НАПЕРЕГОНКИ С МИХАИЛОМ ШАТРОВЫМ И АРИНОЙ ШАРАПОВОЙ
Когда в октябре прошлого года я смотрел по первой программе телевидения сделанную в жанре “театра одного актера” передачу Эдварда Радзинского “Загадка Сталина. Версии биографии”, а недавно, в марте — его же “Предсказания Сталина” (каждая передача — четыре лучших часа вечером и повторение утром), меня терзало множество самых разных чувств, и первое среди них — изумление. И то сказать, автор приобрел в свое время грандиозную популярность как величайший знаток женского сердца и амурно-матримониальных проблем. Кто не помнит хотя бы его эпохальное сочинение “О женщине”. Все о женщине! А потом как бы частный случай бессмертной темы — “Приятная женщина с цветком...” А какой мощной кистью были написаны “104 страницы...”, где все до единой — про любовь. Эти “Страницы” автор перелопатил в сценарий фильма, который, конечно же, назвал “Еще раз про любовь”. И разве вы, читатель, не платили бешеные деньги за билет на спектакль по пьесе этого любознатца “А существует ли любовь?..” Я уверен, что вы еще и рыдали над страницами его жуткого шедевра “Она в присутствии любви и смерти”. А кто из вас, отходя ко сну, не прятал под подушку его “Монолог о браке”, чтобы при первом луче солнца продолжить сладостное чтение... Словом, человек был едва ли не полным монополистом в этом круге тем, и соперничать с ним здесь мог разве что один Андрей Нуйкин, автор, может быть, не менее гомерического шедевра “Ты, я и счастье”. А кроме того, когда уставал от любовных тем, Радзинский в новых сочинениях беседовал с Сократом, общался с Сенекой и, кажется, с Пипином Коротким. Какой размах, какое высокое парение духа!..
И вот вдруг с Монблана своей ошеломительной славы человек бросается в политику! Сочиняет свои и пересказывает чужие “легенды”, “версии” и побрехушки о Сталине. И когда! Уже после того, как покойника давно обглодали шакальи стаи шатровых, рыбаковых, адамовичей, антоновых-овсеенок, волкогоновых... Теперь одних из этой стаи Бог прибрал вместе с их сочинениями, другие, по данным словаря “Евреи в русской культуре”, рванули в Америку, третьи и вовсе умом тронулись... Нет, согласитесь, есть от чего изумленно разинуть рот при виде Радзинского в роли запоздалого сталинофоба.
Но еще больше, чем автор, меня удивили все, кто вместе с ним делали обе передачи, — от директора Владимира Пономарева и режиссера Алексея Муратова до художника-гримера Валентины Стародубцевой, которой приходилось прихорашивать красавца. Ведь между двумя конгломератами — почти полгода. Неужели за это время никто из них — а там человек двадцать! — так и не понял, что это за гусь, что за павлин этот сочинитель, на которого они работали. Неужели ни у кого из вас, вольные дети эфира, не возникло потребности сказать красавцу-павлину для начала хотя бы так: “Мусье, ну что у вас за манеры! Как держитесь в кадре! Вы столь безоглядно упиваетесь собой, что, видно, не замечаете, как ни к селу, ни к городу в самых неподходящих местах вдруг хихикаете, похохатываете, ухмыляетесь, покряхтываете, щерите зубы, а то — словно на ложе пылкой любви, испускаете томные вздохи, постанываете. А сколько старческой неги в ваших жестах! Словно у куртизанки, вышедшей в тираж... Право, все это создает полное впечатление некоторой психической нестабильности на почве гипертрофированной славы. А ведь на вас смотрят миллионы, десятки миллионов. Вы — любимец всего прогрессивного человечества. Так возьмите же себя в руки! Перестаньте хотя бы скалить зубы и постанывать. Стыдно же, маэстро! Что сказала бы ваша беспорочная матушка?”
А как можно было вам, товарищ Муратов, не обратить внимания на язык этого кудесника слова, как не призвать павлина и тут к порядку? Он же явно глуховат к языку и частенько, как многие сотрудники телевидения, употребляет просто не те слова, что требуются по смыслу. Говорит, например: “Вся страна была начинена (!) портретами Сталина”. Конечно же, надо было сказать “увешана” или “обклеена”. Или: “Сепаратная (?) встреча Ленина и Сталина”. Догадайтесь, что это значит! О даче Сталина: “Она будет нежно (!) именоваться Ближней”. Да что ж тут нежного? Ближняя она и есть ближняя — просто по расстоянию от Москвы по сравнению с другой дачей. Ближний Восток называют так вовсе не потому, что хотят выразить нежность, допустим, к Израилю; а Дальний Восток — отнюдь не из отвращения к китайцам или корейцам. Молотова и Кагановича автор называет “удивительными посетителями” Сталина. Словно это не ближайшие и многолетние соратники его, а случайно забредшие на кремлевский огонек папа Римский и далайлама. В переписке Сталина с Аллилуевой исследователь обнаружил “много забавного”, в подтверждение чего приводит пример: жена просит мужа прислать ей 50 рублей. Обхохочешься! (Между прочим, Сталин прислал не 50, а 200. Интересно, сколько дает Радзинский жене, когда она просит три рубля?). “Забавнейшим источником” сведений маэстро называет дежурный журнал регистрации посетителей Сталина в кремлевском кабинете.
Но слушаем дальше. Оказывается, например, что Сталин не вошел в редакцию “Правды”, не назначен был туда решением партии, а “захватил” газету! Ну этот глагол больше подошел бы к самому Радзинскому и его собратьям, захватившим телевидение. “Аллилуева поступила в Промакадемию, но даже там (?) они со Сталиным не могли долго быть вместе”. Как это — “там”? Объявляет, что Германия была “нашим соперником (!) в войне”. Словно речь не о смертельном столкновении двух великих держав, в котором решалась судьба мира, а о теннисной партии между Ельциным и Тарпищевым. “Миллионами костей усеяны поля Европы”. Надо думать, хотел сказать “костями миллионов”. А как можно, будучи воспитанником Историко-архивного института, не знать известного церковно-славянского выражения (допустим, из Послания апостола Павла римлянам) и совать его в свою речь в комическом, искореженном виде: “В Большом театре собрались все власть предержащие”. Можно говорить о властях предержащих, но то, что подчеркнуто здесь — бессмысленное сочетание слов, простительное в устах разве что Евгения Киселева да Арины Шараповой. А кроме того, директор передачи В. Пономарев по должности своей обязан был запретить неуемному говоруну нести с экрана похабщину в духе всех хамов прошлого, настоящего и грядущего, от цитирования которой мы здесь воздержимся.
Но если бы все дело было только в языке!..
“ОДИН ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИК МНЕ РАССКАЗЫВАЛ...”
Радзинский изо всех сил стремится убедить нас, что он добросовестнейший исследователь, что опирается на документы, на собственные архивные изыскания, находки, открытия. То и дело слышим: “Я читал следственное дело”... “Я нашел в архиве удивительный документ”... “Я искал источник в архиве и нашел”... “Я нашел в архиве разгадку”... Ну и в итоге знает время и людей, о которых ведет речь, так же глубоко и всесторонне, как таинственное женское сердце и все проблемы любви, брака, развода и адюльтера. Конечно, в телеспектаклях Радзинского, как и в его вышедшей позже здоровенной книге “Сталин” (640 страниц! Всех обскакал) есть кое-что и свое, но в основном и то, и другое — запоздалые вариации на темы чьих-то уже подзабытых сплетен и слухов, да самодельных “легенд” и “версий”, что в свое время вывалили на головы простаков упомянутые выше овсеенки, шатровы, волкогоновы, адамовичи, роймедведевы и тому подобные литературные побирушки. О чужом и своем у Радзинского мы еще скажем, но сначала — об архивах.
С первых минут передач и с первых страниц книги, похожей на пузатый чемодан с краденным, именно в вопросе об архивах обнаруживаются некоторые важные особенности “творческого метода” или, точнее сказать, клептопочерка автора. Например, с таинственным и радостным видом первооткрывателя он сообщает, что в президентском архиве обнаружил переписку Сталина с его женой Н. С. Аллилуевой. Помилуй Бог! Да ведь переписка эта еще пять лет тому назад была опубликована в журнале “Родина”. Как о документе, который удалось прочитать лишь в том же архиве, счастливчик Эдвард не раз говорит и пишет в книге о “Журнале регистрации посетителей И. В. Сталина”, который велся в Кремле. Прекрасно! Но вот передо мной “Известия ЦК КПСС”. Здесь еще семь лет тому назад можно было ознакомиться именно с теми записями из этого “Журнала”, которые ныне так волнуют счастливчика... Что же это — верхоглядство? Возможно. Неосведомленность? Не исключено. Но, скорее всего, ловкость рук с целью набить себе цену.
Манипуляции и фокусы, которые неутомимый Эдвард отчубучивает, делая вид, будто опирается при этом на архивные данные, едва ли имеют что-либо похожее или равное в мировой литературе по своей бесцеремонности и убожеству. Так, со ссылкой на американское ФБР, бросает нам “легенду” о тайной встрече Сталина и Гитлера, будто бы имевшей место 17 октября 1939 года во Львове. Достоверно известно, что Гитлер просил о такой встрече, но это было позже — в ноябре, когда Молотов ездил в Берлин. Сталин встретиться не пожелал, хотя надо заметить, что в обстановке того времени в этом не было бы ничего невероятного, и уж тем более — ничего предосудительного. Ведь встречался в Тильзите царь Александр с “корсиканским чудовищем”. Да и в ту пору встречались, вели переговоры с Гитлером, угодничали перед ним, заключали капитулянтские соглашения высшие руководители Англии и Франции — Чемберлен, Даладье, лорд Галифакс и другие. Но Сталин отверг просьбу о встрече с берлинским чудовищем.
Нет! — упорствует железный Эдвард, вполне возможно, что встреча была. И бросает свою козырную карту — “Журнал посетителей”. 18 октября 1939 года, говорит, в нем нет записей, т. е. “в этот день приема не было”. Записи появились только поздно вечером 19-го, когда пришли “удивительные посетители — Молотов и Каганович”. Значит, почти два дня Сталина не было в своем кабинете. Где же он мог быть? Да, конечно, только во Львове, только в объятиях Гитлера!
Поразительное дело... Человеку седьмой десяток, а не в силах сообразить, что ведь любой дурак может ему сказать: “Мыслитель, во-первых, американцы называли 17 октября, а вы толкуете о 18 и 19. Во-вторых, если не было приема, не было записей, то это вовсе не доказывает, что Сталина не было в кабинете: просто он мог не назначить на этот день ни одной встречи, допустим, работал с документами, готовился к какому-то выступлению где-то, или, наконец, не мог оторваться от пьесы Радзинского “А существует ли любовь?”. В-третьих, если Сталина не было в кабинете и даже в Кремле, из этого вовсе не следует, что его не было в Москве: он мог находиться на каком-то совещании, допустим, в Наркомате обороны или Иностранных дел, наконец, мог пойти в театр опять же на пьесу Радзинского. В-четвертых, если даже Сталина не было в Москве, то лишь олух царя небесного может утверждать, что в таком случае, действительно, ему больше негде было оказаться, как только на посиделках с Гитлером. Да это же все равно, как если бы я, позвонив Радзинскому и не застав его дома, объявил бы: “Эдвард, светоч русской литературы, поехал в Мытищи на тайную встречу с сотрудником ЦРУ”.
Наконец, если бы встреча действительно имела место, то уж за столько-то лет с нее содрали бы покров тайны. Ибо, с одной стороны, не с глазу же на глаз она проходила бы, а при участии помощников, советников, переводчиков, была бы охрана, и от кого-то сведения непременно просочились бы; с другой стороны, слишком много и сил, и лиц, порой весьма могущественных (хотя бы Хрущев да Ельцин), которые приложили бы все старания, чтобы сделать эту встречу достоянием гласности и использовать в своих политических целях. Все это и убеждает, что никакой встречи не было. И не случайно лясы точат на эту тему только уж совсем безнадежные светочи вроде Волкогонова.
“Как! — взвивается неугомонный Эдвард, — в 1972 году во Львове старый железнодорожник рассказывал мне — мне лично! — о поезде, который пришел в город в октябре 1939 года. Он даже помнил число — 16 октября!..” Какой редкостный старичок: тридцать три года миновало — война, оккупация, освобождение, десятилетия мирной жизни — а он точно помнит дату, и как только увидел Радзинского, так и кинулся к нему: — Послушай, Эдик! Я тебя заждался!.. Да как звали этого замечательного старичка? Неизвестно. А где доказательства, что в этом поезде, если он действительно был, на верхней полке лежал Иосиф Виссарионович, курил свою трубку и поджидал Гитлера? Доказательств никаких. Более того, сам же Радзинский жестоким образом и опровергает своего престарелого осведомителя, заявляя, что 16 октября “Сталин был в своем кабинете. И 17-го — у него длинный список посетителей...” (с. 475). А вместе с осведомителем опровергает и ФБР, и Волкогонова, и самого себя, любимого. Но все это ничуть не мешает ему в итоге заявить: “Видимо, на встрече Сталин понял еще раз, как нужен Гитлеру” (с. 476). Предположительное словцо “видимо” относится здесь не к встрече, а к тому, что Сталин “понял”. То есть была эта “тайная встреча века”, была! И у него аж слюни текут: “Как ее можно написать!” И не сомневайтесь — напишет.
Однако эта картина умственной дистрофии, доходящей до блистательного опровержения своих собственных драгоценных идей, еще не самое выразительное в спектаклях и сочинениях многостаночника Эдварда, в частности, в его проделках с архивными источниками.
ПОЧЕМУ СТАЛИН НЕ НОСИЛ ЗВЕЗДУ ГЕРОЯ — И ПОЧЕМУ У РАДЗИНСКОГО ЕЕ НЕТ
Сочинитель уверяет, что Сталин ужас как боялся архивов, ибо там, говорит, можно было обнаружить великое множество убийственных документов о нем. Поэтому руками своего секретаря И. П. Товстухи он “беспощадно прополол” все архивы. Что ж, допустим, хотя и несколько сомнительно, чтобы один Товстуха мог выпить море. Но вот что заливают нам дальше.
В 1939 году в связи с шестидесятилетием Сталина МХАТ предложил Михаилу Булгакову написать пьесу о юности вождя. Знаток жизни Радзинский не верит, конечно, что МХАТ действовал самостоятельно, он убежден, что это был приказ самого Сталина. Что ж, пусть... Как бы то ни было, а Булгаков с увлечением написал, по словам его вдовы, “интересную романтическую пьесу о Кобе”. И в театре, и в Комитете по делам искусств ее не просто приняли — “все были в восторге”. Великолепно!
Но тут-то и начинается нечто такое, во что крайне трудно поверить. Булгаков, сообщается нам, писал пьесу “совершенно без документов” и написал, как видим, отменно. А почему и нет? Документы вовсе не обязательны, тем более для такого талантливого человека, как Булгаков. Существует множество иного рода материалов, которые могут помочь в творчестве, в частности, история, литература. Пушкин тоже не пользовался никакими архивными документами, когда писал “Бориса Годунова” или “Маленькие трагедии”. И тем не менее, говорят нам, после такого-то триумфального приема пьесы Булгаков вдруг решает поехать в Грузию — “мечтал поработать в архивах”. Зачем? Проверить алгеброй гармонию? Что, человеку больше нечего было делать? Можно ли представить себе, допустим, хирурга, которого, успешно сделав операцию, захотел бы потом проверить себя по учебникам? Или архитектора, который, построив красивый дом, решил бы поехать на завод, чтобы изучить производство кирпича.
Но — не будем спорить. Допустим, поехал-таки Булгаков в Грузию изучать архивы на грузинском языке, который он не знал, но чуял его сердцем. Вдруг в дороге получает телеграмму: “Надобность в поездке отпала...” В чем дело? Оказывается, Сталин прочитал пьесу и будто бы сказал: “Зачем писать пьесу о молодом Сталине?” Да, он имел привычку порой задавать такие странные вопросы. Когда, например, в том же 39-м году Детгиз подготовил книгу “Детство Сталина” по образцу “Детства Ленина”, он сказал: “Зачем такая книга?”. И не разрешил ее издавать. Когда в ту же пору готовилась к изданию его “Краткая биография”, он сказал: “Зачем эта книга в таком виде?”. И вычеркнул из текста множество похвал себе. Когда во время войны кто-то предложил учредить орден Сталина, он сказал: “Зачем такой орден? Есть орден Ленина, а товарищ Сталин еще живой”. Когда уже после войны Калинин издал Указ о награждении Сталина Золотой Звездой Героя, он сказал: “Зачем товарищу Сталину Звезда Героя?”. И никогда ее не носил. Когда ему предложили принимать Парад Победы, он сказал: “Зачем уже старому человеку принимать парад? Есть достойные люди помоложе. А я постою на Мавзолее”. Когда ему изготовили особую, отличную от маршальской, форму генералиссимуса, он сказал: “Зачем особая форма для генералиссимуса? Товарища Сталина все узнают и в маршальском мундире”.
Разумеется, Радзинский никакому бескорыстию не верит. Уж он-то, сердцевед, знает, что во всех этих случаях есть таинственная черная подоплека. И клянется, что только потому пьеса Булгакова не была поставлена, что Сталин жутко испугался поездки писателя в Грузию, в грузинские архивы. И опять не соображает, что любой дурак может ему сказать: “Алло, философ! Во-первых, допустим, можно было запретить копаться в архивах, но зачем же связывать это с уже написанной пьесой, которая привела всех в восторог, и запрещать ее? Ведь нет никакой связи между уже сделанным делом и какими-то мистическими страхами за гипотетические последствия работы писателя в архивах. Во-вторых, чего же, спрашивается, Сталин так трепетал перед архивами, если все они по его указанию давно уже были “беспощадно прополоты”? В-третьих, если архивы прополоты, то как же вам лично, даже в 90-х годах, удалось обнаружить в них — почему вам не дали за это Звезду Героя — так много документов, которые, по вашему проницательному разумению, жестоко разоблачают Сталина? И где! В самых главных, центральных московских архивах, которые были у Сталина под рукой. Мало того, в его собственном архиве! Словом, любой дурак опять может видеть, что борзый автор снова не сводит концы с концами, противоречит себе, опровергает себя, т. е. опять являет нам картинку своего полного интеллектуального затмения.
АРХИВИСТ С БОЛЬШОЙ ДОРОГИ
Особенно блистательных высот в своем павлиньем полете Радзинский достигает там, где пишет и говорит о Сталине в годы Великой Отечественной войны. Например, читаем: “В первые дни войны, согласно стойкой легенде, Сталин, потрясенный гитлеровским нападением, совершенно растерялся, впал в прострацию, а затем попросту уехал из Кремля на Ближнюю дачу, где продолжал пребывать в совершенном бездействии” (с. 493). Да, эта “легенда” очень стойко, аж до самой его смерти, держалась в портативной черепной коробке главпуровского философа Волкогонова; она, поди, до сих пор гнездится и в мозговых извилинах драматурга Михаила Шатрова, по данным помянутого словаря “Евреи в русской культуре”, удравшего в Америку. По телевидению говорливый Эдвард повторял: “Есть общеизвестная версия, что нападение немцев повергло Сталина в шок, он был совершенно растерян, предался панике и в первые дни бежал из Кремля...” Даже не уехал, а бежал!
Но вот что дальше. В книге автор вроде бы не согласен со “стойкой легендой”: “это показалось мне очень странным”. Более того, заявляет: “Нет, этот железный человек не повел себя, как нервная барышня (с. 503). А по телевидению 13 марта вечером и 14 утром мы от него услышали: “Сталин бежал из Кремля... Я проверил по “Журналу посетителей”. Все так: целых три дня Сталин отсутствует в своем кабинете”. С настойчивостью долголетнего обитателя дурдома продолжает внушать нам, что коли нет записи в “Журнале посетителей”, то значит и Сталина не было ни в кабинете, ни в Кремле, ни в Москве. Но, Боже мой, ведь что это за дни! Разве трудно представить себе, что человеку, который вел записи, несколько этих драматических дней было просто не до того.
Однако вслед за Радзинским заглянем все-таки и мы в журнал. Вот они, эти “первые дни”. И что же мы видим? Журнал заполнен записями до отказа. В первый день войны с 5.45 утра до 16.45 Сталин принял 29 человек. Во второй день войны с 3.20 утра до 1.45 уже 24 июня принял 21 человека. В третий день с 16.20 до 21.30 — 20 человек. И в таком же ритме дальше. 27 июня, в шестой день войны, он принял 30 человек. Пожалуй, это больше, чем зрителей на иных спектаклях Радзинского.
Что же получается? Наш исследователь с ученым видом дает ссылку на архивный источник, но при этом делает заявление прямо противоположное по смыслу тому, что в этом источнике содержится, т. е. там есть записи, а он, глядя вам в глаза, говорит: никаких записей! Назвать за такие проделки шельмецом — значит обойтись почти нежно.
Но почему же в книге он писал по этому вопросу одно — вроде бы даже опровергал замшелую “легенду” шатровско-волкогоновского кустарного изготовления, а по телевидению говорил совсем другое — оголтело-лживое? О, здесь тонкий расчет, достойный мастерства лжецов первой гильдии. Книга вышла тиражом в 50 тысяч экземпляров, и кто еще станет читать 640 страниц малограмотной злобной бездарщины, а телевизионная аудитория — десятки миллионов. Да, да, порой он не против сказать кое-что правдиво, но — лишь тиражом районной газеты, чтобы потом многомиллионным тиражом опровергнуть.
Однако Радзинский, словно у него шило в мягком месте, продолжает бесноваться: “29 и 30 июня записей в Журнале нет. Сталин отсутствовал в Кремле и вернулся вновь только...” Только 1 сентября? Нет, “только 1 июля”, т. е. на другой день после 30 июня. Значит, если отсутствовал, то один-единственный день. Но, увы, и этого не получается.
Действительно, 29 июня записей нет. Ну и что? — вновь скажем мы.
В этот день, по воспоминаниям Маршала Жукова: “И. В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны, в Ставку” (т. 2, с. 40). Выходит, был в Москве, но другие неотложные дела не позволили ему принимать посетителей. Ведь так просто, но Радзинский опять ничего не соображает. И, право, я не удивлюсь, если сердцевед скажет: “Это не Сталин приезжал, а его двойник. Мне один старый железнодорожник рассказывал”.
И 30 июня тоже записей нет. Но достоверно известно, что в этот день был создан Государственный комитет обороны во главе со Сталиным. Мог он быть создан без участия самого главы? — ну, пошевели мозгами, корифей.
Кроме того, из воспоминаний того же Маршала Жукова мы знаем, что именно 30 июня Сталин позвонил ему в Генштаб и приказал вызвать командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова (т. 2, с. 42). А еще в этот же самый день 30 июня Сталин, по тем же воспоминаниям, назначил начальника штаба Северо-Западного фронта генерала Н. Ф. Ватутина. Только выжив из ума, можно все это назвать “совершенным бездействием”. Словом, нетрудно видеть, что “стойкую легенду” о прострации Сталина в первые дни войны справедливо было бы перенести на создателей этой “легенды”. А Сталин просто не мог позволить себе такую роскошь, как прострация, хотя бы по причине полного отсутствия свободного времени для нее. Да, для подобных вещей требуется досуг-с.
Но Радзинский рисует такую картину, будто не только лично Сталин вдарился в панику и умирал от страха: “Уже в первые дни войны обстановка паники и ужаса пришла в Москву”. Какие же доказательства? “Ну как же, — говорит, — на окнах маскировка, фонари не горят”. Да ведь с тех пор, как появилась военная авиация, так везде поступают в первый же день войны, — неужто и это новость?
УДАЧЛИВЫЙ КОНКУРЕНТ МИТРОФАНУШКИ
Надо заметить, что невежество этого человека в военных вопросах столь всеохватно, что, пожалуй, соперников у него нет, тут и Нуйкин уступает. Пишет, например: “Гитлер начал свой поход день в день (!) с Наполеоном — 22 июня...” (с. 505). Но ведь даже школьники знают, что наполеоновское вторжение началось 12, по новому стилю 24 июня. Неужто Эдика за какие-то проказы в свое время вышибли из школы? Гитлер был человек суеверный и напасть на нас в один день с Наполеоном ни за что не решился бы.
Или: “1 декабря Гитлер начинает наступление на Москву: его солдаты уже прошли более полутысячи километров — что им жалкие два десятка!” (с. 520). Прежде всего, от границы фашисты “прошли” раза в два с лишним больше, — это знает любой Митрофанушка. Кроме того, гитлеровцы никогда не были в двадцати километрах от Москвы, Красная Поляна, которую они захватили 30 ноября, это все-таки 27 километров, а 8 декабря их оттуда уже вышибли. И россказни о том, что немцы рассматривали Кремль в бинокль — чушь.
Не прошел исследователь мимо и создания народного ополчения: “Запись была объявлена добровольно, но это был “глубокий язык”: отказавшихся записаться обливали презрением и обещанием расправиться” (с. 497). Это кто же обливал презрением? Кто грозил? И кому? Может, папе Радзинского? Конечно, человек, и в армии-то не служивший, в ополчение не пошел бы. Но вот интересное письмо, напечатанное в “Известиях” 4 июля 1941 года, на другой день после великой речи Сталина по радио: “Вчера я подал заявление о зачислении меня добровольцем в народную армию по уничтожению фашизма... Я иду защищать свою страну и готов, не щадя ни жизни, ни сил, выполнить любое задание, которое мне поручат. И если понадобится, то в любой момент с оружием в руках или с заостренным творческим пером — я отдам всего себя для защиты нашей великой Родины, для разгрома врага, для нашей победы”. Как видим, нет в этом документе эпохи ни страха и ужаса, ни паники и прострации, ни малейших следов принуждения, а только любовь к Родине и готовность умереть за нее. Кто же написал такое письмо? Да ведь в некотором смысле собрат Радзинского по Аполлону — великий русский советский композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Тот самый, которого ныне такие гробокопатели, как Евгений Пастернак и Сванидзе Коля, сын известного Карлуши*, пытаются изобразить глубоко замаскированным антисоветчиком и жертвой тоталитаризма... Конечно, на фронт Шостаковича не пустили, но залепить на весь мир свою оплеуху фашизму он сумел — гениальной Седьмой симфонией.
О поведении Радзинского в истории Великой Отечественной войны, в ее архивных документах, как козла в огороде, мы скажем еще не раз, а пока вернемся к сногсшибательному началу телепередачи и книги, посмотрим, что там свое, а что чужое.
НЕ БРЕЗГУЯ УСЛУГАМИ ПРОСТИТУТОК
Предшественники нашего титана по тонкому искусству эксгумации трупов ужасно любили копошиться в происхождении Сталина и вообще во всех его сугубо личных семейных делах. Так, они буквально рвали друг у друга из пасти сладостную “легенду” о том, что отцом Сталина был не Виссарион Джугашвили, а кто-то другой. Кто же? У них наготове много вариантов, они вообще питают большую слабость к вариантам, версиям, легендам — тут они как рыба в воде. Называли отцом Сталина, например, знаменитого путешественника Н. М. Пржевальского. Почему? А потому что ликом схож. Между прочим, на этом же основании позже и писали, и говорили по телевидению, что есть, мол, версия: Яков, старший сын Сталина, не был в 1943 году расстрелян в фашистском плену, а бежал в Ирак, там принял мусульманство, женился, у него родился сын, которого все знают, это — Саддам Хусейн. Хоть стой, хоть падай, хоть читай “Монолог о браке” Радзинского... Казалось бы, ну должны же неполоумные люди понимать: мало ли кто на кого похож! Вот недавно мне попалась фотография заместителя Геббельса по радио Ганса Фриче (телевидения тогда не было). Я глянул и ахнул: вылитый Радзинский! И что? Да ничего. Просто природа сочла Фриче своей большой удачей и захотела повториться в другое время, в другой стране.
“Легенду” о незаконном рождении Сталина долго, со смаком, с похохатыванием мурыжит и Радзинский. Прошу читателей извинить меня, но придется привести несколько образчиков этой гнусности. Так, корифей уверяет, что какая-то М. Хачатурова где-то, когда-то говорила ему: “Сталин называл свою мать не иначе, как проститутка”. А какая-то Н. Гоглидзе будто откуда-то писала ему: “Говорят, Сталин открыто называл мать чуть ли не старой проституткой. Она должна была зарабатывать на жизнь, на учение сына — она ходила по домам к богатым людям, стирала, шила. Она была совсем молодая. Дальнейшее легко представить...” Еще раз прошу меня извинить за эти цитаты, но такие слова нередко характеризуют не того, к кому относятся, а того, кто их произносит. И надеюсь, вы поняли, читатель, что перед вами прошли как раз две проститутки из окружения Радзинского, — ведь только людям этого пошиба, зная, что молодая женщина бывает в чужом доме, “дальнейшее легко представить”.
Надо заметить, что ни у кого из предшественников нет таких грязных измышлений о матери Сталина, тут наш новатор внес свою лепту. Но это для него не предел. Ему мало помусолить “легенду” о незаконном рождении Сталина — с томными вздохами он доводит до вашего сведения еще и “легенду” о том, что и Надежда Аллилуева, жена Сталина, тоже была рождена в грехе. Но и этого мало коллекционеру всех форм блуда. Мы узнаем, что отцом Надежды был не кто иной, как сам Сталин!.. Нет, нет, в книге вы этой новой мерзости не найдете. И в передаче, вывалив вам ее на голову, он четыре раза повторит: “пошлая легенда, пошлая!..” Если так, то зачем же ты, эстет на курьих ножках, с помощью такого могучего средства, как телевидение, распространяешь пошлость? И он вроде бы заткнулся, отстранился от очередной подлости. Но вдруг в рассказе о совместной поездке Сталина и Аллилуевой в Царицын мы слышим: “там, после этих расстрельных ночей, дочка Надя станет женой Сталина”. Сказано просто, между делом, как факт, не заслуживающий внимания...
С какой легкостью и простотой, с каким блаженным причмокиванием эта публика примеривает самые тяжкие и отвратительные грехи на чужие души! А если на свою? Радзинский так самоуверен и подслеповат, что ему и в голову не приходит простая мысль: если штафирка сочиняет или тиражирует бесчисленные “легенды” и “версии” о генералиссимусе, о его ближайших родственниках, то ведь этим самым она, штафирка-то, предоставляет моральное право другим дать парочку “версий” о ней самой, о ее родственниках. Более того, она, штафирка, просто провоцирует на это.
ГАНС, МОИСЕЙ ИЛИ АДОЛЬФОВИЧ?
Так вот, есть стойкая легенда, что настоящий отец нашего героя вовсе не Станислав Адольфович Радзинский, 1888 года рождения, член Союза писателей с 1937 года, ныне покойный.
Сын рисует пленительный образ своего папы. Разумеется, он был юристом. Конечно же, из Одессы, где в годы революции редактировал журнал “Ураган”. Кроме того, само собой понятно, он знал множество языков, был великим интеллектуалом и жутко опасным для Советской власти человеком. Только, говорит, “имя Павленко спасло отца”. Дело в том, что не став настоящим писателем, как мечтал подобно всем одесситам, отец, однако же, наловчился перелопачивать романы Павленко для кино. “Согласно логике тех лет”, уверяет сын, арестовать папу — означало бросить тень на Павленко, а тот — четырежды Сталинский лауреат. Как же, дескать, можно бросать тень на такого человека. Немыслимо!
Это поразительно! И как только иные человеки ухитряются до пенсионного возраста сохранить в девственной нетронутости немалые участки головного мозга. Ну неужели сын сценариста не слышал о том, как не то что безвестных соавторов по кино, но даже родных жен таких первых лиц государства, как, допустим, Молотов и Калинин, арестовывали, отправляли в лагерь, ничуть не задумываясь о том, куда падает тень, что, впрочем, не мешало названным лицам оставаться на своих высоких постах. Так не следует ли из этого, что никакой арест Радзинскому-старшему и не угрожал? Никто же не сцапал его и в те почти двадцать лет, что прожил он после смерти покровителя-лауреата. Высокое чувство — “любовь к отеческим гробам”, но и здесь надо знать меру.
Не подтверждается версия и о том, что Радзинский-старший был великим интеллектуалом. Ну, действительно, чтобы перелопачивать чужие романы для кино, ни большого ума, ни таланта не требуется. К тому же, сам сын рассказывает, что отец, “безумно влюбленный в западную демократию”, частенько спрашивал его: “Сын мой, что есть в этом бренном мире человеческое счастье?” Сын, видимо, догадываясь о грандиозности проблемы, молчал. И отец давал ответ сам: “Счастье — это иметь возможность выйти на главную площадь столицы и заорать во все горло: “Какое у нас паршивое правительство!” Вот его умственный уровень, его идеал, его представление о человеческом счастье! Как жаль, что не дожил до наших дней. Мог бы вместе со своим отпрыском месяцами сидеть на Красной площади и блаженно орать: “Банду Ельцина под суд!”
Вот и спрашивают дотошные люди: мог ли у такого интеллектуала, у такой литературной букашки, к тому же весьма немолодой, родиться столь грандиозный литературный гигант, способный написать книгу в 640 страниц? А если не мог, то кто же настоящий отец гиганта? И тут высказывается несколько версий.
По одной из них, Эдик — сын упоминавшегося Ганса Фриче, заместителя Геббельса по радио с 1942 года. Говорят, что в феврале 1935 года он приезжал в Москву, интересовался нашей литературой и писателями, и вполне мог встретиться с молодой эдиковой мамой, кажется, Розалией Гавриловной, после чего 23 сентября этого года, в один день со знаменитым николевским временщиком Аракчеевым, родился будущий гигант. Как видим, он был немного недоноском. Ничего не подозревавший Станислав Адольфович хотел, по слухам, дать новорожденному имя Ваня или Петя, Петруша. Но мать, видимо, с тайной и нежной памятью о заезжем немце настояла на заграничном имени Эдвард.
По другой версии, дело было так. Жил-был известный всей литературной Москве милейший парикмахер-философ Моисей Михайлович Моргулис, имевший в Центральном доме литераторов свой кабинетик. Иногда он выезжал по вызову писателей на дом. Однажды по адресу Старо-Пименовский переулок, дом 4, квартира 55 его вызвал пятидесятилетний Станислав Адольфович. Моисей что-то задержался. Радзинский не стал дожидаться и пошел в парикмахерскую недалеко от дома. Но Моисей как раз тут и нагрянул. Розалия Гавриловна оказалась дома одна. Она была молода и прекрасна, Моисей — тоже. Дальнейшее легко представить...
Конечно, может раздаться вопль: “Ложь! Клевета! Розалия Гавриловна не могла! Не могла!” Позвольте, сударь, почему не могла. Если по легенде, которую на наших глазах так сладостно обсасывал Радзинский, могла в прошлом веке религиозная грузинская крестьянка Екатерина, если в начале этого века могла русская революционерка Аллилуева, мать Надежды, то почему же не могла в тридцатые годы московская еврейка из литературной среды Розалия? Ведь в эту пору и в этой среде нравы были куда как проще.
http://zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/97/175/3BUSH.html