голос. 7 мая.

Ворошилов. Нет, в прошлом году, 8 месяцев тому назад. Это было после 1 мая, примерно, в июле-августе месяце. В мае месяце у меня на квартире Тухачевский в присутствии большого количества людей бросил обвинение мне и Буденному в присутствии тт. Сталина, Молотова и других, бросил мне и другим обвинение в том, что я группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику, неправильно эту политику веду и т.д. Потом, на второй день, он отказался, сказал, что был пьян и т.д. Тов. Сталин сказал, что вы здесь перестаньте препираться, давайте устроим заседание и на заседании вы расскажете, в чем дело. И вот там мы разбирали эти вопросы и опять-таки пришли к такому выводу. Там был я, Егоров.

Сталин. Они отказались.

Ворошилов. Да, отказались, хотя группа Якира, Уборевича, она вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно. Но все это было в рамках обычной склоки и неприятных столкновений людей, которые долго друг с другом работали, могли надоесть. Никто из нас не допускал, что такая вещь есть.

Я, конечно, не могу с себя снимать ответственность. Я знаю, Вячеслав Михайлович, ты все время мне говорил: смотри. Я смотрел, глаза таращил, приходил, видел, что человек работает честно, также возмущается неполадками, как и я, также работает, чтобы эти неполадки ликвидировать, также предпринимает шаги и меры, чтобы это изжить, и думал, что это так и нужно делать. Тут, конечно, нужно было, чтобы кто-то сигнализировал.

Сталин. На работе надо проверять.

Ворошилов. Это правильно. На работе Тухачевского я проверял, на работе он всякий раз проваливался и не нужен был на работе. И мы его, и ты его невысоко ценил как практического работника. Мы считали, что он дело знает, делом интересуется, и он может быть хорошим советчиком. А возьмите Якира, Уборевича. Там был командный состав высшего сорта и второго сорта, невзирая на то, что те, на которых смотрели сверху вниз, они работали как будто неплохо.

Голос. Очковтирательством занимались.

Ворошилов. Теперь выяснилось, что очковтирательством занимались.

Голос. Они нас называли фельдфебелями, унтер-офицерами.

Ворошилов. Одним словом, факт остается фактом. Мы все, я в первую голову, проморгали, прошляпили, оказались малоспособными видеть врага, если он по-настоящему, по-вражески замаскировался. Но, с другой стороны, я должен прямо еще раз заявить, что от вас, от сидящих здесь, я ни разу не слышал ни одного сигнала. Склоки, недоразумения, недовольства — это я разбирал, улаживал. Но никто из вас не подсказал, а между тем огромное количество людей, которые вместе с ними работали, не только работали, но и были в близких отношениях. Но я здесь ничего сказать не могу. Такой человек, как Смирнов, он дрался с Уборевичем и я мирил его с Уборевичем. Он приходил и говорил, что это подлец, что это сволочь, что он не большевик. Я сказал: «Я знаю, что он не большевик, что ему нельзя ни на грош верить, но никто ни разу не сказал, что он — контрреволюционер». Смирнов принадлежал к разряду людей, которые очень внимательно смотрели на него. Он видел в нем каждый сучок и задоринку, а что он — контрреволюционер, никто мне ни разу не сказал, потому что все, что мне становится известным по этой линии, я немедленно докладываю Политбюро. Но это, конечно, не оправдание. На будущее время мы обязаны построить свою работу таким образом, чтобы никаких оправданий не было. Мы не имеем право позволять повторений[17], хотя бы в самой маленькой степени, чтобы что-либо было похожее на то, что у нас произошло. Как это нужно сделать? Я думаю, что у нас все возможности налицо. Нужно немедленно сейчас очистить окончательно, железной метлой вымести не только всю эту сволочь, но все, что напоминает подобную мерзость, как бы высоко эти господа не забрались. Нужно вычистить армию буквально до самых последних щелочек, армия должна быть чистая, армия должна быть здоровая.

Голоса. Правильно.

Ворошилов. Это будет урон количественно большой, но качественно будет великое оздоровление.

Голос. Молодые подойдут.

Ворошилов. Молодые подойдут, пойдут новые поросли и в ближайший год мы, безусловно, выйдем оздоровленными.

Я думаю, товарищи, мы сделали в свое время большую ошибку, и командиров я должен на будущее время предупредить, что не только командиры, но и политработники неправильно поняли проведенную реформу о введении единоначалия[18], когда было воспринято это так. Одни думали: я — командир-единоначальник, я — все, а ты — ничего. Другие думали: ты — единоначальник, ты — командир, ты и делай, а я буду смотреть тебе в рот. Это было неправильное понятие, неправильная расценка положения, и это, к сожалению, притупило работу политработников. Это положение не дало возможности на работе в процессе самого дела друг за другом следить. Политработники самоустранились, присмирели и стали смотреть снизу вверх: командир — это все, я — маленький человек. В том числе неплохие большевики совершенно забросили партийную и политическую работу, стали пренебрегать этим делом, поэтому перестали сами расти по-настоящему, и одновременно не стали работать над подчиненными людьми. Это много способствовало тому, что эти господаконтрреволюционеры под шумок начали свое черное дело и вели его с большим успехом, с большой интенсивностью.

Тов. Сталин на последнем пленуме предупредил членов ЦК о том, что мы все, вся партия и ЦК, в особенности мы, упоенные громадными успехами от побед на всех участках, на всех фронтах, несколько самоуспокоились, начали почивать на лаврах, решили, что основное и главное сделано, теперь можно передохнуть. «Забыли, — говорил Сталин, — о том, что мы победили только все-таки на одной шестой части земли. На одной шестой части! Пять шестых еще не завоеваны».

От себя должен прибавить, что и на этой одной шестой части земли мы еще многого не завоевали, и главное, что все еще не завоевано — это душа человека. Вы видите, сколько мрази, сколько сволочи существует и не только у врагов, но и у нас, у самих, сколько существует капиталистической мерзости, и у нас самих она еще живет. Нужно завоевать душу организатора социализма, нужно выбить из своей собственной психики, из своего сознания всю гадость капиталистического прошлого. Этого, товарищи, что мы еще не сделали. А принимая во внимание, что эти пять шестых живут, действуют и больше, чем когда бы то ни было, заняты тем, как бы нас уничтожить, и думают они каждый день не о том, чтобы мы жили и действовали, а о том, чтобы мы скорее окочурились. Если вы примите все это во внимание, то получится, что то действует подходящая среда психическая и всякая прочая...тся[19]; враг вербует себе кадры и делает их подлецами, ставит их себе на службу. Методы для сколачивания рядов врага самые разнообразные, самые причудливые, но все они, с точки зрения врага, оправданны. Если мы будем шляпами, мы и после очистки армии снова будем иметь неприятности, снова появится всякая мразь. Необходимо на будущее время по-настоящему взяться за дело, за ум, выкорчевать из нашего сознания, из нашей психики в первую очередь все самые мерзкие пережитки прошлого. Когда теперь вспоминаешь всех этих Уборевичей и Тухачевских, то стыдно становится, как они себя вели с точки зрения того, что они собой представляли — это были очень грязные, подлые люди.

Буденный. Правильно, низкие люди были.

Ворошилов. И они свои мерзкие дела творили на глазах у всех. Они творили такие дела, которые не только для коммуниста, а просто для всякого честного человека были делами, с которыми мириться нельзя. Мы с такими вещами мириться не должны и не можем, И если это будет наказуемо не по гражданскому кодексу, а вот именно в нашем представлении, тогда мы от многого можем избавиться, тогда мы избавимся от таких фактов, когда люди... дяют[20] себе всякую мерзость. При такой гадости, вот при такой грязи люди быстро попадаются на удочку врага. На будущее время мы все это должны выкорчевать и выкорчуем во что бы то ни стало.

Товарищи, я делаю выводы из того, что у нас произошло в Рабоче-крестьянской Красной армии. В нашей Рабоче-крестьянской Красной армии были обнаружены на самых высоких и ответственных постах многочисленные и злостные враги народа. На протяжении ряда лет в центре и на местах они маскировались под честных коммунистов и беспартийных большевиков, скрывались под масками партийцев и большевиков, прикрываясь высокими чинами и званиями, они орудовали безнаказанно долгое время, будучи шпионами, предателями, фашистами. Эта продажная шайка преступников подготовляла убийство руководителей партии и правительства, насаждала шпионаж и вредительство во всей оборонной работе, организовывала заговоры, чтобы в момент нападения внешнего врага путем чудовищной измены нанести удар в спину нашей страны, в спину Рабоче-крестьянской Красной армии.

Весь наш великий народ дает в армию лучших своих сынов. Наше государство не жалеет средств на оборону страны. Нам, всем здесь сидящим, и всем работникам Рабоче-крестьянской Красной армии поручена самая важнейшая и самая почетная работа — оборона социализма, защита от врагов государства Советов. Мы должны были свято выполнять эти свои обязанности, как зеницу ока должны были блюсти чистоту нашей армии. Мы обязаны были уничтожать всех и всяческих врагов, откуда бы они не появлялись и откуда бы они не прибывали в нашу армию, разоблачая их и вскрывая их преступные деяния. Все это мы, большевики-коммунисты, обязаны были делать. Но, к сожалению, этого мы не делали, а если и делали, то делали мало, а если и делали, то делали это не так, как нужно. Классовый враг учуял наше слабое место и развернул свою мерзкую работу.

Я, как народный комиссар, повинен в том, что на протяжении ряда лет не заметил, что классовый враг ведет свою черную работу. Откровенно должен сказать, что я не только не замечал работу классового врага, но даже тогда, когда некоторых из них — таких, как Горбачева и Фельдмана — поймали с поличным, когда их ухватили за руку, то я не хотел этому верить, я не мог допустить измены с их стороны и я их защищал. Я прямо говорил, что это ошибка, что этого не может быть, что все это скоро выяснится, и эти люди будут скоро освобождены, ибо не может быть, чтобы они были предателями. Я в этом повинен.

Но я должен сказать, дорогие товарищи, что я ни одного случая, ни одного сигнала не видел с вашей стороны, ни одного сигнала, повторяю. Я не снимаю этим с себя никакой вины, но, как говорится, беру и вас по делу. Вы вместе со мною были поставлены партией и правительством на свои посты. Я знаю случаи ряда жалоб отдельных работников, когда у них друг с другом была склока, но, повторяю, никто ни разу не сигнализировал ни мне, ни Центральному Комитету о том, что в Рабоче-крестьянской Красной армии существуют контрреволюционные группы, что в Рабоче-крестьянской Красной армии существует конспирация или что-нибудь другое. Этим я не хочу переложить свою вину на ваши плечи, но я хочу предупредить вас о том, чтобы вы были в сто раз более бдительными, чтобы вы смотрели вокруг себя зорче, чтобы вы политически острее ставили вопросы.

Враг разоблачен, пойман с поличным и будет уничтожен. Рабоче-крестьянскую [Красную] армию мы обязаны очистить и мы ее очистим. Но классовая борьба между двумя мирами — капиталистическим и социалистическим — не прекращается. По мере того как наша страна и международный социализм будут продвигаться вперед, классовая борьба будет принимать все новые и самые разнообразные формы, будет принимать наиболее острый характер. Поэтому мы обязаны всю нашу работу построить так, чтобы забронировать этой работой на будущее время нашу армию от проникновения в нее не только классового врага, но и того хлама, среди которого враг находит для себя пищу, откуда зарождаются преступные элементы, откуда выходят злостные враги социализма.

Классовому врагу удалось нанести Рабоче-крестьянской Красной армии сильный удар, но она, невзирая на все многочисленные ошибки в нашей работе, невзирая на наши промахи, Рабоче-крестьянская Красная армия в своей основе крепка и могущественна и способна на великие подвиги ради партии Ленина—Сталина. Я утверждаю, товарищи, члены Политбюро, что если бы пришлось сегодня взяться за оружие, то, невзирая на то, что среди нас, наверно, найдется немало людей, которых нужно изъять из армии, тем не менее армия боеспособна, армия отстоит нашу Родину от всяческого нападения, откуда бы оно не шло.

Голоса с мест. Правильно. (Аплодисменты всего зала.)

[Ворошилов.] Враг пойман за руку. Врагу нужно отсечь вместе с рукой его змеиную, подлую голову. Враг должен и будет сметен с лица земли. Армия социализма должна быть и будет чистой и победной. Впредь мы будем работать по-другому. Лучше и скорее залечим все раны, нанесенные нашей армии, сделаем ее еще более сильной, славной и страшной для всех врагов нашей великой Родины и социализма.

Тяжело, товарищи, пережить все, что произошло за последние месяцы в стране, в Рабоче-кресьтянской[21] Красной армии. Но хорошо и то, что все это вскрыто теперь, сегодня, а не тогда, когда враг пошел бы на нас войной. Если бы врагу удалось продержать свою многочисленную и гнусную агентуру в нашей армии до момента войны, нам пришлось бы с первого дня боевой страды вести борьбу и против внешнего, и [против] внутреннего врага. Задача чрезвычайно тяжелая и сугубо серьезная своими последствиями.

Товарищи, Красную армию любил весь народ, гордился ею и верил в ее мощь, доблесть и преданность своей социалистической родине, преданность делу Ленина—Сталина. Сегодня эта вера народа в свою армию будет несколько поколеблена. Это прямо нужно сказать. Тяжело об этом говорить, но это правда. Только честной, неустанной большевистской работой всего коллектива начсостава мы сможем вернуть себе уважение и любовь народа, доверие и веру партии Ленина—Сталина и нашей Рабоче-крестьянской Красной армии.

Мы — Военный совет — от своего имени и от имени всех командиров, политработников и начальников Красной армии даем клятву нашей великой партии, всему народу и нашему неизменному другу и вождю товарищу Сталину приложить все силы к быстрейшему оздоровлению рядов нашей армии. Мы клянемся, что впредь будем работать так, как учил нас Ленин, как учит нас постоянно, повседневно, на практической работе товарищ Сталин. Мы завоюем доверие и любовь народа, партии и правительства. Мы ваше доверие и любовь, великий Сталин, вернем к себе снова! (Шумные продолжительные аплодисменты.)

Ворошилов. Разрешите на 10 минут объявить перерыв.

Ворошилов (председательствующий). Приступаем к обсуждению доклада. Слово имеет т. Дыбенко.

Дыбенко. Я думаю, товарищи, что из доклада, который был сделан народным комиссаром по поводу банды врагов наших, каждый из нас должен будет признать, что действительно мы недостаточно или больше, чем недостаточно, сигнализировали о всех тех безобразиях, которые на протяжении ряда лет творились у нас в армии. Но я считаю, что все-таки сигналы были, но к ним, видимо, недостаточно внимательно относились.

Я позволю себе повторить то, что я говорил в 1931 г. о Тухачевском и Уборевиче. Почему у меня подозрение было в первую очередь против Тухачевского? В 1923 г. в Смоленске мною было написано заявление в ЦК партии против Троцкого, о[бо] всех его безобразиях и о том, что тогда творилось в армии. Заявление это было написано на квартире у Тухачевского. Когда я написал это заявление, я предложил Тухачевскому подписаться. Тухачевский в течение часа доказывал мне, что я во многих случаях не прав, что идет сейчас изгнание молодого командного состава, насаждение старых офицеров, которые отчасти не только дезертировали из Красной армии, но которые боролись против нас, он доказывал нашу неграмотность. Я просил у Тухачевского возможность выехать в Москву. Тухачевский заявил, что через два дня он мне это разрешит. Теперь мне понятно, что тогда ему нужно было сообщить об этом заявлении Троцкому. Я без его разрешения ночью выехал в Москву. В Москве в первую очередь был обсужден этот доклад вместе с Федько и Урицким. Они целиком и полностью этот доклад поддержали, в это время мы были большими друзьями — я, Федько и Урицкий. На квартире у Каширина 14 чел. подписали это заявление. Доложил т. Сталину первый я, потом все 14 чел. доложили т. Сталину. У вас, т. Сталин, в кабинете, после чего была назначена комиссия ЦК партии.

Это первый случай, когда Тухачевский отказался подписать документ против Троцкого. Второй случай, я считаю, что сегодня Федько и Урицкий обязаны будут честно заявить здесь и доложить об этой организации Тухачевского, тогда это было под видом так называемой борьбы против т. Базилевича, а на самом деле заседание в 1925 г. на квартире Белицкого было против Климента Ефремовича.

Голос. Это неверно.

Дыбенко. Иван Федорович, есть документы, есть факты, есть живые свидетели. Тогда все 9 чел. были на квартире у Тухачевского.

Голос. Карьеру делал, сам спровоцировал. Неправда, докажи.

Дыбенко. Есть живые свидетели. Я все это докажу. Я считаю, что Политбюро обязано будет допросить меня, Федько и Урицкого. Когда Ефимов пришел, он настаивал, чтобы я участвовал в вашем собрании, я вызвал Тухачевского и заявил, что ведется борьба против т. Ворошилова. Я привожу пример о том, что на квартире у Урицкого после похорон т. Фрунзе мы собрались, и был единственный Артеменко, когда мы стали говорить, кого сейчас назначить, то действительно и Урицкий, и я говорили, что единственный кандидат, который может быть назначен, — это Климент Ефремович. И я заявляю, что я трижды звонил Тухачевскому, чтобы он довел до сведения т. Ворошилова. И на второй день я спрашивал его, доложил ли он Клименту Ефремовичу. Он говорит: я доложу и все-таки не доложил. И вечером, когда было заседание Бюджетной комиссии, я Клименту Ефремовичу доложил и заявил, что это было грубейшей ошибкой, что я лично вовремя ему не доложил, но я в присутствии Клемента[22] Ефремовича доложил, что за двоих товарищей, за Федько и Урицкого, головой ручаюсь, что они преданы делу и вам.

Голос. А почему же ты говоришь, что я был против заявления?

Дыбенко. Нет, я говорю, что после этого мы собрались на квартире, и записка до сих пор сохранилась Бубнову, где они объявляют о том, что я провокатор. Есть командный состав, который знает, что эта работа велась в течение 10 лет, о том, что я провокатор. В 1928 г. в Ленинграде, в гостинице «Париж», в номере у Тухачевского, когда Тухачевский был начальником штаба, я поднял вопрос 1925 г. Куликов подтвердит, что я назвал его прохвостом, мерзавцем; говорю, что он организовал выступление против Климента Ефремовича; говорю, что он сам провокатор. Но меня обвинили, назвали провокатором. Я ему тогда заявлял, что тебя, прохвоста, просто надо убить, что ты занимался провокацией среди командного состава.

Вот причины, которые дали мне возможность в 1931 г. у вас, т. Сталин, назвать Тухачевского мерзавцем, подлецом. У меня было много данных. Я думаю, что сейчас командный состав знает, какую кличку мне присвоили. Почему у нас как будто хуже дело шло, а у Якира и у Уборевича лучше? Потому что здесь, в центре, сидели враги и выставляли в красочном свете работу Уборевича и Якира. А Белова как называли? Ворошиловский фельдфебель. Какое название было Каширину? Это, говорят, ворошиловский унтер-офицер. А Левандовского как называли? Ворошиловский унтер-офицер. Дыбенко как называли? Ворошиловский унтер-офицер. Я думаю, что достаточно данных о том, какую клевету на нас возводили. Заявляли, что мы безграмотные. Я заявляю Политбюро, что мы грамотнее их в военном деле, но нам не верили, нам заявляли, что вы дураки, идиоты.

Весь командный состав Белорусского округа в прошлом году проводил военную игру. Я доказывал о недопустимости методов в военной игре, которые проводил Уборевич. Что Уборевич сказал? Он сказал: «Дыбенко — солдафон, Дыбенко ничего не понимает». Уборевич ставил вопрос: «Ты дружишь с Беловым, ты знаешь, кто такой Белов? Белов — это идиот». Он старался политически его опорочить, говорил, что у Белова неизвестно какая физиономия. Я сказал: «Я был с Беловым 5 лет в Средней Азии и я знаю, кто такой Белов». Вот такие клички давали нам.

Я считаю, что военные операции в этом году, которые предлагал Уборевич, были неправильные, пускай подтвердит это т. Егоров. Если бы мы приняли такой метод, — корпус один направить на север, корпус другой направить на запад и корпус третий направить на юг, — то это провалило бы все дело. Такое решение нельзя назвать [иначе], как идиотским. Я считаю, что это был авантюрист, который путал мозги[23]. Я сошлюсь на теорию оперативного искусства. В двух последних журналах была статья Иссерсона, которая была написана под диктовку Уборевича и Якира. Из чего исходил Иссерсон? Он предлагал армию вторжения в составе 3 корпусов, мотомехчастей, танковых частей, и берется пять бригад авиации. Это армия вторжения. Отводится 30 километров по фронту и 100 километров вглубь. Это окажется, что эту армию будут расстреливать в этом мешке, авиация будет уничтожена. Эта теория нам не нужна.

Возьмем военную игру. Егоров подтвердит, как Якир и Уборевич предлагали корпус вторжения один, корпус вторжения второй и корпус вторжения третий. Что это означает? Они внедряли и давали установки, что лучшие части Рабоче-крестьянской [Красной] армии в первый день объявления мобилизации будут уничтожены. Корпус вторжения будет уничтожен, потому что он отдельными частями расположен. Разве мы не говорили с т. Беловым, что это возмутительно? Мы говорили, что это безумие. А нам головы забивали, что это высшее достижение военного искусства. Ни черта они не знали, только ум засоряли и сейчас целый ряд теоретических обоснований операций должны быть выброшены целиком и полностью, потому что это не наша армия, а армия наших врагов.

Были ли сигналы? Я считаю, что сигналов много было, но сейчас не о сигналах нужно говорить. Я могу привести, Климентий Ефремович, что на военных советах 3 года подряд я выступал, но меня репликами забивали и не давали говорить. Я говорил о военной подготовке, что мы имели явное вредительство. Я доказывал в 1932 г., что меткий выстрел[24], теория в отношении этого является неправильной. Относительно рассеянной пулеметной стрельбы тоже я говорил. Это явно вредительские методы подготовки были. Я могу стенограммы показать, когда я об этом говорил, а меня называли солдафоном, что я ничего не знаю, что я в Средней Азии охотился и что думаю, что научился стрелять. Стрелковое дело в Средней Азии я изучил очень хорошо. Это сложная операция, требующая умения. Четыре месяца тому назад я написал докладную записку. Написал Гамарнику доклад о том, что мы не имеем на сегодняшний день ни одного санитарного поезда. Мы в этом отношении имеем инструкцию еще 1922 г., утвержденную Троцким. Эта инструкция явно вредительская. В ней написано, что в состав санитарного поезда входят вагоны 4-го класса, а у нас для вагонов 4-го класса не существует оборудования. Вот, т. Сталин, посмотрите, из чего состоит операционный вагон, находящийся в составе санитарного поезда. Стол этого операционного вагона по инструкции пришит к стене, так что к оперируемому можно подойти только с одной стороны. Света в этом операционном вагоне не полагается. Там прямо так и указано — вы, т. Баранов, проверили? — две санитарки держат свечи. Я утверждаю, что сигналы были, другое дело вам, Климентий Ефремович, об этих сигналах не докладывали.

Ворошилов. Вы мне обязаны были доложить.

Дыбенко. Я писал вашим заместителям.

Ворошилов. Моим заместителям? Мне надо было доложить.

Дыбенко. Я писал, это можно проверить. Об организационных мероприятиях. Вот здесь т. Егоров может подтвердить. Все эти организационные мероприятия проводились Левичевым. Левичев, по сути говоря, разоружает полки, лучшие полки РККА, т. Сталин, они разоружаются. Вот, например, 106-й полк: приказано сдать материальную часть. Спрашиваю, когда я получу материальную часть? «В июне месяце». Август Иванович может подтвердить, я за голову взялся. Иду снова, спрашиваю, когда получаем материальную часть. Мне говорят: «Вы получите одну пушку в ноябре 1937 г.». Как же в ноябре 1937 г., когда вот получена директива. Пробить эту стену очень тяжело. Вот с 12-м корпусным полком — 4 раза получал разноречивые директивы: то предложение перестроить на мехтягу, построим гаражи — предлагают переключить на конную тягу. Вот т. Ефремов может вам доложить. Писал я и в Генеральный штаб — ни ответа ни привета.

Я считаю, что вопрос сейчас заключается не в том, были сигналы или не были; вам, Климентий Ефремович, должны были доложить все то, что делал Левичев, а дело заключается в том, чтобы ликвидировать все это вредительство. Вам, Климентий Ефремович, Левичев доложил, что я написал доклад о ликвидации штабов. Я позволю себе доложить вам завтра, разыскав все свои доклады, что я писал не о ликвидации штабов, а о штатах современных округов. Штаты эти вредительские. Почему, т. Сталин, мне даны штаты по мирному времени 2 чел., а на военное время 19 чел.? Где же я возьму эти 17 чел.? Из запаса. Кто увольнял в запас оперативных работников, конечно, я не могу найти таких работников. Разведывательное управление на мирное время 2 чел., на военное — 15 чел. Где же мы возьмем 13 чел., которые были бы сведущи в этом деле?

Третье. Два года ставил я вопрос вот о созданных инспекциях, которые создал этот же Уборевич. Я ставил, т. Сталин, вопрос о том, что армейский аппарат, который мы формируем на военное время, мы обязаны иметь на месте. Ни один из нас не знает, чем мы будем командовать на время войны. Это вызовет в процессе войны такие дополнительные трудности, с которыми тяжело будет справляться. Штаб всего этого не изучал.

Я считаю, что у нас, т. Сталин, очень много вопросов, которые нам нужно сейчас немедленно решить. Я считаю, что у нас есть очень много вопросов, которые нужно сейчас немедленно решить для того, чтобы в корне изменить все то, что имелось до сих пор. Что касается вопроса об армейских аппаратах, то вопрос ставится не о разукрупнении таких округов, как Белорусский и Киевский, а вопрос ставится о том, чтобы там на месте были созданы армейские аппараты. Называйте их, как хотите, пусть это будут инспекции, но только не те ублюдочные аппараты в 10 чел., какие созданы Якиром и Уборевичем. Это совершенно неверно. На военное время положено иметь аппарат в 220 чел. Предположим, сегодня мобилизация, а завтра он командует теми войсками, которые непосредственно идут в бой. Одним словом, теперь же нужно пересмотреть целый ряд вопросов для того, чтобы мы каждую минуту были готовы к войне.

Ворошилов. Слово имеет т. Кожанов.

Кожанов. В документах, которые розданы Военному совету для ознакомления, не упоминаются фамилии моряков. Климентий Ефремович в своем докладе упомянул только фамилии Куркова и Батиса. Может сложиться впечатление, что во флоте все благополучно. На самом деле я считаю, что там не только благополучно, а, наоборот, еще хуже. И вот почему. Флот в течение длительного времени, в течение десятков лет, находился в руках троцкистов и зиновьевцев. До 1921 г. там господствовал троцкист Раскольников, с 1921 по 1925 г. господствовали Зоф и Курков, с 1926 по 1931 [год] флотом руководили Муклевич и Курков. Совершенно естественно, что за это время они многое сделали, причем я считаю, что наибольшее вредительство было в период времени, когда у власти стояли Муклевич и Курков, т.е. с 1926 по 1931 г. В 1926 г. против этого руководства, т.е. против Муклевича и Куркова, выступал ряд товарищей, главным образом с последнего курса Военно-морской академии. Выступали они открыто по вопросу о кадрах, о строительстве флота, а также по организационным вопросам. Что касается вопроса о кадрах, то Муклевич тогда считал, считал даже после того, как ушел из флота, что лучшими людьми, которые могут возродить флот и управлять флотом, являются Петров, Ташаков, Жерве и многие другие.

Сталин. Кто такие эти люди?

Кожанов. Это профессора Военно-морской академии, старые специалисты.

Голос с места. Адмиралы.

Кожанов. Их поддерживал Муклевич и даже многие партийцы сочувствовали этому. Мы же считали, особенно последний курс, в 1926 г., что этот народ не принимал никакого участия в Гражданской войне, в то время как последний курс составлен главным образом из участников Гражданской войны. Мы боролись по вопросу о кадрах, прежде всего по вопросу о строительстве флота. Одни в 1926 г. считали возможным для нашей страны строить линейные корабли большого флота, выдвигали теорию «господства на море». Другая группа товарищей, причем последний курс главным образом, считали, что в 1926 г. правильнее ориентироваться на малый флот, на флот торпедных катеров, на флот миноносцев, крейсеров, береговой обороны.

Вот основные вопросы, которые стояли в области флота. И по организационным вопросам ряд товарищей считали, что нужно отделиться от армии, самостоятельный морской наркомат образовать, считали, что армия не может вообще управлять флотом. Нужно уйти. Составлялись целые книги, особенно Петров в этом деле распоясался. Прочитайте его книгу «Война на море» или о «Трафальгаре». Это все написано против армии, воспитание шло в духе отделения от армии. Это было в 1926 г. Причем эта борьба шла с 1926 по 1931 г. Народ этот весь в 1930—31 гг., я уже не помню, разогнали, причем с 1926 по 1931 г., я должен сказать, вся партийная организация Балтийского флота тогда нас поддерживала. Не поддерживали нас Курков, Муклевич, Киреев, которые в это время там находились, Дуплицкий и многие другие против нас выступали, но поддерживали нас Смирнов, командир Политического управления, Окунев. В 1930—31 гг. Смирнов вылетел с Балтийского флота, и я, в том числе, вылетел, и весь последний курс был разогнан тогда. По возвращении из Японии, куда я был послан Муклевичем, я об этом выступал открыто, причем был у Климента Ефремовича.

Ворошилов. И не один раз.

Кожанов. Не один раз был и ставил вопрос совершенно правильно, что Муклевича надо убрать.

Ворошилов. Орлов возглавлял вашу группировку и пришел к власти.

Кожанов. Ничего подобного. Орлов буферил. Мало того, он был против нас.

Ворошилов. Разве вы не вместе с Орловым у меня были?

Кожанов. Лично я у вас с Орловым вместе не был.

Ворошилов. Не были разве?

Кожанов. Не был.

Голос. Орлов попал в это дело случайно, он тогда был у вас, вы его вызывали и Муклевича, но он инициативы пойти к вам не проявлял, он жал на Муклевича. Вы его и Муклевича вызвали, но он не пошел.

Кожанов. Я неоднократно доказывал и просто ставил вопрос о том, что немедленно нужно снять Муклевича, а Климент Ефремович говорил, что неудобно ставить этот вопрос.

Ворошилов. Что вы там историю рассказываете, вы сидите на Черном море, вы хозяином Черного моря сидите, вы об этом расскажите.

Кожанов. О Черном море я тоже расскажу. Там я шесть лет нахожусь, седьмой год. Когда я читал показания врага народа Тухачевского, то там ставится вопрос об отделении Украины. Якир там возглавлял все это дело. Передо мной стоит такой вопрос: не может быть, чтобы никакого внимания не было уделено Черноморскому флоту, что рука и сюда проникла для того, чтобы Украину забрать и Черноморский флот в свои руки. Забрать с одного фланга. Проникала эта рука в Черноморский флот? Я считаю, проникала. Прежде всего по линии кадров. Туда назначались: Курков, который был на Черноморском флоте в течение 8 месяцев. Курков не моя кандидатура, и я ее не поддерживал. Батис был назначен там. Причем Курков, имейте в виду, помощником командующего по материальной части, Батис — помощником начальника штаба. Начальником штаба крейсеров — Григорьев, тоже из бывших зиновьевцев. Эта группа командирская. Кроме того, сюда, в Черноморский флот, был назначен по политической части Мустафин — зам. начальника Политуправления. Затем начальник политотдела крейсеров Субоцкий[25]. На подводных лодках — Канапейкин. Таким образом, крейсера, подводные лодки и другие были захвачены тем народом, который фактически, как сейчас совершенно ясно, был не только в армейской группировке, но связан, безусловно, с врагами народа, и прежде всего с теми, которые орудовали в Крыму — с Левитиным, Ольховым и другими. Причем очень странным является разбор Гамарником этого дела сейчас же после заседания Политбюро. Вызвал он меня, т. Гугина, Мустафина и Субоцкого. Никому не давал доклада по этому вопросу. Сам начал с того, что говорит: попались, — дословное выражение «попались». Затем, ну это, может быть, потому, что Мустафин и Субоцкий не доверяли Гугину, отсюда и произошло. Сам всю речь начал с этого. Мустафин там речь произнес такую же в точности, как Гамарник. Высказались Гугин, Мустафин и Субоцкий. На этом кончилось. Я там не выступал. Прервал, может быть, звонок Климента Ефремовича. Перенесли этот вопрос к народному комиссару обороны. Народный комиссар обороны вызвал меня и Гугина. Причем я здесь же поставил вопрос о том, чтобы вызвали и Гамарника, потому что он особую позицию занимал в этом вопросе. Климент Ефремович тут же позвонил Гамарнику, но его не оказалось в этот момент. Во всяком случае, этот народ — Мустафин, Канапейкин, Субоцкий — все это работники ПУРа, причем они сильно поддерживались Осепяном. Ездил он частенько, Мустафин крутил с ним. Они были уверены в полной поддержке ПУРа, когда они вели свою работу там.

О теперешнем нашем положении. Я считаю, теперь у нас положение серьезное. Навредили очень много, в частности по кораблестроению, по приемке кораблей. В самом деле, построили такие, как сторожевики — корабли ни то ни се. Затем тральщики построили и принимают сейчас, когда они совершенно не являются тральщиками. Затем заставляют корабли принимать сейчас, когда Муклевича нет, заставляют принимать корабли небоеспособные.

Сталин. Кто?

Кожанов. Здесь, из Московского управления. Я думаю, что здесь одинаковое положение на Черном море и на Балтике. Балтика осенью приняла, а Черное море до сих пор не приняло тральщики. Кроме того, подводные лодки принимают недоконченными как в отношении оружия, так и в отношении механизации.

Ворошилов. Как принимают? Прием за вами?

Кожанов. Но я не принимаю. Принимает Орлов, сдает комиссии, и комиссия сдает мне.

Ворошилов. Но вы разве можете принимать неготовые корабли?

Кожанов. Я и не принимаю. Я говорил о «Лидере», вы не верите, что «Лидер» принят на Балтике, а на самом деле он плавает[26]. Мне это всучивают.

Сталин. Во всяком случае, здесь много неясностей. Он прав.

Ворошилов. Он прав.

Кожанов. Это одно вредительство, которое и сейчас продолжается. Кроме того, запасных частей не дают по подводным лодкам, и заставляют принимать подводные лодки без запасных частей. Кроме того, все аккумуляторное хозяйство ни к черту не годится. Здесь самое большое вредительство.

Сталин. Это было или и теперь есть?

Кожанов. И теперь так. Аккумуляторное хозяйство в самом паршивом состоянии. Причем я должен сказать, что от завода сдатчики, находящиеся на Черноморском флоте, говорят: там на заводе вредительство, а сами сдают и говорят, [что] это вредительство настоящее.

Теперь вопрос о шпионаже. Я считаю, что Черноморский флот, главным образом Севастополь, открыт для кого угодно. Причем никаких ограничений в Севастополе нет, кто угодно может туда войти. Я считаю, что в Севастополе, кроме Черноморского флота, ничего нет, кроме Североморского завода, который работает на флот; 45-й завод, который работает на авиацию и военный завод, который работает на флот. Больше никаких предприятий нет. Живет Севастополь только флотом. Однако это открыто для всего населения, все едут туда, особенно летом, а с Севастополя все видно, абсолютно. Я считаю, что нужно установить для Севастополя ограниченное постановление. В 1929 г. было постановление, чтобы ограничить въезд туда туристам. Их можно направлять из Симферополя в Ялту. Такое постановление было, однако оно тормозится. Кроме того, я считаю, что Одесса недостаточно ограждена, там орудуют японцы, итальянцы. Недавно был случай, когда застрял итальянский посол, консул около батареи и за ним вслед пошли вытаскивать японцы, итальянцы. Тут же, в Одессе, шпионаж сильно развит и работает вовсю. Мы должны все знать по вопросам строительства кораблей, материальной части, запасных частей и надо пересмотреть вопрос о кадрах.

Голос. З. и. Р[27]., который находится в НКВД, когда был поставлен вопрос, почему он себя не разоблачает, он сказал: «Не только я не разоблачаю; а Кожанов был в Японии и был связан с Путна, вместе с ним работал и себя не разоблачает». Меня интересует этот вопрос.

Кожанов. Я был в Японии с 1927 по 1930 г., был там в течение 3 лет секретарем парторганизации беспрерывно, несменяемым. Был там и Путна, очень непродолжительное время, Берзин знает, около года. Причем я боролся с Путна, а тут говорят, что я имел связь с Путна. Путна здесь есть, он может сказать; кроме того, в 1931 г. был в Лондоне, я был вместе с Левичевым. Я никакой связи с Путна не имел, наоборот, вел борьбу с ним в Японии.

Ворошилов. Слово имеет т. Горячев.

Горячев. Я хочу начать с того, что народный комиссар, делая сообщение о большом событии, о крупном заговоре в нашей стране, спрашивает о причинах, были ли сигналы для того, чтобы вскрыть по существу легальную организацию.

Голоса. Правильно.

Горячев. Легальная, открытая организация. На фронте, в центре, всюду и везде. Я вспоминаю по Белорусскому военному округу. Я попал туда в 1932 г., когда я с Академией переехал. Мне белорусский народ заявил: «Вас на Соловки пошлют при первой военной игре». При первой военной игре они почувствовали, что здесь ничего не вышло, зубы сломались, на Соловки я не пошел.

В 1933 г. едем в Гомель, проводим сбор. Я думаю, что народный комиссар знает о таких вещах, которые были вскрыты. Когда мы проводим сбор в 1933 г. во всем масштабе, Уборевич — враг народа — показывает, как надо портить оружие; мне как солдату тошно было. Винтовку берем, пилим, пружину ослабляем — полное вредительство. Такой приказ враг народа отдал, что винтовки должны носить в Белорусском воен[ном] округе в охотничьем чемодане; это полнейшее вредительство и порча оружия. Когда я попытался открыто сказать, что это порча оружия, то мне сказали, что вы недооцениваете военную подготовку и не хотите заниматься этим.

Следующий сигнал был для всей страны — 150% Красной армии стреляет. Есть ли в природе такое положение? Все газеты писали в 1934 г., когда Украинский округ соревновался с Белорусским округом. Я не знаю, как это может быть 150%, а об этом все газеты писали в дивизиях. Когда я пытался сказать, что это авантюра, что нет такого процента в природе, меня не слушали. Это большой сигнал был для округа.

Следующий вопрос. По Белорусскому округу враг народа проводит в 1933 г. такую вещь. Мы первые получили танки БТ[28] и первый сигнал командиров дивизии был, чтобы дать эти танки. Выезжаю я с[о] своими танками, меня спрашивают: «Вы за танки БТ?» Я говорю: «Да». «Округ против танков БТ». Этот документ есть в Инспекции, что все отказались от танков БТ. Я говорю, что раньше были 96 сил моторы, а мы меняем их на 420 сил. Но эти танки дали только мне, а у всех отобрали. Когда они увидели, что ничего нельзя сделать, тогда только стали давать танки БТ в другие части.

Следующий вопрос о пехоте. Нужно подходить конкретно. Вы посмотрите, неужели нельзя иначе подойти к командующим войсками, и [к] командирам корпусов, и [к] командирам дивизий? Пять километров даю, это значит, пехотинцы идут широким шагом, ни лежа, ни стоя. Разве это не сигнал? Это может напомнить только Бородинское сражение: на 4 километра — 3 кавдивизии, 3 мехбригады. Это война. Теперь дальше, танки пускают в прорыв, и за танками враг народа пускает пехоту. Это же расстрел. Это мясо. И народный комиссар, казалось, правильно вскрыл это безобразие. А враг народа подходит и говорит: «Товарищ народный комиссар, это мое приказание, я убежден в этом. Это надо отсечь. Кто это позволяет и кто так чувствует себя в бою!» Так что я думаю, это крупный, большой принципиальный сигнал.

Приказывает кавалерийским корпусам взять укрепрайон. Я доказываю, что это невозможно. Все знают в Белоруссии об этом факте. Дальше я уже не выдержал, мне всю душу выворотило и я ему сказал: «Товарищ командующий (ныне он — враг народа, тогда он был командующим), пока я буду жить, я с вами не соглашусь, ибо это расстрел конницы. Не имея ни одной пушки, брать укрепрайон — это значит расстрелять всю нашу конницу». Так, видите ли, дело дошло до Инспекции. После того как мы провели это, нас собрал маршал, и когда мы пришли к народному комиссару, я подал там же, у него в кабинете, реплику и спросил: «Можно брать крепость одной конницей?» Он говорит: «Только сумасшедшие так могут думать». А вот нас учат так. Я и тогда считал, что подобные приказы, они нас приведут к тому, что созданную Сталиным и Ворошиловым конницу мы расстреляем. Разве это не сигнал был? Это было достаточным сигналом, чтобы увидеть его лицо. Что же он делает после этого? На третий день он присылает телеграмму: «Приказываю вам провести зачетную тему: конный корпус берет укрепрайон». Ну что же, я проводил. Приказано было перед всеми командирами. Я говорил, что это невыполнимо, но, поскольку мне было приказано, я проводил. И показал, что это было нечто иное, как колоссальнейший расстрел конницы. 20 лет укрепрайон существует и взять его без единой пушки, нас просто сумасшедшими людьми посчитают. Это был сигнал и народному комиссару я пытался это докладывать.

Теперь в смысле политической физиономии врага народа Уборевича. Меня одно удивляет. Вот этот же самый Смирнов, тот же самый Уборевич в Белорусском округе, они не только не пользовались никаким авторитетом, но, т. Сталин, я заявляю и вам, товарищ народный комиссар, что командный состав органически не мог выносить Уборевича, он его просто ненавидел. Поэтому, очевидно, ему было тяжело иногда работать.

Сталин. Все ли его ненавидели?

Горячев. Только единицы могли ему сочувствовать.

Голоса. Это не так. В рот ему смотрели.

Горячев. Мы же между собой обменивались; и я со всей ответственностью говорю, что в этом отношении ему было тяжело, он чувствовал себя не совсем ладно. Начальники Политуправления Булин и Бубнов могут подтвердить, что сочувствовали ему только единицы.

Голос. Это не так.

Горячев. Меня удивляет только одно, как он игнорировал политическую и партийную работу. Он в присутствии всех заявил нам, что на 8-й Чрезвычайный съезд[29] мы никто не поедем. Как это было? Он собрал совещание; после того как провел совещание, выступает на трибуну и заявляет: «Я, командир корпуса, запрещаю вам выезд на съезд. Никто из вас не имеет права ехать без моего разрешения. Там вам делать нечего». Это было официальное распоряжение.

Второе. После исторического Пленума, на котором т. Сталин делал свой доклад по итогам Пленума, собрание произвело на нас чрезвычайно тяжелое впечатление. Собрали нас вдруг весь актив — от командира полка до комиссара. И вот по такому историческому докладу выступает с докладом о решениях ЦК Уборевич. Я не знаю, т. Булин, он здесь сидит, может быть, это было специальное указание.

Булин. Я в Смоленске был.

Горячев. Я не знаю. Вы же присутствовали. Это бросилось всем в глаза. Как он сделал этот доклад. Процитировал резолюцию и по коням. В заключение сказал, что я вам на съезд запрещаю ехать. Враг народа открыто выступал.

Последнее. Этот враг народа конницы не переваривал. В то же самое время за три месяца до смерти[30] он объезжает всю конницу, начинает с севера и идет на юг. В моем корпусе он захватил две дивизии. Этот его объезд бросился всем в глаза. Как приезжает в дивизию, плохо ли, хорошо ли, 50 тыс., 20 тыс., 10 тыс., самодеятельность увидел — выдать 20 тысяч. Разбрасывал деньгами направо и налево.

Сталин. Раздавал деньги?

Горячев. Разбрасывал. Стыдно было, т. Сталин. Я только что смотрел полк, признал его плохим. Он приехал, посмотрел первую смену: «Вам назначается 5 тыс. руб., выдается двойное жалованье, вы — лучший командир полка». Ну что же, это — командующий войсками?

А как они себе создавали кадры! Я приведу следующий пример. В 4-й кавалерийской дивизии имени т. Ворошилова, исторической дивизии, сидел начальником штаба академик Смирнов, которого вскрыли только в прошлом году. Оказалось, что он служил у белых, что он — сын священника.

Буденный. При чистке партии?

Горячев. Нет, после чистки.

Буденный. Значит, при обмене.

Горячев. И сам он выглядит хамом, видно, что он психологически священник. (Смех.) А Уборевич не дает его исключать из партии. Из 4-й дивизии, из Слуцка, его перебрасывают начальником 6-й дивизии имени Буденного.

Сталин. А кто командует 6-й дивизией?

Горячев. 6-й дивизией командует Вейнер.

Сталин. А 4-й дивизией?

Горячев. А 4-й Жуков. Сейчас этот Смирнов сидит в штабе округа. Вот как враги вербовали себе актив. Теперь ясно, почему сигналы не доходили туда, куда нужно. Потому что был замкнутый круг. Напишешь в НКВД — попадает врагам; напишешь Уборевичу — то же самое. Вот почему, товарищ народный комиссар, до вас ничего не доходило. Куда ни пишешь — нигде не пробьешься. Попадает к Гамарнику, Уборевичу, Левичеву; как видите, замкнутый круг. У нас атмосфера до того была наэлектризована, что на нашей конференции в Белоруссии чуть не назвали его врагом народа. Сколько вредительства, сколько очковтирательства, сколько предательства имели мы от такого врага народа, как Уборевич. Начальником штаба сидел у него подхалим Бобров.

Товарищ народный комиссар, когда вы командовали Московским округом, вы, наверное, помните Филина, который сидел в Московском округе и оказался шпионом. Товарищ Базилевич тоже его знает. Бобров у него сидел приказчиком, молокососом. Приезжаю я в Белорусский округ и вижу, что он командует дивизией, через 3 месяца получает корпус, а через 6 месяцев — начальника штаба корпуса. Вот как они выдвигали своих людей. А мы, со своей стороны, не давали им боя.

Я кончаю. Факт совершился. Хорошо, что мы вскрыли все это теперь. Что сейчас нужно делать? Нужно выкорчевать до конца все остатки этого вредительства, но нужно сделать это спокойно, без паники, чтобы не попасть в тяжелое положение. На всю жизнь мы должны запомнить этот тяжелый для нас урок. Мы должны запомнить, что это произошло в результате того, что мы забыли самокритику, успокоились, развили подхалимство и т.д. Ведь возьмите, товарищи, такой факт: у нас в армии не ведется никакой борьбы с пьянством. Иногда говоришь о человеке, который буквально разложился, пьянствует, которого нужно выгнать из армии. А Фельдман говорит: «Вы его затираете». И берет его в другую часть.

Голос с места. Правильно.

[Горячев.] Я это заявляю со всей ответственностью. И получается так, что этот человек, которому не место в армии и которого надо выгнать, плюет тебе в глаза и уезжает в другую часть с повышением.

Ворошилов. Тов. Смирнов.

Смирнов. Вот мы, когда шли на заседание Военного совета, здесь, в Центральном Комитете партии, первое, что вам прямо надо, товарищи, сказать: стыдно, что сильно мы действительно опозорились, прозевали. Знали ли мы, что вот эти Тухачевский, Уборевич, что они, собственно говоря, не большевики, люди не наши?

Голоса. Знали.

Смирнов. Знали, но все-таки сами себе их на шею посадили и подчинялись, в рот смотрели, в том числе и т. Горячев лебезил перед Уборевичем. В чем наша беда? Мы ослабили, безусловно, партийное влияние в армии.

Голос. Правильно, это главное.

Смирнов. Политорганы стали хуже работать.

Голос. Они самоустранились.

Смирнов. Политработники, — народный комиссар часто меня зверем по всякому поводу называет, — но, к сожалению, ручными мы зверями оказались.

Голос. Правильно.

Смирнов. Не воспитывали кадров, а все дело в людях. Ведь если посадить своих людей, и подводная лодка будет хорошая, и судно можно построить хорошее, и боевая подготовка будет хорошая. Воспитание людей, большевистское воспитание ослаблено.

Голос. Правильно.

Смирнов. Разве не подходили мы именно по-фельдфебельски, по-солдатскому к оценке людей: какой он строевик, какая у него выправка, сколько процентов он выстрелял...

Голос. Правильно.

Смирнов. А по-большевистски, по-настоящему мы не подходили, воспитание было ослаблено. Ведь не такие мы действительно ручные. Гамарника мы не знали, что он враг народа, ему говорили, круг замыкался, не догадывался, видно, народ. Я прямо скажу, что нас — политработников — к большим вопросам не допускали.

Голос. Правильно.

Смирнов. Мы часто не могли вам доложить.

Голос. Правильно. И не разговаривали с нами.

Смирнов. Они тоже умный народ, и окружили наркома очень тесным, замкнутым кольцом. Мы Гамарнику говорили, а там круг замыкался. До ЦК мужества не хватило у нас дойти.

Сталин. Кто ходил — доходил.

Смирнов. Это первый урок, который мы все должны извлечь — надо доходить. Говорил я т. Гикало. Легче стало в Ленинграде, когда Жданов под боком: прибежишь, расскажешь и можешь быть уверенным, что до ЦК дело дойдет. Воспитание людей мы ослабили, и этих людей знали, что они — не большевики; знали, что Тухачевский — барин, помещик, не лежит душа к Тухачевскому; но никто не знал, что он — прямой шпион с 1925 г. Мы допускали такое положение, что они стали политику определять кое в чем: в строительстве армии, в рассуждениях о политруках, о советах военных, о дисциплинарной практике; недавно речь шла о том, чтобы отобрать дисциплинарные права у политработников. Они определяли политику — в этом наша беда.

Голос. Правильно.

Смирнов. Герои теперь все стали, когда все стало ясно, после того как прочитали материалы т. Ежова; и Горячев шумит. Мы чувствовали, видели, что неправильно дело идет, возились, немножко возни было, но острой, политической борьбы не было, остро вопросов не ставили. Это первый урок — остро ставить вопросы, если нужно — идти до ЦК, поставить по-настоящему, по-большевистски воспитание кадров. В этом сейчас основное.

Основное сейчас заключается в том, чтобы выкорчевать людей. Ну, что это? Если бы взять всех этих мерзавцев, вывести всю эту шантрапу шпионскую, достаточно было бы хорошей команды пулеметной, чтобы их раздробить, в этом смысле они нестрашны, щели между партией и народом они не сделали — это их заставило рядиться под большевиков и копаться в подполье контрреволюционном, зловонном и замышлять гнусные заговоры против советской власти. Нет щели. Сами по себе на народе они нам не страшны, но страшны, когда они законспирированы, закрыты, когда рассажены на большие посты, когда они дают нам распоряжения, и сами мы выполняем это, стараемся обеспечить. Вот вы помните, Климент Ефремович, наш разговор с вами, я имел в виду и Уборевича. Много терпим мы от этого народа потому, что они посажены советской властью. Вы помните этот разговор?

Ворошилов. Помню, помню.

Смирнов. Я имел в виду и его. Мы часто терпим очень много от них потому, что думали, что человек посажен советской властью, смирялись. Вот насчет того, что нам надо извлечь из этого и как воспитывать. Ну-ка, моргните вы нам хоть раз, чтобы мы Тухачевского и Уборевича швырнули, мы бы давно их в бараний рог свернули. Вот про флот расскажу. Когда бросили нас с XIV съезда группу людей в Ленинградский гарнизон, после этого я был оставлен начальником политотдела Балтийского флота. Кто там был? Зоф и другие, зиновьевский дух был вовсю. Они опирались на старую дворянскую братию. Кругом дворянство было. Мы тогда ставили вопрос — сломать шею этой идеологии, когда хотели эмансипироваться и свой наркомат иметь. Затем поставили вопрос о кадрах. Так что мне сказали? Вот Смирнов, запустили козла в огород. Действительно, кругом дворянское сословие было. Надо было немножко продвигать. Вот, например, Кожанов, Лудри, мы думали о них: молодые растущие люди, в 1926 г. они были прогрессивными. Поставили вопрос о кадрах. Ну, раз поставишь вопрос — тебе ткнут, второй раз поставишь и в конце концов думаешь, не умнее же ты всех. Нужно было так практическую работу поставить, чтобы линия большевистская продвигалась.

Можем мы исправить положение? Безусловно, можем, потому что народу сейчас подросло очень много и из молодых, хороших людей, овладевших военной культурой, и партийных людей. Мы можем, безусловно, поставить своих людей. Ну, в первое время подождем полгода, год, пока они не осмотрятся, через год незаметно будет, как вырастут свои люди. А сейчас почему так? Потому что они стояли там, где готовят людей, и там, где ставят людей. Они своих людей ставили орудием, в определенные решающие узлы своих людей ставили. А я убежден, что под ними сидят лучшие люди. Значит, люди есть, задача сейчас в том, чтобы действительно выкорчевать всю эту нечисть, поставить своих людей. Может быть, попроще, поменьше, но наших людей. А кроме того, и в военном отношении подрастающих.

И затем, наладить большевистское воспитание. Надо перестать подходить к командирам так, как это бывает. Первое, что надо поставить, это то, что мы не можем терпеть командира в Красной армии, который не был бы большевиком действительно, партийным или непартийным. А мы снисходим, ухаживали и человека портили. Надо курс держать на такой подбор командиров, которому бы верили, потому что человек поведет в бой. А мы частенько спускали ошибки, превращали в систему это, в гнилую идеологию. И за это враг подцеплял людей. Есть ряд людей, которые дрались с нами и которые были подцеплены врагом. Это жертвы нашей плохой и неправильной работы с людьми. Значит, надо по-настоящему поставить большевистское воспитание так, чтобы каждый командир, каждый политработник своего подчиненного научил правильно руководить. Ведь сейчас уйма неправильных дел. Возьмите нашу дисциплинарную практику, — прямо можно удивляться. Есть отдельные случаи такие, которых в старой армии не было.

Голос. Да, отдельные есть.

Смирнов. И они не находят резкую отповедь. Ну, хорошо, тебя сейчас посадила советская власть, тебе верят, а в бою, когда гауптвахтой не успокоишь, когда смерть перед ним стоит, как он будет относиться к такому командиру? Почему в Гражданскую войну так шли? Потому что командир в моральном и политическом отношении был вожаком, за ним шли. А у нас прорывается такое отношение к красноармейцу, которое абсолютно недопустимо. Запустили мы это дело. Вот я вспоминаю, когда был в Ленинграде, так стыдно становится. А сейчас ходишь с повинной и стыдно. Нам надо изменить обстановку, чтобы на нас снова смотрели как на достойных сынов Рабоче-крестьянской Красной армии.

Голос. Правильно. (Аплодисменты.)

Ворошилов. Слово имеет т. Лудри.

Лудри. Я хотел бы обратить внимание и Политбюро, и Военного совета на одно очень важное звено, которое, на мой взгляд, еще не выкорчевано в смысле вредительства. Это вопрос о научно-исследовательской работе, о конструкторском бюро, которое работает, вернее говоря, работало. Известно, что любимым занятием Тухачевского была его болтовня с авантюристами, которые шатались у него целыми стаями. Среди них два-три изобретателя нашлись. Более конкретный вопрос о работе Особого техбюро. Эта организация являлась монопольной организацией по существу для Красной армии, которая изобретала, конструировала и поставляла, пыталась, вернее говоря, поставлять все новые изобретения. Однако в смысле внедрения новых образцов оружия, поскольку это дело было у Тухачевского, я считаю, дело у нас обстояло, безусловно, вредительски. Сейчас уже выявлены вредители в этом Остехбюро. Я считаю, что вся система работы в этой организации ведется вредительским порядком.

Сталин. Неправильно?

Лудри. Не только неправильно, но вредительски. Что там происходит? Эта организация дала много армии. Не может быть иного положения, она дала много, но она могла дать неизмеримо больше и лучше. Благодаря громадному количеству людей, по тому оборудованию и по тем качественным государственным средствам, которые отпускаются, эта организация дает ничтожно мало и плохо. Какая система существует? Во-первых, вот это самое Остехбюро. Создается такое впечатление, что люди выдумывают какую-то работу, создают то, что не нужно. Я, например, лично считаю вот эти маленькие подводные лодки, с которыми все возятся, которые пользуются большими симпатиями и уважением, они никому не нужны.

Сталин. Серьезно?

Лудри. Этим войну нельзя выиграть, но это встречало известное сочувствие.

Сталин. Встречало, пробовали.

Лудри. Я могу ошибиться, но я считаю, что хотя это сугубо практический вопрос, но он имеет колоссальное теоретическое значение. Те же самые радиоуправляемые торпеды. Ведь Тухачевский возился с этим очень много и очень долго. Выдвинуты они были еще 5 лет тому назад, и вот смотрите, какая была система работы.

Сталин. Не только Тухачевский, но все смотрели и одобряли.

Лудри. И вот т. Сталин, прошло 5 лет, кроме этого образца дело дальше не пошло.

Голос. На вооружении их нет.

Лудри. На вооружении ничего нет. Даем план на 30 млн. План 1932 г., план 1933 г., план 1936 г. фактически один и тот же план. План остается планом. Работа ведется? Очевидно, нет. Следующий более серьезный вопрос — особой техники.

Сталин. Кто их проверяет?

Лудри. Проверяют все, и [не] проверяет никто. Заказчики разные. Основной заказчик — Управление морских сил. Я считаю, что вопрос особой техники — вопрос чрезвычайно серьезный. Там делаются и морские мины, и с торпедами возятся. Вопрос же заключается в том, как нам внедрить в Красную армию вот эту особую технику. Наши специалисты, партийные и непартийные, утверждали в течение 2 лет подряд то, что сейчас дано явно непригодно и в первые же дни войны будет сбито. Я потребовал от нашего начальника Управления т. Берга дать мне докладную записку, насколько это приемлемо. Берг представил записку, в которой пишет: «Все, что подано по линии самолетов, по линии Морских сил, есть не что иное, как очковтирательство и, конечно, как вредительство». Тухачевским тогда была назначена специальная комиссия, которая должна была практически проверить правильность этих заключений. Комиссия была назначена авторитетная, с привлечением Остехбюро. Эта комиссия дело свела вничью. Я и по сегодняшний день убежден, что это было сделало с целью и что это сейчас требует, во всяком случае, в кратчайшее время, тщательной проверки. Мое личное убеждение, что это вредительское дело точно так же, как и по многим другим объектам. Причем система какая была? Смирнов правильно говорит, что не хватало имущества, и тот же Тухачевский пользовался этим случаем, все перекладывал на Остехбюро, а нас обвиняли в незнании, в неумении и т.д. В ряде случаев, конечно, правильно, в ряде случаев неправильно.

Сталин. Насчет катеров я помню, катеров, которые двигает неведомая сила.

Лудри. Причем у НКТяжпрома были свои, у Остехбюро были свои. Должен еще раз отметить, что специалисты считают, специалисты — наши люди, что вот эти радиоуправляемые торпеды в первые же дни войны будут расшифрованы и сбиты противником. Их система такова, что они не могут быть не сбиты. Это хотели проверить на практике, но т.к. руководил этим Тухачевский, дело свели вничью. По крайней мере, не было подтверждения этого дела. Что нужно для этого? Нужно, по-моему, сейчас учинить настоящую проверку, поскольку эти средства внедрены в массовом порядке.

Пользуюсь случаем, чтобы сказать следующее. Может быть, это не совсем относится к данному собранию. Закончилась Ленинградская городская конференция. Муклевич сейчас посажен, но несколько дней назад этого не было. Положение в судостроительной промышленности после пленума Центрального Комитета, который требовал ликвидации последствий вредительства, не только не улучшилось, а на ряде заводов ухудшилось, в частности на судостроительном заводе имени Жданова, на заводе «Большевик».

И последний вопрос. Правильно здесь т. Смирнов говорит о кадрах. Я опять пользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов в защиту той отрасли, которая мне поручена, а именно Военно-морской академии. Может быть, здесь и моя вина, но в прошлые годы в Морскую академию посылали не лучших людей, а худших людей с флотов. Этих людей не подбирали, а посылали просто тех, которые были не нужны. Командующие могут это подтвердить. У меня есть опасение, что и в этом году это важнейшее звено — кадры — будет испоганено, если не будет соблюдаться приказ народного комиссара, который требует от нас исключительного внимания к комплектованию слушателей в Военно-морскую академию.

Ворошилов. Слово имеет тов. Гринберг.

Гринберг. Здесь, конечно, не место для деклараций и психологического анализа, но т. Смирнов совершенно прав. Всем нам чертовски стыдно, как мы — командиры, особенно политработники, — могли дойти до такого положения, когда народ наш имеет все основания сказать нам: за чем смотрели? Конечно, и ЦК партии тоже имеет основание спросить с нас крепко. Но сейчас дело не в этом. Дело, на мой взгляд, в том, чтобы правильно определить, что делать дальше.

Я хотел высказать несколько мыслей по этому вопросу. Товарищ народный комиссар говорил, что никто ему не сигнализировал о том, что в армии орудуют враги. Мне кажется, Климентий Ефремович, что, если мы такой меркой подойдем к каждому из нас и организуем дело так, чтобы указать: вот сидит враг, я думаю, что мы результатов не добьемся.

Товарищ Смирнов говорил, что мы не обращались в ЦК, что смелости не было. Это верно. Но я думаю, что если бы кто-нибудь из нас видел, что это действительно враг и шпион, у него хватило бы смелости обратиться куда угодно. Я думаю, что дело заключается в том, чтобы установить такую систему, при которой до народного комиссара, до ЦК партии доходила сигнализация о самих мелких недостатках нашей работы, но чтобы они являлись ценнейшими данными для вскрытия и больших, и малых дел, и больших, и малых работ.

Я хочу остановиться на некоторых примерах. Был у нас такой мерзавец Зюк. Я, как политработник, попробовал на нем свои шибко испорченные зубы. Он вел себя самым наглым образом, на политработников нажимал совершенно безобразно. У него были такие факты, когда он в мой адрес допустил безобразную вещь, писал наркому жалобу; а вот в 1935 г., вскоре после убийства Сергея Мироновича Кирова, — вот товарищи тут могут подтвердить, не дадут соврать, — допустил такую выходку, он сказал — шутя, полушутя, он вообще вроде за клоуна сходил — он допустил такую реплику: «Если бы военным министром был Троцкий, я бы четыре ромбы имел». Помните это, Иосиф Фадеевич[31]? Это был факт. А что мы сделали? Славину это было известно, Гамарнику было известно, а мы на этом вопросе точку не поставили. А если бы взять за язык, то можно было бы на год раньше распутать. Тов. Ежов, правда, пришел только сейчас, а у нас в НКВД народ был определенный, но, если бы ухватиться за это, раньше бы вскрыли. А мы привычки ходить в Наркомат обороны не имели.

Другой факт. Я являюсь начальником политуправления авиационной армии — большое, важное соединение, только начинает формироваться, а сколько в этом хозяйстве безобразий! Видимо-невидимо. Все с мелочей начинается. В формируемом нашем соединении вредительства хоть отбавляй. Но я не могу сказать сейчас, кто вредитель, кто шпион, а мелочей я могу назвать десятки, свидетельствующие о злой руке. Я не хочу оправдываться, но я почти за год своей работы на этом ответственнейшем участке был один раз у народного комиссара обороны — представлялся по случаю назначения. Может быть, товарищ нарком виноват, может быть, я виноват, система наша виновата.

У нас, в авиации, есть один такой интересный факт — штурманы и летчики. Штурманы огромное значение имеют, а у нас поссорили летчиков со штурманами на пустяковом довольно деле: с этими обедами, ни уму, ни сердцу не говорящими, с этими деньгами в скоростной авиации. Мне говорят, что это решение правительства, но внес это предложение не свой человек. Может быть, это резко, а что я должен сделать? К сожалению, мои сигналы замыкались на ком? На Осепяне, — а черт его знал, что он враг. Не было такой привычки: Осепян Осепяном, а в ЦК сообщи. Этого у нас не было. Это плохо.

Я прямо скажу другой факт: не то, что Гамарник — враг, но я узнал совершенно случайно из беседы с т. Ильиным, который сидит здесь, о том, что Гамарник в 1923 г. не боролся за генеральную линию партии, а так, вроде болтался, а при возможности выступал за троцкистов. Я должен прямо сказать, что это факт важный для того, чтобы по этой мелочи вытянуть большую цепь, а привычки такой нет, чтобы добиваться, чтобы об этом стало известно и народному комиссару обороны, и Центральному Комитету.

Вот следующий факт, может быть, отдельные штрихи. Есть такой политработник Орлов. Ну, кто не знает Орлова! Он был в Киеве зам. нач. ПУОКРа. Я в Киеве не был. Но приезжают политработники и рассказывают про этого Орлова, что он великий художник.

Голос. Правильно.

[Гринберг.] Рассказывали, что при тайном голосовании из 600 голосов он получил 34 голоса «за». Очевидно, — Иван Панфилович это подтвердит, — при нем были политработники.

Голос. Да, да.

[Гринберг.] Очевидно, этот человек потерял доверие, а его назначают начальником политуправления [округа] с повышением.

Голос. Да.

[Гринберг.] Я говорю, если бы у нас был такой порядок, чтобы обо всех недоумениях говорить в ЦК, за мелочами мы могли бы вскрыть большое дело. А что я сделал? Я дурак, — извините за грубое выражение, — я ничего не нашел лучшего, как пойти и пожаловаться Осепян [у]; сказал, что безобразие, что я против этого протестую. А он мне говорит: «Ты никому не говори больше об этом, ты говоришь глупости». Я говорю: «Какие же это глупости, вы самокритику дискредитируете».

Я думаю, что сейчас в строительстве, взять вот т. Михайлова, секретаря обкома, он написал т. Сталину о безобразиях в Калининском строительстве. Вы получили, т. Сталин, сообщение об этом, и машина быстро завертелась.

Сталин. Нет, еще не завертелась.

Гринберг. А я должен доложить т. Сталину, что мы об этих безобразиях трубили во все трубы, но у нас нет большевистской традиции, о чем учит т. Сталин, чтобы дело до конца довести. Вот Хрулев построил ангары 5...[32] Авиационное строительство в отвратительном состоянии.

Сталин. В прошлом году провалились.

Ворошилов. Ангары были плохие.

Голос. Это не соответствует действительности.

Ворошилов. Это соответствует действительности.

Голос. Никак нет.

Ворошилов. Нет, так точно.

Гринберг. Что нам нужно выкорчевать, — это ясно как апельсин, когда мы за это дело возьмемся. Правильно говорил т. Смирнов, что силы у нас имеются. Тов. Сталин говорил, что наши недостатки — не органический порок, мы их выкорчуем. Но хочется сказать, что нам надо выкорчевать те плохие стороны, которые заключаются в следующем. Мы являемся особым организмом, к нам надо иначе подходить. Все-таки Наркомат, который что-либо сделает, его в газете хлестают. Мы этого удовольствия лишены, это надо прямо сказать. Поэтому надо установить такой порядок, чтобы мы чаще общались непосредственно с народным комиссаром обороны, и политработники в первую голову собирались бы и могли бы про каждого недостатки сказать.

Во-вторых, я думаю, мы т. Ворошилов, — может быть, этого и не нужно говорить, — но наша Рабоче-крестьянская [Красная] армия любит Климентия Ефремовича. Не подумайте, что это какое-либо подхалимство, это безусловно так. Но я должен сказать то, что в кулуарах говорят, как написать в ЦК, как можно обойти наркома. С этим надо покончить. Надо стать ближе к ЦК. Почему мы находимся в худшем положении, чем другие, которые пишут в ЦК? Нам нужно больше, чем какому-либо другому Наркомату, уделять внимание.

Голос. Правильно.

[Гринберг.] Заканчивая, я хочу сказать следующее. Тут сидят большие начальники. Я не знаю, как тут к этому делу подойти, нельзя ли наших начальников критиковать за то, что они говорят и не знают, что говорят. У нас в армии очень много больших начальников, которые, выступая, как заведет, то мели Емеля — твоя неделя. Вот т. Седякин, он здесь сидит, выступал он на пленуме Совета. Что он наговорил? Стенограммы, к сожалению, у меня нет. Но, грубо цитируя, он сказал, что политическая работа снижает технический уровень. Вот Яков Янович Алкснис[33], надо и его покритиковать. Он — очень преданный человек, много работает, но вот он выступал на совещании начальствующего состава МОНИ[34]. Он говорил: «Устав германской армии говорит, что в бою военная воля должна быть значительно важнее рассудка». Он с этой теорией солидаризируется и эту теорию начинает произносить с данной ему трибуны. Как бы это сделать, чтобы больших людей поправлять?

Каганович. Чтобы рассудок волей управлял.

Гринберг. Так точно. Я вот что хочу сказать. Нам, политработникам, очень тяжело, до слез тяжело, — это насчет начальника Политуправления. Я не могу сказать здесь также, как многие другие: документ прочитали и умные стали. Я не думал этого[35]. Вот тогда с Гарькавым было, то слухи поползли, но я не думал о начальнике Политуправления.

Сталин. И мы не думали. Мы ему доверяли.

Гринберг. Во всяком случае, это для нас очень тяжело. Что мы просим? Как можно скорее дать нам авторитетного человека от Центрального Комитета нашей партии и поставить его во главе Рабочекрестьянской Красной армии. И то решение, которое принято, скорее проводить в жизнь. Наладить политработу и создать политаппарат — комиссаров скорее расставить по местам. Некоторые говорят, что создание института комиссаров подорвет авторитет командиров. Это неверно.

Сталин. Наоборот, усилит его.

Молотов. Вы мало на себя надеетесь, опять вам нужен новый авторитет. Вы лучше на себя больше надеялись бы.

Гринберг. Это правильно, т. Молотов, но нам нужен такой авторитетный руководитель, которого мы и критиковать смогли бы. (Общее движение в зале.)

Ворошилов. Слово имеет т. Левандовский.

Левандовский. Товарищи, решение Центрального Комитета, доклад и заключительное слово вождя нашей партии, товарища Сталина, доклад народного комиссара обороны на данном Совете с предельной явностью и глубиной открыли картину особенного обострения классовой борьбы в рядах нашей Рабоче-крестьянской Красной армии. Мне особенно тяжело приходится переносить тот момент, что враг народа работал рядом у меня — Савицкий. Очень трудно было распознать в том человеке, который носит такую же рубашку, как и я, носит также партбилет, трудно было распознать предателя и изменника. Особенно больно приходится переживать такое время, когда лучшие герои, командиры дерутся сейчас на фронтах за дело передового прогрессивного человечества, умирают без имени, жертвуя собою в интересах пролетарской международной революции. Они умирают, а мы и не будем знать их имен. Трудно переживать эту измену в тот момент, когда вся наша страна под руководством нашей партии с колоссальным энтузиазмом занята социалистической стройкой, когда наша страна осваивает Северный полюс, в этот момент очень тяжело переживать измену и предательство в рядах нашей Рабоче-крестьянской Красной армии. Почему все это происходит? Главным образом, я бы сказал, вследствие нашей политической беспечности, излишней политической доверчивости к врагам, с которыми мы в свое время дрались с оружием в руках. Возьмите таких, как Тухавели, Мусидзе и др.

Голос с места. И Савицкий тоже.

Левандовский. Тем более. Мне думается, что эта излишняя политическая доверчивость и привела нас к политической слепоте, которую мы также должны констатировать. Мне думается, что вопрос изучения людей в условиях нашей Рабоче-крестьянской [Красной] армии требует сейчас коренной перестройки. Я хочу коснуться вопроса об аттестациях. Когда я начал просматривать этих арестованных людей из Закавказской армии, я увидел, что многие из них получали хорошие характеристики от наших коммунистов, в том числе и от меня. О чем это говорит? Вопрос о документах надо как-то перестроить, потому что за этим документом кроется классовый враг. За этой аттестацией мы видим формальное лицо командира, но не видим живого человека.

Я хочу привести вам пример, каким образом мне лично, с помощью Климентия Ефремовича, именно только через него, удалось с колоссальным сопротивлением и на месте, и в центральном аппарате выкурить из Закавказского военного округа таких людей, как Алафузо. Мне удалось это сделать только с помощью народного комиссара. Или такого человека, как Драгилев. Я написал народному комиссару, что этого Драгилева больше в дивизию не пущу, хоть сажайте меня.

Голос с места. А потом послали его заместителем начальника штаба округа.

Левандовский. Вместо Драгилева и Алафузо начинают прибывать ко мне новые люди: Василенко из бригады Шмидта; Грач из бригады Шмидта; Андреев, бывший троцкист, которого с колоссальным сопротивлением удалось не допустить в 25-й Сухумский полк, после чего его всунули в 60-й полк. На мою телеграмму Климентий Ефремович ответил о необходимости выгнать Василенко из армии.

Но нужно вам сказать, что колоссальный нажим шел по линии Фельдмана и Гамарника. Ко мне приезжает Василенко командиром мехбригады 17-й кавалерийской дивизии. Как только он прибыл в Закавказский округ, сейчас же обнаружилось его предательское шпионское лицо. Он начал популяризировать Шмидта, начал восхвалять его, видимо, будучи уверен, что он попал в особые условия, где его не раскусят. Как только выявилась эта картина, я начал ходатайствовать о его переводе из Закавказского военного округа и об исключении его из рядов РККА. В ответ на это я получил три телеграммы от предателя Фельдмана: «Потрудитесь принять Василенко, примите его лично, обеспечите ему лучшие условия в Тифлисе и скажите ему, что он остается на месте, потому что он по этому поводу неоднократно писал». Я в ответ на это написал: прошу его уволить. Это шмидтовец, вредитель и т.д. В ответ на это получаю от Фельдмана телеграмму: «Для доклада т. Гамарнику. Прошу сообщить, что вы приняли в отношении Василенко». Эта телеграмма была мною получена три часа спустя после того, как я получил телеграмму от Климента Ефремовича о том, что нужно выгнать эту сволочь немедленно. Таким образом, пришлось послать Фельдману телеграмму, что на основе телеграммы наркома он уволен по статье 43-й[36]. Только этого выгнал, — с Грачем такая же история. С Грачем разделался, — Андреев приезжает. Получается картина такая, когда эта шайка бандитов, врагов, предателей, шпионов расставила очень искусно эти сети.

Голос. Особенно в Закавказье.

Левандовский. Благодаря быстрой отзывчивости наркома — я никакой обиды не имею в этом отношении к Клименту Ефремовичу, я буду иметь по другому вопросу — он дал возможность быстро убрать кое-кого из Закавказья — таких людей, которые искусно насаждались, и эта банда шпионов и вредителей теперь сидит в соответствующем месте.

Другой вопрос, который является больным вопросом для всей обороны и Рабоче-крестьянской Красной армии, — это Баку. Мне нарком обороны в ответ на те рапорта и личные письма, которые меня страшно беспокоили — я писал наркому — отчасти он дал мне здесь установку, что нельзя ни одного вражеского самолета подпустить к Баку. И это правильно. Я представил сам расчеты, когда на Баку могут нападать из Германии, Болгарии, из Румынии.

Голос. Из Персии.

Левандовский. Персия и Турция — это рядом. Оттуда достаточно одного самолета с тысячей бомб бросить на Баку, и он подожжет те колоссальные запасы нефти и бензина, которые там имеются; и эта горящая лава зальет сердце Советского Союза, которое мы там защищаем.

Вопрос о Баку, он не раз докладывался Каменеву. Мне думалось, что это был выживший из ума старик, а оказывается — предатель, который всячески тормозил вопрос о Баку. По сегодняшний день Баку не является защищенным сердцем Советского Союза. Вопрос открыт о морском подступе к Баку. Если на земле мы имеем кое-какие огневые средства — артиллерию, то со стороны моря совершенно свободно можно подойти к Баку и его бомбить. Я хочу здесь еще раз доложить народному комиссару обороны вопрос такого порядка: Баку защищается или будет защищен, когда активные средства будут подготовлены для встречи авиации противника. Без средств предупреждения на море, конечно, думать и говорить о какой-то обороне не приходится. А в этом вопросе у нас нет ясности, какие средства мы получаем, какие не получаем на 14-й, на 20-й день после объявления мобилизации, т.е. тогда, когда они, может быть, совсем нужны не будут, потому что Баку может не существовать совершенно. Я другое хочу сказать: мы не гарантированы от диверсионных появлений противника до начала войны над Баку. Вопрос о Баку должен быть поставлен в таком разрезе и практически должен быть осуществлен центральными управлениями, как это поставил здесь Климент Ефремович, чтобы все стало по-боевому уже сейчас, в мирное время, когда о войне нет и речи; потому что появление над Баку самолета может вывести сердце нашей страны из соответствующего боевого, спокойного состояния.

Я хочу коснуться и всех людей, которые сидят на этих ответственнейших делах. По тому материалу, который я здесь получил у т. Булина, я вижу, что Пауфер также замешан в грязных троцкистских делах и является также предателем; начальник Бакинского штаба Вахламов, который на последней нашей конференции в Баку не проявил достаточной искренности и, я бы сказал, вел себя самым подлейшим образом. В этом виновато наше партийное руководство в Баку. На Баку должны сидеть лучшие люди, лучшие большевики.

Вопрос штатного порядка. Этот вопрос для Баку не является вопросом техническим потому, что, если мы не будем иметь наблюдательных пунктов нашей зенитной артиллерии, мы на 50% теряем ее технические возможности, т.е. будем стрелять тогда, когда самолет набомбит и будет уходить. Поэтому вопрос штатного порядка не является второстепенным вопросом. Об авиации и ее количестве я докладывал несколько раз Клименту Ефремовичу, я повторять этого не буду.

Я хотел сказать о причинах, почему враги нашей партии, враги народа, предатели и изменники Рабочей-крестьянской Красной армии довольно продолжительное время находились в наших рядах. Здесь было сказано относительно ослабления роли политического аппарата в наших частях, в частности и в Закавказском военном округе. Политаппарат превратился, я бы сказал, в административный аппарат, в сигнальный аппарат. Но чтобы это был боеспособный, действенный аппарат руководства партийной организации, этого у нас не получалось. Отсюда не было и действенной, боеспособной, партийной организации. Я не говорю, после наших партийных конференций. Наши партийные конференции прошли на принципе широко развернутой самокритики, и нас там немало прохватили. Партийные конференции, безусловно, сейчас перестроили нашу работу, и наша партийная организация сделалась одним из боевых отрядов нашей партии, партии Ленина—Сталина.

Я хочу остановиться еще на одном вопросе, который тоже является принципиальным вопросом и очень характерен. Возьмите Савицкого. Тов. Сталин в своем докладе и в заключительном слове на пленуме ЦК отмечал огневую теорию. Я приводу новые моменты этой огневой теории в нашей партийной практике. Выступает Савицкий на нашей окружной конференции. Он — бывший боротьбист[37]. Он один день был в «рабочей оппозиции». Когда его спрашивают: «Вы были в “рабочей оппозиции”?» он отвечает: «Да, был только один день». И это обычно проходит как один день. Я вспоминаю одну ночь Зорина. В 1923 г. на Украине, во время борьбы [против] Троцкого там был Зорин. Вечером он выступает за Троцкого, а утром оказался против Троцкого. Как будто это безобидная вещь. Оказывается, что он прошел в ПУ РККА и оказался провокатором и шпионом с 1917 г., этот Зорин.

Такая же картина и с этим Савицким. Так и получилось. Савицкий говорит, что он один день был в рабочей оппозиции. Видимо, враг себя демаскировал, потом сразу опомнился и сразу вошел в свою скорлупу. Это факт тоже гнилой теории, когда одному дню не придают значения, мы не доискиваемся причины. Все эти моменты такие, на которые мы могли бы обратить внимание, но почему-то все это мимо нас проходит, когда мы видим перед собою явного врага.

В тех материалах, которые были розданы, там фигурируют фамилии некоторых товарищей, которых называли враги, — это Векличев, Тодорский[38]. Мне кажется, надо потребовать, чтобы они рассказали, почему в устах врагов народа фигурируют их фамилии, почему враг называет их имена, почему он делает на них ставку.

Сталин. Мы как решаем вопрос об аресте? Бывают случаи, что называют фамилии, но могут назвать случайно. Мы проверяем. На пример, Ефимов назвал Кулика. Мы спросили: правильно он назвал? Он сказал, что он ошибся. «Почему?» — «Мне казалось, что его можно было бы завербовать». Вы говорите о Векличеве. Как он его назвал? Как человека, которого можно было бы завербовать.

Левандовский. Тодорский.

Сталин. Правильно. Они в ряду преступников могут назвать и наших людей. Многие из них, сидя, продолжают с нами борьбу, не всех выдают. Вы знаете, что Тухачевский часть выдал, потом стал больше выдавать. Фельдман часть выдал, потом стал больше называть. Корк не сразу назвал. Поэтому мы чувствуем большой долг ответственности, как бы не ошибиться. И мы вовсе не думаем, что каждая строчка показаний преступника для нас закон. Мы это проверяем перекрестно, всячески, потом совещаемся и после этого решаем вопрос.

Левандовский. Тов. Сталин, я не говорю об аресте сейчас же, я говорю, поскольку враги называют их фамилии, надо, чтобы они в своем выступлении облегчили положение и партии, и Красной армии и сами сказали. Какое может быть доверие к этим людям?! Я думаю то, что я сказал, переживает большинство из нас.

Сталин. Я вам скажу больше, если некоторые товарищи разовое заявление сделают, то это для нас не закон. Мы все проверяем перекрестно.

Левандовский. Тов. Сталин, вот на нашей окружной партийной конференции меня, в том числе, тоже сильно стегали за Савицкого, Уборевича и других. Стегали правильно. Это очищает мозги, это очищает от всей мерзости и гадости, это заставляет настораживаться каждого члена партии, партийного и непартийного большевика. Но, товарищ Сталин, сейчас, когда попадаешь в эту сложную обстановку, в обстановку не одиночных арестов, а большого количества командиров, около 30 чел., когда читаешь материалы, в которых фигурируют товарищи, которые рядом с тобой сидят, у тебя появляется сомнение: может быть, они правы, может быть, они не правы. Пусть эти товарищи выступят и скажут.

Голос. Какое это будет иметь значение?

Левандовский. Они облегчат и свое положение, и наше отношение к ним. Так нужно вопрос поставить.

Сталин. Правильно.

Левандовский. Последний вопрос относительно военных советов и комиссаров в частях. Мне лично думается, что настоящая обстановка обостренной классовой борьбы, обстановка измены в армии создает необходимость для нашей партии и нашего правительства вернуться к советам комиссаров в частях. Это мероприятие каждый коммунист, каждый командир, каждый большевик, партийный и непартийный, воспримут как меру, необходимую для большевистского укрепления руководства и среди округов, и в дивизиях, и в частях. Мы надеемся, что мы справимся с теми задачами, которые поставлены вождем нашей партии и которые поставлены народным комиссаром перед нами. Безусловно, справимся. Справимся с честью, и те задачи, которые на нас возложены, мы выполним с честью.

Ворошилов. Разрешите, товарищи, на сегодняшний вечер заседание считать законченным. Завтра заседание открывается в 12 часов.