Памятные записки (часть I) - 1917-й ГОД

Глава 3
1917-й ГОД

В САРАТОВСКОМ ГАРНИЗОНЕ

Можно без преувеличения сказать, что 1917 был исключительным, величайшим годом в истории России и других стран мира.

История человечества знала немало великих дат и отдельных годов, наполненных большими событиями. Но то, что совершилось в 1917 году в России, превзошло все предыдущее грандиозностью по масштабам и величию, по качественному содержанию. События 1917 года коренным образом изменили весь ход исторического развития не только России, но и всего мира. В 1917 году февральско-мартовская революция свергла, уничтожила царскую монархию Романовых — столп российской и мировой реакции, а, главное, через невиданно короткий промежуток, в том же 1917 году, Октябрьская социалистическая революция, вырвав полностью все корни феодально-крепостнического строя, свергла господство капитализма и уничтожила его основу — частную собственность на землю, фабрики, заводы, банки и буржуазное государство, охранявшее эту частную собственность и эксплуатацию рабочих и трудящихся капиталистами и помещиками. Была установлена диктатура пролетариата, охранявшая социалистическую собственность и все завоевания пролетариата.

В апреле 1917 года я вернулся на свою партийную родину — в Киевскую большевистскую партийную организацию из Юзов-ской-Донецкой большевистской организации.

В Киеве было хорошее боевое настроение. Товарищи по подполью встретили меня радостно и сразу же загрузили партийной работой. Зная и учитывая мой подпольный опыт работы среди солдат, Киевский комитет партии возложил на меня работу в армии. Для облегчения и большей успешности этой работы решили создать легальную базу, поручив большевистской фракции солдатской секции Совета добиться оформления меня членом культурной комиссии или просто работником по культурной работе среди солдат. Мы получили хорошую легальную базу для развертывания партийной работы. Но недолго длилась эта моя работа. Как только я перешел от внешне незаметной организационно-партийной работы к открытым выступлениям на собраниях и митингах солдат, эсеро-мсньшевистские вожаки солдатской секции увидели, какого «культурника» они пустили в свой огород.

Особенно пришли в ярость эсеро-меньшевистские вожаки после моего выступления по поручению Киевского комитета на многотысячном предмайском митинге на территории бывшей выставки. В своей речи я говорил о новых задачах революции на основе великой программы, данной пролетарским вождем революции и партии великим Лениным в Апрельских тезисах, в которых поставлена задача перестройки России в республику Советов.

Эти и другие мои выступления вызывали у солдат сочувствие нашей большевистской партии и одновременно озлобление эсе-ро-меньшевистских заправил солдатской секции Совета. В срочном порядке эти коварные горе-демократы изгнали меня из солдатской секции, организовав через соответствующие военные органы отправку (фактически высылку) меня из моего родного любимого Киева в Саратов.

Саратов оказался уже не той «глушью», о которой говорил Фамусов — герой бессмертного творения Грибоедова «Горе от ума», а крупным промышленным пролетарским центром, с большим военным гарнизоном, сплоченной большевистской организацией.

И я благодарен судьбе, что оказался в этом революционном центре в бурные месяцы 1917 года, где приложил свои силы к развернутой партией и ее военной организацией борьбе за завоевание солдатских масс на сторону нашей Ленинской партии.

В период Первой империалистической войны Саратов стал крупным центром сосредоточения воинских частей, главным образом запасных полков, в которых обучали солдат перед отправкой на фронт.

В 1917 году в Саратовском гарнизоне было около 50 тысяч солдат и офицеров. Удельный вес солдат в городе Саратове с населением в 200 тысяч, в том числе 30 тысяч рабочих, был достаточно велик и указывает на остроту и серьезность задач партийно-политической работы в гарнизоне. Должен здесь же подчеркнуть, что некоторые ошибочно недооценивают важное значение партийно-политической работы в таких тыловых гарнизонах. Такие товарищи забывают, что в этих гарнизонах было мало тылового, так как они ускоренно формировали маршевые роты и отправляли на фронт. Следовательно, от того, как мы политически подготовляли солдата, с каким политическим багажом он прибывал на фронт, зависело в значительной мере не только его личное поведение, но и его влияние на фронтовых солдат в окопах. Через них мы, большевики, распространяли свое влияние на фронтах, да и на деревню, куда выезжали солдаты.

Надо сказать, что постоянное поступление нового пополнения затрудняло, конечно, и осложняло нашу работу. Требовались быстрая ориентировка в людях, установление новых связей, а главное — сохранение таких темпов большевистской обработки, с какими велась ускоренная подготовка и формирование маршевых рот и их отправление на фронт.

Слабость работы военной организации в первые два месяца после февральско-мартовской революции объясняется не только недостаточностью сил, но главным образом тем, что среди большевиков гарнизона неясность и колебания в принципиальной позиции — о путях и перспективах революции затянулись несколько дольше, чем у большевиков общепартийной организации. Даже после тезисов Ленина и Апрельской конференции, вплоть до первой половины мая, часть военной организации не заняла достаточно ясной, твердой боевой позиции, а это главное, что определяет и всю практическую организационную работу.

В мае произошли серьезные изменения в составе членов партии в Саратовской военной организации. Гарнизон пополнился прибывшими из других частей страны новыми силами, среди которых оказалось немало политически и партийно подготовленных и подкованных большевиков. Это, естественно, немедленно сказалось на активизации борьбы за ленинскую линию партии и на улучшении всей работы военной партийной организации. Во второй декаде мая было собрано общее собрание членов партии военной организации (их было сто с лишним человек), на котором первым вопросом был поставлен доклад об Апрельской конференции партии. Этот доклад довелось сделать мне. Это было первое большое поручение городского комитета партии в первые же недели

моего приезда в Саратов. Помню, как секретарь горкома Эмма Рейновна Петерсон мне сказала: «Не рассчитывайте на наши силы, сами собрание организуйте, сами и доклад сделайте».

В Саратов я только-только прибыл и настроение членов партии еще мало знал, но мне помогло то, что я изучил положение в общепартийной Саратовской организации и содержание доклада товарища Милютина. Хотя он был старым большевиком и высоко эрудированным руководителем, но доклад его был неудовлетворительным с точки зрения защиты позиций Ленина на Апрельской конференции, отражал некоторые положения неленинской позиции Каменева и Рыкова. Поэтому я в своем докладе по существу полемизировал с Милютиным, а это оказалось особенно к месту, так как именно в военной организации было немало слабо ориентирующихся и колеблющихся товарищей.

Вторым вопросом собрания был организационный — выборы Комитета. Об этом собрании и его решениях было доложено Саратовскому комитету, который утвердил решения и состав избранного общим собранием Комитета, включив товарища Кагановича в состав Саратовского комитета партии.

С этого момента наша организация называлась Военная организация Саратовской партийной организации РСДРП (большевиков). Она работала дод руководством городского и губернского комитетов партии, им подчинялась, ее руководитель, или, как его наименовали при избрании, председатель тов. Каганович Л.М., входил в состав городского и губернского комитетов.

Победа Ленинской линии в парторганизации, общий рост влияния и авторитета нашей партии в массах и перелом в их настроениях, улучшение общей объективной политической ситуации для нашей партии дали практическое улучшение работы и военной организации уже в мае.

В короткий срок существующие ячейки стали неузнаваемы — они стали действительно боевыми органами партии.

Был организован прием в партию солдат, подготовленных для этого за один месяц, и в первую половину июня мы утроили количество членов партии. К 10 июня у нас было уже 400 членов партии при общем количестве в Саратовской организации 2500 членов — и это при строгом подходе и отборе. За май и июнь в результате развернувшейся большевистской пропаганды в гарнизоне более тысячи солдат, главным образом из рабочих и крестьян-бедняков, объявили себя сочувствующими нашей партии, они приходили на партсобрания и выполняли наши поручения. В июне у нас в организации уже было более 50 первичных ячеек.

Мы добивались проведения в полковые и ротные солдатские комитеты большевиков. Эсеры и меньшевики упорно сопротивлялись этому, так как они почти монопольно заполняли эти комитеты. Они вообще создали такую обстановку в казармах, что большевики были загнаны и затравлены; дело доходило до избиения их специально натравливаемыми хулиганами. Мы в первую очередь повели борьбу за коренное изменение этой обстановки. Здесь агитации было мало, надо было завоевать авторитет. Мы начали ставить перед полковыми и ротными комитетами вопросы солдатских нужд и бытового неустройства, заставляя их или удовлетворять эти нужды, или идти против солдат, разоблачая тем самым себя.

Можно сказать, что май и особенно июнь были переломными в настроениях солдат. Влияние нашей партии неуклонно нарастало. В беседах с солдатами, ранее поддерживавшими эсеров и меньшевиков, уже в мае и июне раскрывалось разочарование в их романтической мечте о том, что вот, дескать, теперь, после царя, все пойдет само собой по-новому, по-хорошему, без драк и борьбы, и мир наступит, как на словах обещали эсеры и меньшевики, и свобода будет полная — одним словом, осуществится мечта о «земле и воле». Что ж, говорили в беседах ворчливо и уже сердито многие из солдат, уже почти три месяца прошло, как царя порешили, а толку пока мало: война продолжается и конца-краю не видно, и все кричат «продолжать ее до победного конца». До Дарданелл, выходит, будем биться. А разруха все растет. Вон из деревни пишут, что жрать нечего, дети помирают, скотина дохнет с голодухи, лошадей все меньше и меньше становится, довели до того, что аж мужики плачут, особливо бабы ревут. А помещик как был хозяином-кровососом, так и продолжает им оставаться, да и кулак не дурак — без царя, а еще больше наживается на нищете народной. А наши-то защитники — эсеры? Обещать-то обещали землю и волю, а на самом-то деле все «завтраками» нас, мужиков, кормят, да и то, просто говоря, за нос водят нас, как дураков, и обманывают. Вот пишут из деревни, что «забеспокоившиеся» господа-помещики начали нашего брата мужика в каталажку сажать — вот те и воля.

Нельзя, однако, представлять себе, что этот процесс идейно-политического завоевания большинства солдатских масс на сторону большевизма был легким делом, особенно учитывая двойственную социальную природу тогдашнего среднего и особенно зажиточного

крестьянства. С точки зрения строго научного объективного определения крестьянин, с одной стороны, трудящийся человек и родственен пролетариату, с другой — он частный собственник и родствен богатому частному собственнику. На это его раздвоение — на его вторую сторону и делали ставку буржуазно-помещичьи партии, а особенно мелкобуржуазные партии эсеров и меньшевиков, строивших на этом основании тактику союза крестьян с буржуазией вместо союза с пролетариатом, за который стояли большевики.

В этой борьбе мы, солдаты-депутаты, приняли боевое участие. Эсеры заранее чувствовали, что избрание солидной группы солдат-большевиков в Совет будет серьезным ударом по их монополии в гарнизоне, поэтому они яростно боролись за свои места — за сохранение монопольного представительства от армии в Совете. Они особенно бесновались еще и потому, что к этому времени большевикам Саратова удалось провести решение о ликвидации самостоятельного, существовавшего отдельно от Совета рабочих и солдатских депутатов, Военного исполнительного комитета, который был создан с начала февральской революции. Это было ненормально, вредно и опасно для дела революции. Эсеры сопротивлялись этому решению Совета о ликвидации комитета, но вынуждены были сдаться под напором большевиков.

Борьба в казармах при выборах в Совет принимала особо острый характер и формы. Например, эсеровские заправилы при помощи своих унтеров отправляли наиболее активных большевиков и солдат, их поддерживающих, внеурочно в караул, даже сажали на гауптвахту за какие-то надуманные провинности, лишь бы лишить их возможности присутствовать на избирательном собрании. Так именно они поступили со мной несмотря на то, что заранее наша организация официально объявила, что моя кандидатура выставляется в Совет: командир роты арестовал меня по вымышленной им ложной причине, продержав меня на гауптвахте два дня. Он вынужден был меня выпустить, но своей эсеровской цели достиг — на избирательном собрании я выступить не смог и не был избран.

Однако назавтра в другой роте нашего полка, когда наши большевики выступили и рассказали солдатам, каким старорежимным способом эсерам удалось отвести мою кандидатуру и провести эсера, солдаты почти единодушно избрали меня депутатом Саратовского городского Совета. Эта наша победа произвела большое впечатление во всем 92-м полку и даже за его преде-

лами — в гарнизоне. Одним словом, выборы в Совет закрепили тот перелом, который явно наметился в гарнизоне.

Сила наша была еще в том, что наша связь с массами, конечно, не ограничивалась собраниями, митингами и даже беседами. Мы организовали землячества солдат, прикрепили к каждому землячеству (по губерниям) своих организаторов, избрали бюро землячеств, вовлекли в эту организацию широкие массы активных солдат, сочувствующих нам, большевикам. Вначале эсеры пытались помешать нам. Когда это у них не вышло, то они попробовали пролезть внутрь этих землячеств, но дело было уже настолько прочно нами организовано, что их попытки сорвать это дело потерпели поражение.

Дошло до того, что даже часть солдат, называвших себя эсерами, выступали с одобрением деятельности землячеств и большевиков, их организовавших. Солдаты ходили в землячества с вопросами, возникавшими не только у них, но и по письмам, получаемым из деревни, просили разъяснения, помощи. Мы при помощи наших юристов-большевиков и под руководством одного из руководящих деятелей Саратовской организации товарища Лебедева Петра Александровича (присяжного поверенного) организовали юридическую консультацию в клубе «Маяк», ставшую центром солдатских землячеств. Там солдаты получали разъяснения, консультации, ответы на волнующие их вопросы и запросы их земляков из деревни. Особенно много было запросов, связанных со спорами с местными властями и обостренными конфликтами с помещиками, с захватами крестьянами сенокосов, пустующих земель, необрабатываемых и неубираемых посевов и т.п. Крестьян по указу Временного горе-революционного коалиционного правительства и его комиссаров арестовывали, и солдаты приходили в землячество за помощью, советом и с просьбой составить им письменный ответ землякам. Это настолько крепко привязало солдат к землячествам и, естественно, к большевикам, руководившим ими, что у солдата землячество было самой популярной организацией, пользовавшейся любовью и уважением. Он это считал вроде своего профсоюза-защитника (между прочим, тут в известной мере сказался наш опыт профсоюзной работы), а когда кулацко-хулиганские элементы натравливались на землячества, то солдаты, далеко не большевики, грудью вставали на защиту землячеств, и дело часто доходило до физической драки.

Эти землячества оказались замечательным связующим звеномнашей военной парторганизации с широкой беспартийной солдатской массой. Мы устраивали политбеседы в землячествах, наше влияние росло и организационно закреплялось в землячествах. Через землячества мы, военные большевики, связывались с деревней, и через солдат, используя их корреспонденцию и выезды в отпуска, мы фактически вели работу среди крестьян, особенно среди бедноты. Кроме того, мы через солдат получили такой богатый фонд писем из деревни, что это давало нашей агитации большую силу. Я, например, всегда, отправляясь на митинг к солдатам, имел при себе отобранные, наиболее типичные, важные письма о положении в деревне, о классовой борьбе, о выступлениях крестьян и о горестном, тяжелом положении семей бедняков-солдат, о котором писали жены и родители и которые брали за душу и нас самих, и особенно солдат. Естественно, и другие наши товарищи зачитывали часто такие письма на митингах солдат. Эсеры, меньшевики ничего противопоставить им не могли — это была сама жизнь, зовущая к борьбе, к развитию революции, к спасению рабочих, крестьян, солдат от гибели, и солдаты проникались доверием, уважением к пролетариату и его Ленинской партии.

Эсеры, меньшевики, бундовцы и другие усилили травлю нас, большевиков, и снизу исверху. В моей роте, например, была сколочена специальная «ударная» эсеро-хулиганская группа унтер-офицеров и солдат Рябова, Шубина, Быкова и других, которые добивались моего ареста и отдачи под суд. Это, конечно, было делом эсеровской верхушки — Понтрягина, Диденко и других, с которыми мне приходилось чаще всего скрещивать шпаги на солдатских собраниях и митингах и в военной секции Исполнительного Комитета Совета.

Сама жизнь, политические дискуссии, споры толкали нас, простых ребят, на учебу. Насколько это была естественная потребность, видно из того, что солдаты-большевики в 1917 году испытывали ту же нужду, ту же потребность, какую испытывали мы, дореволюционные рабочие-большевики, когда нам пришлось вступать в бой с ликвидаторами, с меньшевиками.

Я вспоминаю, как какой-нибудь горячий, замечательный наш природный агитатор-солдат прибегал в военную организацию после митинга, возбужденный известным успехом, но одновременно жалуясь при этом: «Понимаешь, — говорит он, — чувствую я, что захватил я душу солдат горячим, душевным словом о нашей большевистской правде, и все же какой-то у меня осадок, что не сумел

я до конца убедить их, полностью распластать этого эсера, потому что знаний не хватает. До меня выступал офицеришка-эсеришка, он все накручивал насчет того, что вот, дескать, мы, эсеры, издавна партия крестьянская, а большевики сами вот пишут, что они — партия рабочая, поэтому они, мол, и не защищают крестьян, а на первое место выставляют рабочих, ставят их выше крестьян и солдат. Рабочие, по-ихнему, должны быть какими-то гегемонами, а потом еще поставят какую-то диктатуру пролетариата над крестьянами. Я, — рассказывал наш агитатор, — по-простому, как мог, расчехвостил его, рассказал солдатам, как эсеровская партия предала свое старое знамя «Земля и воля», как они теперь защищают помещиков и охраняют их землю от крестьян, как сажают в каталажку крестьян за то, что они потряхивают барина-помещика. Вот и отдали они «землю и волю» не мужикам, а барину. Говорили вы одно, а вышло другое, одним словом, как говорится, не крепки вы задом, слова своего не держите. А большевики за рабочих людей стоят. А разве мы, крестьяне, не те же рабочие люди, а разве рабочий не из крестьян вышел? Вот они, большевики-то, не заговаривают зубы, а по-рабочему и говорят крестьянину: не верь обещаниям, опять тебя обманут, как не раз бывало. Царя свергли, свергай его опору — помещиков, забирай его землю сразу без промедлений, и крышка.

Сказал я горячо о нашей большевистской партии, как единственной защитнице рабочих, крестьян и солдат. Солдаты хорошо, одобрительно отнеслись к моей речи, особенно наша бедняцкая часть солдат, но чувствую я, что не сумел я разбить этого офицеришку насчет этой самой гегемонии и диктатуры пролетариата — «пороху» не хватило, хотя крепко сказал о рабочем классе, который первым боролся и борется с главным врагом народа — с капиталистами и помещиками. А когда я сказал, что пролетариат — это мы сами, солдаты, бедняки крестьяне и батраки, порядочная часть собрания меня поддержала и горячо аплодировала. Одним словом, — сказал он в заключение, — нам бы малость подучиться по политическому образованию, и тогда против меня не то что этот офицеришка-эсеришка — никто из наших противников не устоит».

Таких агитаторов-самородков, захватывающих душу, боевых, преданных партии, революции, Ленину, у нас в военной организации было немало. Нужно было как можно быстрее поднять их уровень, обогатить их природный ум минимумом знаний. Мы в первую очередь ускоренными темпами организовали клуб,

при нем читальню, библиотеку. Клуб был небольшой, помещение маловместительное, но он играл большую роль. Это был сборный пункт, куда приходили солдаты — члены партии, сочувствующие; устраивали мы там собеседования и вечера вопросов и ответов, лекции и доклады по текущим политическим вопросам. Но это, конечно, не могло решить основную задачу повышения уровня наших кадров. Поэтому мы со всей силой и напористостью навалились (именно навалились) на организацию курсов и при решающей помощи и под руководством Городского комитета партии организовали курсы агитаторов-солдат.

Наш опыт с курсами был хорошо оценен в Петрограде, где мне, как делегату Всероссийской конференции военных организаций при ЦК партии, предложили сделать доклад о нашем опыте на особо созванном совещании о партийно-политической учебе в военных парторганизациях.

ВСЕРОССИЙСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ВОЕННЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ

Большинство из нас, делегатов Всероссийской конференции военных организаций, впервые приехали и впервые видели Петроград. Но каждый из нас, особенно старые большевики, любили и чтили Петроград как великий центр революции, как колыбель русской революции.

Мы ходили по улицам рабочих районов, особенно в Выборгском районе, и всюду чувствовали не только историю великой борьбы передовых революционных людей Питера за дело освобождения рабочего класса, но бурно кипящую революционную решимость современных борцов, готовых отдать свою жизнь за победу социалистической пролетарской революции, за завоевание власти пролетариата.

Как и все — и питерцы, и приезжающие в Питер, — мы восторгались очаровывающим удивительным природным явлением — июньскими петроградскими «белыми ночами». О них написано немало замечательных поэтических строк. Но и здесь наши души были захвачены не столько природной поэтически-романтической стороной, хотя мы были вовсе не чужды поэзии и романтики, сколько тем, как «белые ночи» тоже стали ареной острой классовой политической борьбы, инструментом революционной роман-

тики, поглотившей поэтическую «внеклассовую бесстрастность». Все площади, особенно у театров, цирков, дворцов и общественных сооружений, бульвары, улицы были заполнены народом и нескончаемыми митингами. Здесь шла острая политическая борьба между различными партиями, группами и просто одиночками, выскакивавшими со своими «оригинальными» высказываниями, выкриками, кончавшимися зачастую «синтезом» морально-политического с физическим воздействием.

Мы, делегаты, ходили по этим «белоночным» митингам, принимали в них участие, выступали на них, воздерживаясь, конечно, от «физкультурного» участия, хотя иногда, когда пакостники и подлецы особенно расходились, бывали на грани участия, но положение наше обязывало к выдержке. Проездом из Саратова в Москве я, например, тоже наблюдал и участвовал в таком ночном митинге, но в Петрограде они носили более острый характер, и это отражало всю остроту накаленной до краев политической атмосферы в Петрограде.

«Белоночные» митинги — это особое, интереснейшее явление. В одних местах они носили характер неорганизованных бесед — препирательств, хватания друг друга за грудки, в иных местах это были митинги с выступлениями ораторов по очереди без записи, а иногда без очереди, когда локтевое самопроталкивание вперед заменяло председателя, которого, как правило, на этих митингах не бывало. Проходили они бурно, страстно, их состав менялся, но не уменьшался — одни уходили, другие приходили. Одни ругали Временное правительство, кадетов, меньшевиков, эсеров, другие ругали большевиков, третьи говорили о трудностях вообще, четвертые ругали спекулянтов. Но чаще всего заострялся вопрос о войне, особенно когда выступали солдаты, тем более раненые, которые костили «тыловых» ораторов всем освоенным в совершенстве матерным лексиконом. Организующее начало, и притом с известной страстностью, вносили большевики, попадавшие на эту, митинги. Нельзя сказать, что их активность проходила всегда благополучно. Иногда кончалось довольно трагическим избиением, особенно когда большевиков было мало.

Делегаты конференции выступали почти во всех полках и воинских частях Петрограда. Мне лично приходилось выступать в нескольких частях, в том числе в Пулеметном полку, Московском и Волынском. Нельзя сказать, что во всех этих полках было одинаковое настроение. Если в Пулеметном полку настроение

было настолько боевое, что нам даже приходилось в известной мере держаться сдерживающего тона, то в Волынском полку было все еще сильно эсеровское влияние, особенно потому, что в полковом комитете было засилье активных эсеров.

Делегаты конференции с огромным напряжением ожидали доклад товарища Ленина. Они ясно понимали, что доклад вождя партии является главным, центральным вопросом работы конференции, который определяет все направления ее решений и всю дальнейшую работу военной организации партии. Но кроме сознания важности доклада делегаты были охвачены непередаваемыми чувствами трогательной любви и преданности к своему учителю, подвергающемуся дикой, злобной травле врагов революции и народа.

Трудно передать словами то настроение, которое господствовало в сравнительно небольшом зале, когда делегаты впервые увидели и услышали Ленина, когда Ленин появился за столом президиума, на трибуне.

Бурное реагирование делегатов, долго несмолкаемые аплодисменты, возгласы в честь Ленина и партии отражали не только личные настроения делегатов, но и чувства и настроения миллионов революционных солдат, прежде всего большевиков, пославших их на конференцию. Как только Ленин начал свой доклад, все были прикованы, захвачены железной логикой, глубиной и убедительностью доклада, никто не шелохнулся. Благодаря небольшому объему зала мы все сидели как бы рядом с Лениным, вокруг него, как внимательные и верные ученики вокруг своего учителя. Доклад товарища Ленина носил по преимуществу характер разъясняющей и убеждающей беседы, в то же время он гневно разоблачал врагов и призывал к борьбе с ними.

Можно сказать, что, хотя часть делегатов до доклада считала необходимым немедленное выступление для захвата власти, доклад вызвал потребность «переоценки ценностей». Я сидел в гуще делегатов и слышал от многих из них прямые заявления: да, придется пересмотреть свои взгляды. Уж очень убедительно говорил Ильич, его доклад предупреждает нас, чтобы мы не «наколбасили» в большой политике, а это посерьезнее, чем «наколбасить» просто в маленьком деле.

Большинство ораторов выступали за позицию, которую защищал в своем докладе товарищ Ленин. В числе таких ораторов, защищавших позицию ЦК — позицию товарища Ленина, был и я.

К этой своей речи я, конечно, с волнением готовился, хотя я ее не писал. Тогда вообще мало кто произносил речи по написанному, да, пожалуй что, и теперь мне трудно читать свою речь. Но продумывал я каждое положение, составил схему речи и т.д. Я думаю, что и в современных условиях, когда почти каждый умеет произносить речи, поймут меня и не усмотрят ложной скромности, если я скажу, что, несмотря на то что я уже умел выступать, в данном случае я ужасно волновался. Шутка ли сказать — выступать по докладу товарища Ленина, по такому острому вопросу, в такой острый момент, впервые на всероссийской партийной трибуне. Это мое волнение особенно усилилось, когда меня вызвал товарищ Подвойский и сказал: «Знаете, товарищ Каганович, здесь вот у нас имеются многочисленные заявления дореволюционных членов партии — делегатов конференции, чтобы от их имени приветствовать товарища Ленина, выразить их солидарность с теми положениями, которые он изложил в своем докладе. Мы считаем, что это будет полезно для всех остальных делегатов. Мы думаем, что вы сумеете реализовать эту идею в своей речи». Я сказал Подвойскому, что для этого есть товарищи постарше меня и по возрасту, и в партии. Товарищ Подвойский, видя мое волнение, утешил, подбодрил меня и сказал: «Я уверен, что вы скажете коротко и хорошо». Я сказал, что для меня это великая честь и я постараюсь выполнить поручение товарищей.

«Это наше приветствие, — сказал я, — есть клятва верности руководству Ленина, его революционно-марксистским принципам, теории, стратегии и тактике классовой борьбы за победу социалистической революции. Мы, делегаты — дореволюционные большевики, не отделяем себя от всех делегатов и уверены, что вместе с нами все делегаты конференции приветствуют товарища Ленина и будут верны ленинскому руководству нашей партии».

Вся конференция в едином порыве, стоя, долго бурными аплодисментами приветствовала товарища Ленина.

Поделившись опытом работы Саратовской военной организации но оказанию помощи рабочим, в особенности железнодорожникам, по организации Красной гвардии и овладению ею военными знаниями и оружием, по подъему революционной активности солдат и подготовке основных кадров к возможным событиям в ответ на выступления контрреволюции, я закончил свою речь предложением признать правильными все выдвинутые товарищем Лениным в докладе положения и соответственно выработать

резолюцию конференции, которая укажет всем военным организациям Ленинский путь работы и борьбы.

Несмотря на острый характер обсуждения доклада товарища Ленина, делегаты конференции, даже те, которые проявляли экстремистские настроения, поняли, что время для вооруженного выступления и захвата власти пока еще не наступило, что товарищ Ленин абсолютно правильно осветил положение и поставил наши задачи. Поэтому резолюция, выработанная в соответствии с докладом товарища Ленина, была принята единогласно.

Ленин выступал на конференции дважды. Второй доклад был посвящен аграрному вопросу.

Прежде всего я должен сказать о том, что у некоторых товарищей имеются сомнения, был ли этот доклад на конференции. Такие сомнения, как мне передавали, были высказаны еще в 1936 году на одном собрании в Комакадемии. При этом говорили о том, что не осталось-де никаких следов. Но ведь, к сожалению, и по первому докладу больших документальных следов не осталось. Как делегат конференции, слушавший доклады Ленина, я заявляю, что товарищ Ленин сделал доклад по аграрному вопросу на конференции вслед за первым докладом.

Дело было так. После первого доклада был объявлен краткий перерыв. Во время этого перерыва мы, группа делегатов, подошли к товарищу Ленину как раз по поводу аграрного вопроса. Мы ему рассказали, как эсеры спекулируют своей программой о социализации земли, и поэтому просили его в докладе по аграрному вопросу осветить этот вопрос и, как мы сказали, «натаскать» нас по этому вопросу. Завязалась краткая беседа с товарищем Лениным, в которой и я имел счастье принять участие. Товарищ Ленин задал нам некоторые вопросы и, помню, полушутя сказал: «Видать, вас эсеришки все еще пугают. Хорошо, — сказал он в заключение беседы, — я в своем докладе коротко скажу об этом». Тут же товарищ Ленин обратился к подошедшим членам президиума конференции товарищам Подвойскому, Крыленко и другим и сказал: «Знаете, товарищи, мне было бы удобнее не откладывать доклад по аграрному вопросу. Я к нему готов, так как делал этот доклад на Апрельской конференции, и было бы хорошо, если бы я с ходу сейчас кратко сделал бы этот доклад». Все с радостью согласились с этим, и после перерыва товарищ Ленин сделал доклад по аграрному вопросу.

Доклад товарища Сталина о национальном движении и национальных полках по важности идет вслед за докладами товарища Ленина.

Остроту этого вопроса мы ощущали на местах. Например, у нас в Саратове на одном из заседаний Совета рабочих и солдатских депутатов остро обсуждался вопрос о требовании украинских солдат о выделении их в отдельный полк. Докладчик на Совете рассказывал, что споры доходят чуть ли не до кулаков. «Мы, — говорят они, — хотим защищать Украину». На заседании Саратовского Совета против этого выступали и некоторые довольно ответственные большевики. «Теперь, — говорил, например, Васильев-Южин, — русификацией никто не будет заниматься. Национальное самоопределение мы сами признали. Но ведь в Украине, кроме малороссов, есть евреи, есть поляки и другие. Выделение национальностей, как козлов от овец, мы не признаем. Мы считаем, что это дело темных сил. Мы провозглашаем единение, а не разъединение. Смешно и недемократично и в духе старого строя выделять великорусские, еврейские, латышские, польские батальоны». Не со всеми этими доводами мы были согласны, но и другие тоже усматривали в этом стремление разжечь национальную рознь.

Были и отдельные выступления, в которых высказывались сомнения насчет правильности самого принципа о праве наций на отделение, и особенно о праве формирования национальных военных частей.

В центре конкретных споров о формировании национальных полков была Украина не только потому, что в армии было много украинцев, но и потому, что украинцы проявляли наибольшую активность. К июню они успели созвать несколько войсковых съездов, создать не только Центральную Раду, но и отдельные Рады в армиях и практически приступить к формированию украинских воинских частей.

Поэтому в прениях больше всего горячих выступлений было против формирования украинских частей. Некоторые товарищи при этом указывали, что это требование не украинского народа, а украинских помещиков и офицеров, поэтому они принципиально против национализации армии.

В прениях на военной конференции отразились разногласия, имевшие место на Апрельской конференции.

В повторном выступлении товарищ Сталин еще раз разъяснил принципиальную установку партии, подчеркнул, что признание права на отделение и права формирования национальных полков

приведет к укреплению доверия между народами России и проложит путь к добровольному объединению в одно государство. Необходимо, сказал товарищ Сталин, в резолюциях указать, что Конференция считает правильным право на образование национальных частей, хотя она убеждена, что это не в интересах трудящихся, и поэтому Конференция уверена, что пролетариат Украины и других народов России будет бороться за замену постоянной армии всенародной милицией трудящихся.

После заключительного слова выработанная комиссией резолюция была принята единодушно. Можно без преувеличения сказать, что обсуждение этого вопроса на военной конференции и принятая резолюция имели важнейшее как практическое, так и принципиальное историческое значение для всей партии.

Не могу не сказать, что мое личное участие в работе комиссии по выработке резолюции принесло мне огромную пользу в моем развитии и большое, на всю жизнь, удовлетворение личным, непосредственным знакомством с товарищем Сталиным и общением с ним в процессе выработки резолюции, где он проявлял большой такт по отношению к возражающим товарищам, большое внимание к вносимым поправкам и понимание пожеланий каждого делегата, не говоря уже о глубоком знании национального вопроса в Ленинском его понимании.

В результате обсуждения кандидатур и голосования конференция избрала следующий состав Всероссийского бюро: Н.И.Подвойский, В.И.Невский, Н.В.Крыленко, Е.Ф.Розмирович, К.А.Мехоношин, М.С.Кедров, Н.К.Беляков, С.А.Черпанов, Л.М.Каганович, П.В.Дашкевич, А.Я.Аросев, Ф.П.Хаустов, И.Л.Дзевялтовский и Гинтовт.

На этом конференция закончила свою плодотворную и важную для партии и революции работу 23 июня 1917 года.

Первое заседание Всероссийского бюро не затянулось потому, что мы, делегаты, торопились уехать.

На первом заседании Бюро товарищ Подвойский поставил вопрос обо мне. «Питерцы, — сказал он, — ставят вопрос об оставлении товарища Кагановича для работы в Петрограде. ЦК просит об этом, и я их поддерживаю, бюро в этом тоже заинтересовано — он сможет вести у нас организационную работу. Что скажет сам товарищ Каганович?» Я был ошарашен этим неожиданным предложением и не сразу даже смог ответить. Придя в себя, сказал: «Я очень благодарен за такое предложение и за доверие питерской организации, которую мы очень уважаем и ценим, но скажу вот что: в Питере работников много, а в провинции мало. В Саратове меня ждут, там тоже много дел, кроме того, есть еще Поволжье, где тоже работы много. Да и должен еще сказать, что я получил сведения, что там положение напряженное, вроде как здесь в Пулеметном полку. Меня там эсеры и меньшевики шельмуют, идет кампания с требованием моего ареста. Если я сейчас оттуда уйду — это подорвет авторитет нашей партийной организации. Учитывая все это, мне лучше сейчас выехать туда, а там дальше можно будет поговорить еще». Тогда товарищ Подвойский сказал: «Давайте сейчас не решать, я доложу товарищу Свердлову, потом и решим».

Когда кончилось заседание Бюро, товарищ Подвойский мне сказал, чтобы я зашел к нему часа через три, а тем временем пошел на совещание по агитации и агитаторским курсам, которое уже началось. На совещании были заслушаны интересные доклады. Сделал доклад и я об опыте Саратовской организации — о наших курсах. Так как я, не дождавшись окончания совещания, ушел к Подвойскому, то мне потом руководитель совещания сказал, что наш опыт хорошо оценен совещанием и одобрен. Когда я пришел к товарищу Подвойскому, он мне сказал: «Пойдемте к товарищу Свердлову, он хочет с вами поговорить». Я был обрадован, что лично познакомлюсь с таким выдающимся организатором в партии.

Товарищ Свердлов хорошо меня встретил и прежде всего сказал: «Вы, конечно, знаете, что такие вопросы, как место работы, — дело не личное, а решает их ЦК». Я ответил, что хорошо это знаю, но член партии может высказать при этом свое мнение. Он, смеясь, согласился с этим. После этого предисловия товарищ Свердлов сказал: «Питерцы очень просят оставить вас здесь, видимо, вы им понравились. Действительно, вы им были бы полезны и нужны. Кроме того, товарищ Подвойский хочет вас еще использовать для организационной работы в Бюро военных организаций. Все это было бы очень хорошо, но вы, пожалуй, правы, что на местах людей не хватает, в том числе в Поволжье. Но вам придется распространить свою работу на другие центры Поволжья, по возможности выезжая туда, — как член Всероссийского бюро военных организаций вы имеете на это право. Главное, ЦК вам это поручает и надеется, что вы это поручение выполните хорошо». Я ответил товарищу Свердлову, что я с большим удовольствием и партийным удовлетворением принимаю это поручение и постараюсь его выполнять, как этого требуют интересы партии и ее военной организации. Но при этом доложил, что не исключены, а скорее, даже вероятны, всякие изменения: сейчас в Саратове эсеро-меныпе-вистские организации развернули кампанию против нас и в особенности против меня, требуя моего ареста и предания суду. Если это у них не пройдет, они могут устроить внеочередную отправку меня с маршевой ротой на фронт. Тогда моя деятельность в Поволжье будет сорвана, и я не смогу выполнить поручения ЦК.

Яков Михайлович, подумав, сказал: «Это, конечно, вполне возможно, хорошо, что вы мне об этом сказали. Тогда давайте сейчас определим, что будем делать, если это случится. У нас плохо дело в очень важном для нас районе. Этот район входит в зону Западного фронта, но главное в том, что это особый центр, в котором размещается ни мало ни много, как Ставка Верховного Главнокомандующего — это Могилев. В нем и вокруг него расположены надежные, с их точки зрения, войсковые части. А там не только военной, но и общепартийной большевистской организации нет. Есть большевики, но они входят в объединенную организацию с меньшевиками и даже с оборонцами. В близлежащем Гомеле — старая хорошая большевистская организация, но она сейчас еще слаба для того, чтобы распространить свое влияние, воздействие и руководство на Могилев. Вы понимаете, товарищи, насколько нам важно иметь там серьезного, крепкого работника. Поэтому, если вас будут изгонять из Саратова, старайтесь всячески попасть на Западный фронт, точнее в район Могилева или Гомеля. Мы дадим указания в Минск, чтобы вам помогли, да и вы, товарищ Подвойский, примите возможные меры, ведь это один из важнейших пунктов военной организации. Если в Могилеве трудно будет создать легальную военную организацию, надо создать нелегальную. То же и с товарищем Кагановичем: если трудно будет обосновать его там легально, то ему придется перейти на нелегальное положение или обосноваться в Гомеле и оттуда вести работу и в Могилеве. Никаких мандатов мы вам не даем. Вы теперь — член Всероссийского бюро военных организаций при ЦК и должны действовать от его имени, поддерживая с ним связь».

Я поблагодарил за доверие и сказал, что понимаю важность поручения ЦК и сделаю все, чтобы его выполнить. Как раз в это время зашли к товарищу Свердлову и сообщили ему, что в Пулеметном полку идет большой и бурный митинг, требуют представителя ЦК или «Военки». Яков Михайлович, не долго думая, сказал, обращаясь к товарищу Подвойскому и ко мне: «Вот вы обаи отправляйтесь туда, хорошо бы захватить еще кого-либо из боевых товарищей. Вот видите, — сказал он мне, смеясь, — вам везет, перед отъездом вы еще раз выступите перед питерцами», — и тепло попрощался со мной. Мы захватили еще товарища Аросева и отправились в полк.

В Пулеметном полку мы застали бурную и жаркую обстановку, вызванную наступлением на фронте. Особое раздражение солдат вызывала бесконечная, продолжающаяся травля этого полка и поступавшие к ним угрозы расформировать полк или отправить его на фронт целиком.

Мы пришли как раз в момент выступления оратора, гневно костившего Временное правительство и требовавшего немедленного выступления с оружием в руках против правительства. От нас сначала выступил товарищ Подвойский, потом, не сразу, выступили все мы. Настроения были такие, что нас забрасывали вопросами, репликами во время речи, шумели основательно. Нам все же удалось сдержать эти настроения.'ввести его в более или менее спокойное русло, и, используя многое из тех аргументов, которые приводил товарищ Ленин на конференции, мы добились тогда решения не выступать пока.

Под впечатлением этого митинга я и отбыл из Петрограда в Саратов. Я ощутил с особой силой, насколько правильна линия, выработанная конференцией военных организаций, — линия, данная Лениным, и какая большая работа нужна для того, чтобы претворить ее в жизнь.

СНОВА В САРАТОВЕ

После преступного расстрела Июльской демонстрации питерского пролетариата и революционных солдат и матросов положение нашей партии и революционного пролетариата было крайне тяжелым и опасным.

Контрреволюционные силы подняли голову, громили наши газеты, организации, травили наших вождей во главе с товарищем Лениным, организовали гнусную клевету на партию, обвиняя ее и наш ЦК, вопреки фактам, что партия, ЦК и Ленин организовали заговор и якобы готовили вооруженное восстание в июле с целью свержения правительства. Между тем и правительству и его подлым лакеям — меньшевикам и эсерам было достаточно известно, что движение это было стихийным, что массы, доведенные до отчаяния вероломной империалистической политикой правительства буржуазии и помещиков, авантюристическим наступлением на фронте, погубившим многие десятки тысяч жизней солдат, выступили на улицы Петрограда, чтобы побудить эсеро-мень-шевистское большинство Советов взять власть в руки Советов и коренным образом изменить всю политику.

ЦК нашей партии во главе с Лениным доказывал массам нецелесообразность и несвоевременность этого выступления, но, когда массы стихийно вышли на улицы, наш ЦК, ПК и вся Питерская организация, как истинно революционная партия, пошли с массами, были с ними до конца и вносили организованность в их ряды, переводя движение и демонстрацию на мирные рельсы. Если бы партия и ЦК большевиков не взяли бы это стихийное движение в свои руки, то кровавых жертв правительственных палачей и потоков крови было бы во много раз больше, чем было, чего так добивались провокаторы буржуазии, ее правительства и особенно контрреволюционные генералитет и офицерство.

Из Питера контрреволюционный «гром» докатился к нам на места, в том числе в Саратов.

Буржуазия, черносотенцы, кадеты при помощи своих оруженосцев-меньшевиков и эсеров организовали дикую травлю нас, большевиков, на площадях и улицах, особенно у Крытого рынка и Народного дома. Там, где бывали революционные митинги, теперь собирались для шельмования большевиков, обзывая нас шпионами, изменниками родины и т.п. Мы группами ходили туда, выступали, ввязывались в споры, кончавшиеся часто зверским избиением нас — большевиков. К чести Саратовской организации, в том числе ее военной организации, надо сказать, что, несмотря на травлю, попытки применить репрессии, в особенности к нам, солдатам, саратовские большевики в этот тяжелый для партии период еще более усилили свою борьбу за идеи, политику, линию нашей партии с меньшевиками и эсерами, и это сказалось на поведении и крепких политических настроениях саратовских рабочих, солдат.

Вообще, несмотря на реакцию после июльских событий в Петрограде, в течение всего июля в гарнизоне шла, не утихая, острая политическая борьба против правительства, в особенности против приказов правительства Керенского об отправке целыми полками, а не маршевыми ротами на фронт и об отпусках на сельхоз-работы. Разумеется, эти вопросы, подымавшие солдат на дыбы,связывались нашими организациями в частях с политическим положением в стране и с общей антинародной политикой Временного правительства.

В середине или во второй половине июля к нам в Саратов приезжал товарищ Куйбышев. Я не только познакомился с ним, но и с удовольствием организовал и слушал его лекцию в «Маяке» «Революция и контрреволюция» — речь шла об июльских событиях. Но кроме лекции у него, конечно, был более деловой серьезный разговор о партийных делах в городском и губкомитете партии. Тогда-то я впервые познакомился с будущим моим близким другом Валерианом Куйбышевым.

Эсеры и меньшевики начали действовать с репрессий по отношению к военным большевикам, и прежде всего они взялись за мою персону.

Еще задолго до этого они развернули «снизу» кампанию травли Кагановича. То, что вожакам самим было несподручно, они возложили на свои «низы». Еще до моего отъезда на конференцию в Петроград они вели кампанию обвинения Кагановича в срыве приказов правительства и предания его суду. Эта кампания, которую возглавили рьяно эсеры, унтер-офицеры Быков, Шубин, Рябов и другие из моего 92-го полка, особенно развернулась во время моего пребывания в Петрограде. Когда я вернулся из Петрограда, была сделана попытка осуществить их план: в день моего приезда меня арестовали по распоряжению полкового командования. В ответ на мой протест они предъявили мне обвинение в самовольном отъезде в Петроград. Но из этого обвинения у них ничего не вышло, так как я имел разрешение от военной секции Совета, которое я перед отъездом предъявил ротному командиру. Попытки опорочить этот документ тем, что он подписан не председателем, а членом бюро Соколовым (большевиком), не имели юридического обоснования, потому что и член бюро имел право выдать такой документ. Они вынуждены были под давлением большевистских членов Исполкома Совета освободить меня.

Однако и после этого они не переставали вести свою кампанию против меня, но им было трудно осуществить свою цель, не нарушая элементарных норм, так как я был членом Исполнительного Комитета Совета. Кроме того, они должны были считаться с тем, что я был членом губернского бюро Советов крестьянских депутатов, которое было связано с крестьянством. В этом бюро мы, большевики, пользовались серьезным влиянием. Секретарем его был большевик Куликов, член нашей военной организации и ее комитета.

После митингов в пулеметных полках и в 92-м полку и моего участия в демонстрации меня вновь арестовали. Протест большевиков в Исполнительном Комитете, возмущение в гарнизоне заставили эсеров и меньшевиков изменить меру пресечения моей деятельности в гарнизоне, и в срочном порядке командование полка включило меня в список «вне очереди» формируемой и отправляющейся на фронт маршевой роты. Это были уже последние дни моего пребывания в Саратове.

Наступил день отправки. На площади перед вокзалом собралось много солдат гарнизона — это наши большевистские ячейки по согласованию с Комитетом решили превратить эту «внеочередную» отправку маршевой роты в политическое действие и организовали большой митинг на вокзальной площади. Пришли не только большевики, но и сочувствующие и много солдат беспартийных. Были частично и рабочие, в первую очередь железнодорожники, с которыми я был особенно связан, хотя тогда я и не думал, что стану железнодорожником. На месте оказался и военный оркестр, который, когда маршевая рота подошла к площади, заиграл «Марсельезу». Комитет нашей военной организации в полном составе был на месте и предложил открыть митинг. Митинг открыл член Комитета военной организации товарищ Соколов. В краткой речи он указал на особенность этого митинга, говорил о моей работе в связи с борьбой нашей партии за дело рабочих и солдат. Выступали еще несколько солдат, которые гневно костили буржуазию, помещиков и Временное правительство и также говорили о моей работе и борьбе в Саратовской военной организации. После них выступил я.

Обстановка была напряженная, я, конечно, волновался. Помню, что я говорил горячо, говорил о Саратовском гарнизоне, о рабочем классе Саратова, о военной организации и Саратовской общепартийной организации, благодарил их за помощь, поддержку и школу совместной борьбы.

Особенно сосредоточил огонь по эсерам, меньшевикам, по всей буржуазной контрреволюции, поднявшей голову после июльских событий в Петрограде и думающей, что она уже побеждает. «Но, — сказал я, — какую бы опору они ни имели в нынешнем правительстве, победы им не видать — рабочие и солдаты их не поддерживают».

Бодро, воинственно закончился митинг; люди не расходились, но нам пришло время размещаться по теплушкам. Я тут же сфотографировался с моей женой Марией Марковной, которая пришла вместе с работниками профсоюзов. Вместе с членами Комитета военной организации я направился к вокзалу. Вдруг ко мне подходит командир маршевой роты и говорит: «Вы должны зайти в кабинет коменданта станции». Там я застал человека, отрекомендовавшегося представителем военно-следственных органов, и представителя нашего полка, которые мне заявили: «Приказом соответствующих органов вы арестованы, вас мы не можем отправлять в общем вагоне с солдатами, вас отправят как арестованного в отдельной теплушке в этом эшелоне». На мои протесты и требования объяснений и соответствующих документов эти господа никаких объяснений не дали, повторяя, как попугаи, одну и ту же фразу.

Командир роты предложил сам препроводить меня в арестантский вагон, дабы не наделать суматохи на вокзале. Ожидавшие на платформе мои товарищи по военному комитету, узнав о моем аресте, хотели тут же поднять шум, протест, устроить нечто вроде демонстрации. Особенно волновались товарищи Россо-махин и Соколов, но я им сказал, что этого не следует делать, во-первых, потому, что это истолкуют как сопротивление военным властям и пришьют новое дело, а в настоящий момент, после июльских событий, это вредно для парторганизации; во-вторых, по существу из этого ничего не выйдет, меня все равно не освободят и препроводят в предназначенный для меня «особый» вагон. Когда они сказали: мы сейчас же пойдем в Исполком, в военную секцию, заявим протест и поднимем бучу — я им сказал, что это правильно, протест нужно заявить, потребовать и выяснить обоснования ареста. Нужно, чтобы и в гарнизоне это знали, — это может оказаться хорошим поводом для политической агитации. Но по существу мое положение от этого не изменится, так как эсе-ро-меньшевистские хамелеоны видели это и давно задумали. Не сумев засадить меня в тюрьму в Саратове, хотя и пробовали, они организовали этот арест на экстерриториальной территории железной дороги. Теперь, скажут они вам, мы, мол, ничего сделать не можем, наша власть там не распространяется. Я также просил членов комитета и лично товарища Мальцева немедленно сообщить о моем аресте и отправке с маршевой ротой в Петроград Всероссийскому бюро при ЦК и лично товарищу Подвойскому. С «любезного» разрешения моего конвоира — командира маршевой роты — я тепло попрощался с моими товарищами, с моей женой Марией, которая, хотя и видала виды, как старый большевик, в данном случае была, конечно, очень расстроена таким финалом. Я ее, как мог, успокоил, мы попрощались, как любящие друг друга люди и как товарищи по борьбе.

Так я в арестантском вагоне покидал полюбившийся мне Саратов, обогативший меня новым опытом борьбы за победу моей родной партии, которой я со своей стороны отдавал все свои молодые кипучие силы.

Здесь я, в заключение этого раздела, хочу с особой силой подчеркнуть, что нельзя думать, что все это легко далось, дескать, солдаты стихийно сами пришли к большевикам. Никогда стихийное настроение и движение, каким бы положительным оно ни было, точно так же, как и благоприятные объективные условия, сами по себе не приводят, не приводили к победе без сознательной, организующей идейно-политической силы партии — и именно такой действенной, активной, построенной на основе великой теории марксизма-ленинизма была наша героическая партия большевиков.

Буржуазным, враждебным Октябрьской революции извратителям ее истории никогда не понять, в чем главная сила нашей партии, сумевшей в борьбе за армию российскую разбить всех кадетских, эсеровских, меньшевистских претендентов на господствующее влияние в армии, да не только претендовавших, но и имевших это господство почти монопольно, особенно в первые месяцы революции.

Тем более не понять этого нынешним международным извратителям Советской истории — прислужникам империализма, прикрывающимся фальшивой мантией ученых, которые жульнически, ненаучно выдумывают «теории», объявившие Октябрьскую революцию «солдатским бунтом». Но эти господа так и не смогли ответить на вопрос, почему же всем политическим партиям России, боровшимся за руководство армией, не удалось удержать за собой эти массы, а партия большевиков, загнанная в подполье, обвиненная после июльских событий во всех тяжких грехах, которые способны были придумать провокаторы и грязные клеветники, сумела в короткий срок повести за собой многомиллионные массы солдат и матросов на штурм капитализма, на социалистическую революцию. Несмотря на свое дипломированное образование, эти господа не дали, не дают и не могут дать ясного и правильного ответа не только потому, что жгучая классовая ненависть к революции осле-

пила их, но и потому, что по социальной природе своего буржуазного и мелкобуржуазного мировоззрения и вследствие этого их узкого кругозора они не в силах разобраться и понять объективные исторические законы, определившие победу социалистической революции в России и их взаимосвязь с субъективным фактором пролетарской организованности и силой большевистской Ленинской рабочей партии, ее теории, политики, стратегии, тактики и практической организации масс, в том числе и солдатских.

Правильный ответ на указанные выше «почему?» может дать только объективное понимание всех исторических условий, бурно протекавшей классовой борьбы и революционного движения, расстановки и соотношения движущих классовых сил, их политики, вытекавшей из их классовых интересов, задач революции, определяемых естественными социально-экономическими интересами пролетариата и крестьянства, в первую очередь его беднейшей части и, соответственно, солдат и матросов. Эти социально-экономические классовые интересы находили свое конкретное выражение прежде всего в таких острых, волнующих массы вопросах, как война и мир, земля крестьянам, контроль над производством, преодоление разрухи, обеспечение хлебом, обуздание капиталистов, а затем и замена эксплуататорского строя капитализма новым строем освобожденного труда — социализмом путем решения главного вопроса революции — завоевания власти пролетариатом и беднейшим крестьянством.

ПРИФРОНТОВАЯ ПОЛОСА ЗАПАДНОГО ФРОНТА

В пути следования нашего эшелона командир маршевой роты держал меня на строгом режиме, не выпуская меня даже на прогулку, не допуская ко мне никого из маршевой роты, особенно коммунистов.

В маршевую роту, наскоро сформированную в Саратове, «в пожарном порядке» включили многих большевиков — более 20 человек.

Естественно, что их, солдат, волновало мое положение, они неоднократно подавали протесты командиру, но это ни к чему не привело. Наоборот, после каждого протеста он еще больше ухудшал мой режим.

Если в первые дни мне давали газеты, то потом перестали; книгмне не давали. В теплушке, приспособленной под подвижную гауптвахту, куда сажали проштрафившихся, было досками отделено отдельное «купе» для особо важных «преступников» — вот в этом маленьком «купе», которое я назвал «деревянным мешком», по ассоциации с проклятой памяти «каменным мешком», я проехал до Гомеля. Кормили плохо, даже хуже, чем всех солдат; кипятку и то не хватало, а сахару и подавно, свечей или лампы у меня в «купе» не было, а естественный свет попадал в вагон, особенно в мой «мешок», очень скудный, так что если бы мне и давали книги, то читать их было бы невозможно. Хотя все это портило настроение, но я чувствовал себя бодро, а главное — оптимистически-уверенно. Естественно, что в эти дни я много думал, обозревая мысленно все события, особенно последнего месяца, и приходил к еще большей уверенности в великой силе идей и политики нашей партии — могучего ленинского прожектора, освещающего миллионам верный путь борьбы за победу революции и социализма.

Даже в моем изолированном положении я получил возможность общаться с одним человеком и проверять на нем свои думы о силе ленинских идей и политической линии. Человеком этим оказался не кто иной, как помощник командира роты — унтер-офицер Архипов, который, выполняя свои служебные обязанности, навещал меня. Он был из тех эсеров, которые колебались «влево», и охотно поддавался на беседы. Он вначале даже сам просил. «Вы, — говорил он, — я вижу, хорошо знаете крестьянскую жизнь и нужды деревни, а они сейчас очень велики, эти нужды, не откажите побеседовать со мной». С этого началось, а там лиха беда начало. Имея опыт бесед с солдатами, я спокойно, не торопясь начал с истории, которую он, конечно, мало знал, и подводил его к текущему моменту. Пользуясь своим положением, он стал частым гостем у меня, и я почувствовал, что и из этого эсера-унтер-офицера можно сделать если не большевика, то, во всяком случае, сочувствующего.

Эшелон наш двигался черепашьими темпами — сказывалась железнодорожная разруха. Времени было много, и я его с пользой употребил на распропагандирование Архипова, который, подъезжая ближе к Гомелю, мне сказал: «Вижу я, что правда ваша, большевистская, является и правдой крестьянской, что эсеры действительно отступили от своей программы «Земля и воля». Буду продвигаться к вам, большевикам, думаю, что дойду до вас быстрее, чем наш эшелон продвигается». В качестве «первого взноса» он мне доверительно сказал: «В роте у нас идет буза: во-первых, отправляли нашу роту в каком-то особо срочном порядке, так что даже белье не сменили, обмундирование старое, рваное, в эшелоне плохо с питанием, на станциях даже кипятку нет, больных некуда девать; во-вторых, волнуются солдаты за вас, требуют изменения режима и допуска вас для беседы с ними, предъявляют требования к командиру, а он, этот дворянчик, хорохорится, пробует строгость наводить, а ничего не получается. Я, как его помощник, ему советовал изменить отношение к вам, а он мне в ответ знаете что сказал: «Он, Каганович, член Всероссийского бюро военных большевиков, которые заговоры учиняют, я везу его «при особом пакете» как государственного преступника, а там уж разберутся, как порешить его судьбу». Узнал я, — сказал Архипов, — что он не только мне, но и некоторым другим то же самое говорил. Солдаты об этом узнали, и это подлило еще больше масла в огонь». Я его поблагодарил за информацию и просил допустить ко мне Булкина, Петрова или одного из них; он обещал и выполнил свое обещание.

Товарищи Булкин и Петров были очень рады встрече со мной и подробно мне доложили обо всем, что происходило за это время в эшелоне, и всеобщие новости по газетам. Положение в роте, говорили они, напряженное, все ждут каких-то перемен, рвутся к активным действиям. Я им дал совет: сдерживать наиболее ретивых, не допускать стихийных, случайных выступлений, памятуя указания Всероссийской военной конференции, не давать повода для провокаций. Необходимо еще учесть, что Гомель — это уже зона Корниловской ставки, поэтому командир так себя нагло ведет. Это не значит, что надо отказываться от предъявления требований по пище, обмундированию, лечебной помощи и тому подобное. Политически ведя со всей остротой нашу агитационно-разъяснительную работу, на провокацию не поддаваться. Не надо также, говорил я, заострять вопрос обо мне, все равно командир ничего не изменит в моем режиме, который, видимо, ему был предписан в Саратове и усугублен условиями зоны Ставки. Товарищи Петров и Булкин согласились с моими советами и обещали принять все необходимые меры через ячейку. Я просил Петрова по прибытии в Гомель тотчас же отправиться в Полесский комитет и сообщить обо мне руководящим товарищам.

Когда эшелон прибыл на станцию Гомель, там атмосфера была накалена до крайних пределов. Станция была забита многочисленными эшелонами и одиночными солдатами, питания не было, кипятку и того не хватало; солдаты бушевали, проходили бесконечные бурные митинги. Нескольких офицеров, выступивших по-корниловски, угрожавших расправой с солдатами, как с бунтовщиками, солдаты избили.

Не остались в стороне от событий на станции и солдаты нашего эшелона, хотя под влиянием большевиков в физическую драку не влезали. Когда солдаты других эшелонов узнали от наших солдат про меня, они направились к нашему эшелону и потребовали от командира разрешить мне выступить на митинге. После отказа они сами оттеснили караульных и выпустили меня. Выступив на митинге солдат, я рассказал, чего добиваются большевики и их вождь Ленин, но не успел закончить свою речь, так как к этому моменту налетел прибывший на станцию ударный карательный отряд начальника гарнизона, который начал «усмирять бунтующих».

Развернулась боевая драка врукопашную, с саблями и со стрельбой. Солдаты нашего эшелона окружили меня тесным кольцом и при помощи железнодорожников вытащили из этой свалки в направлении к железнодорожному депо, где при помощи замечательного большевика тов. Якубова меня приютили и оградили от казаков и офицеров. По моей просьбе тов. Якубов связался с Полесским комитетом партии, который немедля прислал за мной товарищей Лобанкова и Лапика — двух активистов-солдат, которые благополучно доставили меня в Полесский комитет. Там меня радушно, радостно, по-дружески встретили товарищи Агранов и Хатаевич.

Оказалось, что еще до моего прибытия в Гомель Полесский комитет был предупрежден товарищем Мясниковым, руководителем минских большевиков, которому из Петрограда ЦК партии, узнав о моем аресте и отправке с маршевой ротой на Западный фронт, поручил установить мое местонахождение и принять все возможное и необходимое для моего освобождения и обоснования (легально или нелегально) в Могилеве или в Гомеле. Товарищи Хатаевич и Агранов мне говорили, что они очень рады моему прибытию, что у них большая нужда, что и для Могилева лучше будет, если я буду работать «на Могилев» из Гомеля. Естественно, что мне придется на некоторое время (сколько — это видно будет) перейти на нелегальное положение. Но они сделают все возможное для ликвидации обвинений солдат и меня, и им удастся преодолеть трудности и легализовать меня через военную секцию Совета.

Я им сказал, что согласен с этим, но прежде всего меня волнует вопрос, что происходит с солдатами-большевиками моей роты.

Оказалось, что, хотя, как я уже сказал, наша маршевая рога вела себя сдержаннее других, ее, как прибывшую из Саратова «меченой» как большевистскую, взяли под особый «обстрел». Кончилось тем, что ее расформировали, большую ее часть направили на знаменитый гомельский Распределительный пункт, а часть солдат-большевиков арестовали. Меня, конечно, искали, но найти не смогли: я был помещен в надежной квартире одного сапожника, товарища Каминского — конспирации мы научились еще до Керенского, при царе.

Товарищи из Полесского комитета Агранов, Хатаевич и Лобанков, работавший в солдатской секции Совета, энергично и находчиво искали путей моей легализации. Они организовали давление солдат снизу на солдатскую секцию Совета, настойчиво добивались содействия в этом наиболее лояльных деятелей солдатской секции Совета. Надо отдать справедливость, что нам в этом деле оказал известную помощь П.А.Богданов. Он хотя и был одним из руководителей так называемой объединенной организации меньшевиков и Бунда, но он ранее был большевиком и, видимо, сохранил нечто большевистское в своей душе. (Он потом, после Октябрьской революции, вновь вступил в нашу партию и по доверию партии работал Председателем ВСНХ РСФСР.) Кончилось тем, что сняли обвинение о моем непосредственном участии в событиях на станции Гомель. Что касается ареста в Саратове, то конкретных следственных обвинительных материалов не было, а мой арест в Саратове был просто актом политической расправы. Арестованных солдат освободили.

Явившись на Распределительный пункт, я был восторженно встречен солдатами нашей роты. При выборах в Совет рабочих и солдатских депутатов я был избран в Гомельский Совет и получил легальную возможность приступить к выполнению поручения Центрального Комитета партии и его Военного бюро, данного мне товарищами Свердловым и Подвойским в беседе после окончания военной конференции, — к самой работе во фронтовой полосе Западного фронта, а главное — в Могилеве и Гомеле.

Сотни наших докладчиков, ораторов из простых рабочих и солдат были разосланы по частям, близлежащим деревням, предприятиям, от больших до самых маленьких, а также на улицы и площади для бесед, споров и при необходимости для выступлений на импровизированных митингах. На Распределительный пункт — место наибольшего скопления солдат, притом разношерстных и остро настроенных, мы послали специально отобранную группу подготовленных агитаторов-пропагандистов. Можно сказать, что в течение ряда дней наши люди буквально заполонили город, предприятия и воинские части. Меньшевики, привыкшие к, так сказать, «парламентскому порядку», не готовились к такой большевистской агитационной «интервенции» и никак не поспевали за нами, а там, где на- собраниях и митингах скрещивались шпаги, там наши простые солдатские и рабочие агитаторы своими не внешне ораторскими приемами, а от души сказанными словами клали меньшевистско-эсеровских златоустов на обе лопатки. Между прочим, очень эффективным оказался такой опыт. Бундовцы собирали ряд собраний отдельно еврейских рабочих; не все большевики-евреи умели говорить по-еврейски, поэтому мы заранее отобрали группу большевиков-евреев, умеющих выступать по-еврейски, и направили их на эти собрания, на которых они выступали с большим успехом. На некоторых из этих собраний, где выступали бундовские вожди, после них вдруг выступает большевик по-еврейски и корит бундовского вождя всеми острыми словами, которых немало и в еврейском жаргоне. Чтобы понять произведенное этим впечатление, необходимо знать, что бундовцы распространяли клевету, что большевики вообще против еврейского языка, а тут вдруг официальный большевистский оратор кроет их по-еврейски. Рабочим это нравилось, и они хорошо реагировали на это.

Мы, однако, вполне понимали и сознавали, что это еще не та большевизация Совета, какую осуществили питерские большевики принятием Петроградским Советом 31 августа резолюции о борьбе за переход власти к Советам. Мы отдавали себе ясный отчет в том, что Гомельский Совет еще не тот орган, который нужен для революционного наступления, тем более учитывая особую сложность положения в Гомеле и Могилеве, как зоны Западного фронта и Ставки Верховного Главнокомандующего. Но мы видели, что лед тронулся и что именно теперь от нас требуется особенно энергичная работа в массах для завоевания прочного большинства в Совете.

Здесь необходимо коротко рассказать о Распределительном пункте в Гомеле, который имел свои революционные традиции. Я уже выше говорил о восстании в Распределительном (что одно и то же, что и «пересыльный») пункте в 1916 году. Этот же Распределительный пункт впоследствии, в 1917 году, причинял немало беспокойств властям Керенского и социал-соглашателям. Уже в августе солдаты Распределительного пункта начали выступать против властей не только по причинам их плохого обустройства, но и против общих приказов об отправке их, как они заявили, продолжать и затягивать империалистическую войну. В Гомель был направлен Северский полк 5-й Кавказской дивизии для «усмирения». Но полк этот сам оказался не столь надежной опорой Керенского. Он никаких «усмирительных» действий не предпринял. Часть солдат Северского полка сама сочувствовала солдатам Распределительного пункта, и, если бы их не отправили из Гомеля, они бы, возможно, сами присоединились к «бунтовщикам» Распределительного пункта. Во время корниловщины Распределительный пункт занимал революционные боевые позиции; некоторые солдаты переходили в Красную гвардию, а унтер-офицеры охотно помогали нам обучать рабочих военному строевому искусству.

В начале сентября на общем митинге Распределительного пункта солдаты приняли резолюцию с требованием немедленной передачи военно-полевому суду генерала Корнилова и казни его. В резолюции требовалось, чтобы Временное правительство было ответственно перед Советами. Было требование сохранения созданных вооруженных рабочих дружин (Красной гвардии). Мы имели на этом Распределительном пункте партийную ячейку, но, надо признать, она была слаба для руководства такой большой массой солдат, да еще, можно сказать, дезорганизованных, среди которых подвизались наряду с революционными и далеко не революционные, а даже авантюристические, анархические и черносотенные элементы. Все же нам удавалось в течение сентября направлять их движение в правильное политическое русло.

Однако на Распределительном пункте вновь развернулась, как вначале говорили ребята, «буза». Но «буза» эта была серьезная, опасная и изготовлена провокаторами с двух сторон: с одной стороны, провокация военных властей, точнее корниловцев, опиравшихся на черносотенные элементы, с другой стороны, анархиствующих, появившихся и активизировавшихся из среды самих солдат Распределительного пункта. Судя по их поведению, они были связаны с первыми провокаторами, из военных властей, стремившихся вызвать «бунт» и получить основание для всамделешного его усмирения. Да и не только усмирения бунтующих солдат, но и чтобы получить повод для разгрома Полесской большевистской организации и Совета, принявшего большевистскую резолюцию о войне и мире.

С провокационной целью корниловцы из военного командования пошли на контрреволюционную меру установления «порядка» на Распределительном пункте вооруженной силой: 21 сентября Распределительный пункт был окружен вооруженными силами, среди которых были и казаки. Это, естественно, спровоцировало и без того возбужденных солдат Распределительного пункта к новому выступлению. Действовавшая на пункте группа черносотенцев во главе с неким Чумаковым, а также группа, объявившая себя анархистами, призвали солдат пункта выйти на демонстрацию с черными анархистскими флагами (которые тут же откуда-то появились, то есть были заранее заготовлены) и тут же приговаривали: «А там уж мы погромим их — и город, и власти, и Совет».

Мы, большевики, решительно протестовали против провокации с окружением пункта вооруженной силой. Наша партийная организация развернула свою агитацию среди солдат пункта, призвав их к организованности и выдержке, но обстановка сложилась такая, что верховодили темные элементы, которые вначале не затрагивали большевиков, а потом начали выступать и против большевиков. Совет послал туда на митинг своих представителей: Червоненко — руководителя военной секции (меньшевик); Цветаева — военного врача, одного из руководителей правых эсеров в Совете; Ветчинкина — меньшевика-офицера, а также большевика Гиндина и других.

Митинг проходил крайне бурно, длился чуть ли не целый день. Выступали все «новые» вожаки (кстати, все они, в том числе и черносотенцы, называли себя анархистами). Представителям Совета не давали говорить. Червоненко насильно стащили с трибуны и избили, Ветчинкин и не пробовал выступать. Цветаеву, который обладал вкрадчивым «ласковым» тоненьким голоском, удалось коротко выступить — ему провокаторы дали договорить. Он жульнически изобразил дело так, что болыиевики-де виноваты в затягивании войны; если бы, мол, не их «разлагающая» работа, «наша», мол, русская армия давно разбила бы немцев, и войне конец. Когда товарищ Гиндин, выступив, попытался опровергнуть эти утверждения Цветаева, ему не дали говорить. Черносотенные вожаки даже дали команду арестовать его, а их сподручные начали кричать: «Расстрелять его». Всем другим, пытавшимся выступить, в том числе и большевикам, та же группа не давала говорить, избивая их.

В Совете и мы в Полесском комитете получали частые донесения «с фронта». Когда уже на пункте начали подготавливатьсяидти в город под черными знаменами, чтобы, как они говорили, «пощупать», то есть погромить его, в Полесский комитет прибежали напуганные члены президиума Совета с просьбой, чтобы Каганович поехал на пункт. Посовещавшись с товарищами, мы в Полесском комитете решили, что мне надо ехать. Бывшие тут же товарищи Ланге и Лобанков изъявили желание поехать со мной — для помощи и, как они сами сказали, для обеспечения безопасности. Скоро мы на коляске Совета подъехали к пункту.

Из информации мы уже знали, что, в то время как основная масса солдат возмущена своим тяжелым положением и искренне протестует против него, небольшая группа бандитов и агентов контрреволюционной ставки провоцирует «бунт» и погром в Гомеле, чтобы воспользоваться этим для разгрома беспокойного революционного Распределительного пункта и вообще «навести порядок» в Гомеле. В первую очередь — раздавить Полесскую большевистскую организацию. Мне уже пришлось видеть немало массовых выступлений солдат, например в Саратовских пулеметных полках, да и в Петроградском пулеметном полку тоже было жарко. Там не было провокаций, а были, хотя и с повышенной температурой, но нормальные, действительно революционные выступления. Здесь же, в Гомеле, революционно настроенный Распределительный пункт был доведен провокацией с присылкой вооруженных солдат, окруживших Распределительный пункт, до крайней степени возмущения, чем воспользовались заранее подготовленные группы провокаторов. Черносотенцы и группа, называвшая себя анархистами, пытались повести массу за собой на изолированный бунт и погром. Зная то, что говорилось на митинге, я, конечно, очень волновался, но главное — я искал правильный подход в своей предстоящей речи, чтобы с первой же минуты завоевать внимание, чтобы меня слушали, чтобы отвратить их от вредного для революции и для них пагубного шага — шествия под черными знаменами, на который их тянут провокаторы — корниловцы из Ставки. Пробравшись к центру, где находилась большая бочка, служившая трибуной, я воспользовался первым же моментом, когда она освободилась, и быстро вскочил на нее. Не давая передышки, я во весь голос выкрикнул: «Вы знаете, кто перед вами выступает? — Я выждал секунду, пока воцарилось известное затишье. — Перед вами выступает представитель партии Ленина — член Всероссийского бюро военных большевиков». После маленькой паузы я почувствовал, что эта многотысячная, волнующаяся аудитория будет меня слушать.

Помню, что вначале.я не разворачивал обычные темы политических выступлений, а начал с их тяжелого положения. «Большинство из вас, — сказал я, — уже прошло тяжкую долю солдата в окопах, где солдат доведен до крайней степени нечеловеческой жизни. Измученные за три года войны, обовшивевшие, голодные, разутые, плохо вооруженные, изувеченные физически и душой, болеющие за свою страдающую семью, вы должны и теперь по приказу господ капиталистов и помещиков Рябушинских, Родзянко, Пуришкеви-чей и их защитников — эсера Керенского и меньшевика Церетели, идти вновь в наступление и проводить четвертую зиму в окопах. А для кого? Для империалистов России, Англии, Франции и Америки — они против мира. Меньшевики и эсеры им помогают. Они лгут, когда произносят слова о мире, они предали народ, крестьян, солдат и рабочих. Это они показали и сегодня, когда дали согласие на подлую провокационную присылку сюда вооруженных солдат. Только Ленин, только большевики говорят вам правду, они указывают единственный правильный выход из войны — не речами болтунов, не разрозненными выступлениями отдельных частей по призыву случайных личностей и «субъектов» и «субчиков», а единым организованным политическим действием. Завоеванием власти рабочих, солдат и крестьян — власти Советов можно завоевать мир, окончить войну и построить новую жизнь. Своекорыстные люди неизвестно с какой целью хотят использовать ваше законное, справедливое возмущение настрадавшихся людей и увлечь вас не под красными знаменами революции, а под какими-то черными знаменами на неправильный путь случайного, неорганизованного выступления в одиночку, отдельным отрядом для разгрома корниловцами вашего выступления. Не поддавайтесь на эти сомнительные подсказы! Помните, что это дает повод корниловцам к кровавой расправе во вред революции. Вы хотите демонстрацию. Но руководить демонстрацией, если она революционная, может только партия большевиков. У вас нет другой партии, кроме партии Ленина, которая борется за немедленную передачу земли крестьянам, за немедленное окончание войны и за власть Советов. Доверяете ли вы этой партии большевиков?» Громогласное «Доверяем» прокатилось по 20-тысячной массе солдат. Анархисты и черносотенцы, которые вначале хотели и со мной проделать то же, что с другими, приутихли, спасовали и ретировались.

Я обещал, что Полесский комитет большевиков примет через Совет рабочих и солдатских депутатов все меры для улучшенияположения на самом Распределительном пункте с питанием, обмундированием, медицинским обслуживанием и в первую очередь немедленно будут убраны вооруженные солдаты, присланные сюда вроде как для усмирения.

Закончил я речь не внесением проекта резолюции, а предложением выбрать и послать делегацию в составе 50 солдат для поездки в Петроград во ВЦИК Советов и в ЦК большевиков с требованием к правительству — раскрыть все тайные договоры, предложить всем правительствам и народам прекратить войну и заключить мир. Доложить ВЦИК, что солдаты не доверяют данному Временному правительству, как помещичье-буржуазному, и требуют немедленного перехода власти к Советам рабочих и солдатских депутатов. Фактически это была хорошая короткая резолюция.

Перелом был достигнут, руководство перешло в наши руки, внесенное предложение было принято. С выборами делегации в Петроград получились затруднения ввиду того, что названных оказалось несколько сот человек. Тогда решили, чтобы все названные собрались и из своей среды выбрали 50 человек, но тут же самими солдатами было внесено предложение сейчас, на митинге, избрать председателя делегации. Был назван единственный кандидат — выступавший член Всероссийского бюро военных организаций большевиков Л.М.Каганович, который и был избран.

Таким образом, опасное событие, которое могло иметь плохие последствия, было ликвидировано — солдаты остались верны революции и руководству нашей партии. Это была серьезная наша, большевистская победа. Вооруженные силы, присланные провокаторами, были буквально в один час убраны. Полесский комитет активно проводил через Совет все меры по улучшению положения на Распределительном пункте, в том числе в благоустройстве бараков, медицинском обслуживании, питании, обмундировании. Военными властями с участием большевиков были рассмотрены все индивидуальные жалобы, заявления, просьбы солдат. Надо сказать, что влияние и авторитет Полесского комитета резко поднялись, и в Совете даже соглашатели делали все, что нужно было, для выполнения данных нами обещаний.

Что касается делегации в Петроград, то председатель Каганович Л.М. не мог в то время выехать ввиду сложной обстановки в самом Гомеле. На собрании названных на митинге солдат было выделено 50 делегатов наиболее авторитетных солдат, которые выехали в Петроград для доклада в ЦК нашей партии и ВЦИК Советов.

Об этих событиях мы рассказали на основных ячейках, особенно в воинских частях. Они выделили своих товарищей для поддерживания постоянной связи с Распределительным пунктом и осуществления своего рода «шефства» (если употреблять позднейший термин, которого тогда еще не было). Рабочие и население Гомеля выражали свое удовлетворение ролью Полесского комитета большевиков в этом деле. Можно полагать, что это имело известное влияние при выборах в Учредительное собрание. Полесский комитет обсудил итоги этой «истории» и сделал соответствующие самокритичные выводы для дальнейшей работы.

Полесский комитет, в противоположность меньшевикам и эсерам, не оценивал эти события как антиреволюционные явления. Даже в том извращенном виде, как они проявились, они выражали революционный протест и возмущение солдат против господствующей тирании империалистов и их лакеев. Особенно показательным был тот важный факт, что солдаты, даже будучи в состоянии возбуждения, подогреваемого антиреволюционными элементами, пошли за большевиками и выразили доверие нашей партии, нашему Ленину!

Хотя во всем Гомельском гарнизоне еще оставались воинские части, на которые рассчитывали социал-соглашатели, главные части в октябре в большинстве своем шли за нами — большевиками. К воинским частям, на которые мы опирались, прибавились оружейные мастерские, которые ранее занимали колеблющиеся позиции; усилились наши позиции в Псковском драгунском полку; по вопросу о резолюции Совета о мире социал-соглашатели потерпели поражение и в воздухоплавательном парке, в котором они ранее «плавали как рыба в воде», и так далее. По всем данным, которые мы тогда получали из Минска о Западном фронте, видно было, что этот процесс большевизации армии захватил широчайшие массы солдат всего Западного фронта. Отказ солдат целых воинских частей выступать на фронт, а на фронте — идти в наступление стали массовым явлением.

К началу октября из солдатских комитетов многих воинских частей изгонялись меньшевики и эсеры, хотя в этой «крепости» они держались довольно долго, не допуская перевыборов даже при принятии солдатами большевистских резолюций. В Гомеле в большинстве воинских частей большевики и сочувствующие им имели большинство. После расширенного пленума Полесского комитета и мер, принятых после событий в Распределительномпункте, наши первичные организации еще более окрепли и овладели успешно руководством политическим движением — революционным подъемом солдатских масс, направляя уже свои усилия не только на агитацию и пропаганду, но и на подготовку их к решительной борьбе, как мы легально выражались, а по существу — к вооруженному восстанию.

Одновременно велась повседневная работа, особенно по оказанию помощи солдатами Полесскому комитету по работе в деревне. Для этого они выделяли нам солдатских агитаторов, которых мы посылали в деревню. Они там не только агитировали, но и организовывали беднейших крестьян, разжигали аграрное движение и привозили нам ценнейшие данные о положении в деревне и установленных ими связях. Широким фронтом развернулась работа землячеств среди солдат гарнизона. Армия все более и более большевизировалась, готовясь к революционному бою.

Сверяя сказанное, я хочу особо рассказать о забастовке кожевников и сапожников Гомеля. Не потому, конечно, что я питал особые чувства к ним как член этого профсоюза, а потому, во-первых, что она была как раз незадолго до Октябрьской революции и приняла характер всеобщей забастовки, во-вторых, она была связана со знаменитой забастовкой московских кожевников и сапожников и, в-третьих, она была неразрывно связана с нашей идеологической, партийно-политической борьбой с Бундом и социал-сионизмом.

Итак, в течение сентября шли вначале разрозненные забастовки кожевников и сапожников, которые в половине октября слились во всеобщую забастовку рабочих и сапожников Гомеля. Решающее влияние на это движение имела героическая всеобщая забастовка московских кожевников и сапожников и других профессий, охватившая более ста тысяч рабочих. Московская забастовка носила острый экономический и политический характер и длилась более двух месяцев, с 16 августа до 22 октября 1917 года, то есть почти до Октябрьской революции.

Наш Гомельский профсоюз кожевников и сапожников был тесно связан с москвичами, оказывая им морально-политическую и материальную помощь и получая от московских славных революционных кожевников обратное революционное влияние и воздействие на массы гомельских кожевников, условия работы и зарплата которых были такие, что призывы и пример москвичей падали на благоприятную почву и вызывали активность самой массы рабочих. Сколько ни старались меньшевики и особенно бундовцы и другие национал-«социалистические» партии сорвать эти боевые настроения, рабочие кожевники и сапожники боролись единым фронтом пролетариев всех наций. Это было проявлением и победой на деле большевистского интернационализма над бундовским социал-сионистским, великорусским, белорусским, польским и прочим национализмом. Здесь сказалась та большая работа и энергичная борьба с Бундом и социал-сионизмом, которую провел Полесский комитет партии. Не помог бундовцам и приезд в Гомель их златоуста, их лидера, Либера. Этот эпизод заслуживает того, чтобы о нем рассказать.

Социал-соглашатели устроили ему пышный прием — торжественное собрание в театре и, кроме того, чтобы продемонстрировать его связь с массами, устроили большое собрание еврейских рабочих, на которое бундовцы постарались собрать свой бундовский кулак. Но мы буквально штурмом двинули туда рабочих большевиков и сочувствующих. Полесский комитет решил по-большевистски встретить вождя Бунда Либера и дать идейно-политический бой Бунду и социал-соглашателям вообще. На торжественное собрание в театре мы выдвинули для выступления товарищей Леплевского и Приворотского, а на рабочее собрание товарищей Кагановича Л.М. и Якубова. Это было не просто традиционно-полемическое собрание — это было, как бы в Гомельской миниатюре, подведение итога многолетней борьбы большевизма-ленинизма с бундизмом-меньшевизмом. В своей речи, которая была ответом Либеру, я старался исторически, на основе ленинских работ, раскрыть, разоблачить перед рабочими консервативную, реакционную сущность бундизма и неслучайность того, что Бунд оказался в социал-реакционном лагере пособников контрреволюционной буржуазии после свержения царизма. Такую же резкую оценку я давал всем социал-сионистским группировкам в еврейском рабочем движении среди евреев.

Я начал свою речь с того, что «такой крупный центр еврейских рабочих и, надо признать, бундизма, как Гомель, вправе был получить от такого видного лидера, как Либер, отчет: «Как Бунд, называвший себя «рабочей» партией, защищает классовые интересы рабочих?» Но такого ответа вы не получили, потому что гражданин Либер выступал здесь не как представитель партии, называющей себя «рабочей», а как представитель эсеро-меньшевистского блока, поддерживающего реакционное правительство Керенского — правительство буржуазии. Некоторые бундовцы даже гордят-

ся тем, что вот, мол, наши лидеры — Либеры играют «большую роль» в определении политики Временного правительства. Но сознательные рабочие смеются над их жалкой ролью лакеев и прозвали их «Либерданами» (здесь, конечно, бундовцы подняли большой «хай», но, пошумев, вынуждены были замолчать). Это такая же гордость, как у героев, которых талантливо высмеивал народный еврейский писатель Шолом-Алейхем, когда мещанин-мелкий буржуа гордится тем, что он породнился с богачом, который самого его шпыняет, как лакея, а семью его еще пуще прежнего прижимает и эксплуатирует, а он, мещанин, все же продолжает «гордиться», что вот, мол, где я бываю, с кем дело имею! Бундовцы и их лидеры, в том числе и Либер, породнились с самыми крупными акулами и грязными подонками буржуазного богатого общества, да в придачу еще и помещиками-черносотенцами, и стараются изо всех сил доказать, что они достойные их родственники.

Бундовцы и их лидеры докатились до того, что они стали участниками фабрикации обвинений типа черносотенных Бейлиса-Дрейфусовских дел на большевиков. Они вместе с грязными клеветниками подняли руку на большевистских вождей пролетариата, они поддержали (или некоторые в лучшем случае молчаливо восприняли) грязные клеветнические наветы черносотенцев, погромщиков. Разве вам, всем присутствующим, не знакомы все эти приемы клеветы и наветов? Как же вы, гражданин Либер, и ваша партия дошли до жизни такой? Вы докатились до этого потому, что вы вот уже более 20 лет идете вместе с экономистами, с меньшевиками, привязав свою колесницу к буржуазному коню, а он идет в упряжке с помещичьим черносотенным конем. Если на заре своего зарождения, в конце XIX века, Бунд еще заикался о борьбе с буржуазным сионизмом и сыграл известную роль в первичной организации еврейских рабочих для борьбы с капиталистами того периода, больше всего в Польше и Литве, то потом, особенно с начала XX века, Бунд становится помехой росту и развитию настоящего революционного рабочего движения. Всей своей немарксистской программой, мелкобуржуазной политической линией Бунд мешал большевикам подымать еврейских рабочих, которые по своей социально-классовой природе интернационалистичны, до уровня интернационального рабочего движения, стараясь принижать часть отсталых рабочих до уровня мелкобуржуазно-мещанского национализма. Вместо осуществления Великого лозунга Великого Маркса «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Бундповел линию разъединения рабочих разных наций даже внутри одной страны — России, тогда как именно в России, где стояла задача свержения такого сильного врага, как царизм, это единство рабочих всех наций особенно требовалось. Бунд направил свои силы на обособление еврейских рабочих от русских и иных так же, как русские, украинские, белорусские и другие социал-националисты, тоже называющие себя «социалистами», противопоставляли себя пролетариям и социалистам других наций в России.

До революции 1917 года Бунд был в одном лагере с ликвидаторами, отрицая возможность и необходимость второй революции для свержения царизма. Уже тогда была заложена та позорная капитулянтская линия союза с буржуазией, которую после свержения царизма проводил и проводит Бунд в составе блока эсеров и меньшевиков. Этот блок предал интересы рабочих, солдат и крестьян всех наций России в угоду империализму, капитализму и помещикам. С чем вы приходите сегодня к рабочим, с каким политическим капиталом, нажитым после революции? У вас нет политических капиталов, вы банкроты, хотя банкротами называют тех, у кого раньше был капитал, а у вас его и не было.

Вы в составе эсеро-меньшевистского блока довели до позорного военного июньского наступления, которое принесло новые сотни тысяч убитых, миллионы сирот, вдов, калек. Вы — эсеро-мень-шевистско-бундовский блок — «помогли» доведению страны до хозяйственной катастрофы и не имеете выхода из нее. Вы поддерживаете буржуазию и помещиков, расстреливающих сейчас солдат на фронте. Безработица и голод хватают в городах рабочих за горло — вы вместе с эсерами предали крестьянство, не дав ему земли. А в национальном вопросе? Где выполнение ваших обещаний? Угнетенные нации Финляндии, Украины, Туркестана и другие по-прежнему лишены права на самоопределение, а правительство Керенского с вашего эсеро-меньшевистско-бундовского согласия чуть что принимает решительные контрреволюционные меры. А по еврейскому вопросу вы даже не упоминаете вашу идеализированную всеспаси-тельную национально-культурную автономию. Эта ваша по существу буржуазно-сионистская программа, видимо, вам нужна была для расчленения рабочего класса. Не вышло у вас этого обособления еврейских рабочих от русских и других, потому что большевики, Ленин все время боролись за интернациональное единство рабочих всех наций во главе с самым организованным и мощным отрядом русских рабочих — питерских, московских и других.

Теперь каждый еврейский рабочий видит, что, если бы не было интернационального единства рабочих, за которое боролись большевики, не было бы свержения царизма. Разве еврейский рабочий освободился бы от черносотенно-погромного царского строя, если бы славные героические питерские и московские рабочие и солдаты не свергли царское самодержавие? Не реформистско-ликвидаторский путь Бунда, не «культурно-национальная еврейская автономия» и изоляция еврейских рабочих, а только единое революционное рабочее движение общероссийского пролетариата всех наций обеспечило победу в Гражданской войне против царизма и свергло его.

Теперь мы должны свергнуть капитализм, помещиков, и здесь опять мешают социал-соглашатели, в том числе и Бунд. Неправду говорил здесь бундовский лидер Либер, что Ленин и большевики вызывают Гражданскую войну — это поддерживаемая российская буржуазия, как французские Кавеньяки в 1848 году, устроила кровавое подавление Июльской демонстрации питерских рабочих и солдат. Это поддерживаемая эсеро-меньшевистско-бундов-ским блоком буржуазия начала гражданскую войну восстанием Корнилова. Это они расстреливают солдат. А большевики, их вождь Ленин предлагали до последнего периода компромисс на основе мирного перехода власти к Советам и осуществления важнейших задач революции. Это эсеро-меньшевистские, в том числе и бундовские, лидеры отклонили это предложение Ленина и вновь пошли на коалицию, на союз с контрреволюционной буржуазией и этим вызывают гражданскую войну.

Пусть гражданин Либер не смотрит на гомельских еврейских рабочих сквозь старые бундовские очки. Они — эти гомельские рабочие, в том числе еврейские, — за семь месяцев революции выросли, они поднялись на новую высоту, да и жизнь сама учит — «горе научит калачи цти». Спросите еврейских сапожников и кожевников, и они вам расскажут, как еврейские рабочие сейчас пореволюционному бастуют, вместе со всеми русскими, украинскими, белорусскими и другими рабочими борются за право на труд, на новую жизнь, против капиталистов и помещиков, за хлеб, мир, землю и свободу — социальную и национальную. Гомельские рабочие, солдаты и крестьяне без различия наций пойдут единым фронтом против буржуазии, против вас, социал-соглашателей, за власть Советов, за социализм — они пойдут вместе со всеми рабочими, солдатами и крестьянами всей многострадальной России под руководством большевиков и Ленина вперед к победе!»

На собрании никаких резолюций не принималось, но по всему — и по выступлениям, и по реагированию аплодисментами посередине и в конце моей речи, и по последующим отзывам — видно было, что мы, большевики, одержали большую морально-политическую победу. Либер уехал из Гомеля, как Мальбрук с похода...

Но его приезд оказал нам известную «помощь» в том смысле, что в связи с обострением борьбы с бундовцами часть тех еврейских рабочих, которые еще следовали за Бундом, начали более ускоренно отходить от них, особенно среди бастующих рабочих, тем более кожевников и сапожников. Либер не успокоил, тем более не повел за соглашательским блоком гомельских еврейских рабочих. Наоборот, после его приезда единая, сплоченная борьба рабочих всех наций еще более обострилась.

ОКТЯБРЬ В ГОМЕЛЕ И МОГИЛЕВЕ

16 октября, рано утром, мы прибыли в Минск на областную конференцию Советов. Условия поездки по железной дороге были, конечно, далеко не комфортабельные, сказывалась разруха железнодорожного транспорта, особенно в прифронтовой полосе, однако, хотя и усталые, но бодрые, уверенные, мы вовремя явились в Минский Совет к товарищу Краснову, который был в организационно-мандатной комиссии областной конференции Советов и вообще играл довольно активную роль в проведении конференции Советов. Подавляющее большинство на конференции принадлежало большевикам. Однако меньшевики, эсеры и бундовцы проявляли большую активность в борьбе против созыва II съезда Советов.

В начале конференции первым вопросом были заслушаны доклады с мест. Большинство представителей Советов высказывалось за созыв съезда в октябре. Выступления представителей социал-соглашателей были направлены против всей линии большевиков, ведущих-де к расколу революционной демократии и к гражданской войне. Съезд Советов, говорили они, в настоящее время будет созван, дескать, наспех и не будет, мол, правомочен. На конференции Советов выступили представители фронтовых войсковых соединений, громивших меньшевиков и эсеров, которые пытались сорвать решения о созыве Всероссийского съезда Советов. Можно сказать, что не только количественно, но морально-политически меныпевистско-эсеровский блок был разгромленна конференции Советов, несмотря на то что они выставили своих выдающихся ораторов, среди которых был и гомельский бундовский златоуст Газарх.

После него было предоставлено слово Кагановичу Л.М. как представителю Гомельского Совета. Рассказав, как обанкротились социал-соглашатели в Гомеле, особенно на последнем заседании Совета, так же как обанкротились эти предательские партии во всероссийском масштабе, Каганович сосредоточился на главном вопросе о созыве Всероссийского съезда Советов. «Мы, большевики, — сказал я, — не просто за созыв второго съезда Советов, мы за то, чтобы этот съезд Советов стал полновластным хозяином земли Русской и установил Власть Советов по всей стране».

Громадным большинством голосов была принята резолюция, предложенная фракцией большевиков, за созыв II съезда Советов 25 октября 1917 года и за власть Советов. Этим и была завершена работа областной конференции Советов.

Минск произвел на меня впечатление боевого, фронтового, революционного центра. Улицы были полны военными; наряду с революционными частями, было немалое количество и антиреволюционных и даже контрреволюционных. Чувствовалось большое напряжение в отношениях революционной части гарнизона, находившейся под руководством большевиков и готовой по их зову вступить в борьбу за власть Советов, и, с другой стороны, частей, находившихся в распоряжении контрреволюционного командования Западного фронта и, как говорил мне товарищ Мясников, готовившихся к повторению корниловщины.

После окончания конференции я беседовал в областном комитете партии с его руководителем товарищем Мясниковым. Он мне подробно рассказал о сосредоточении войск в Минске и вокруг Минска и в то же время о большевистской подготовке нашей революционной части армии для отпора возможного наступления контрреволюции. «Мы, — сказал товарищ Мясников, — готовы по указанию ЦК к революционным действиям». Он ознакомил меня со второй, закрытой частью статьи Ленина «Кризис назрел», в которой Ленин конкретно ставит вопрос о восстании и взятии власти Советами.

Оговорив, что у него еще нет точных документальных данных о Пленуме ЦК, состоявшемся 10 октября, товарищ Мясников рассказал мне, что, по тем данным, которые он имеет, на Пленуме с докладом «О текущем моменте» выступил Ленин, что'на Пленуме были выступления членов ЦК (Каменева и Зиновьева) против предложения Ленина о восстании, но что Пленум ЦК поддержал Ленина и принял его предложение о том, что вооруженное восстание вполне назрело, и предложил всем организациям руководствоваться этим в своей линии и во всей практической работе.

Я, со своей стороны, подробно доложил товарищу Мясникову о нашей работе, о положении дел, о нашей готовности к бою за Советскую власть, о наших военно-революционных мероприятиях и о плане дальнейших действий. Тов. Мясников одобрительно оценил нашу работу и планы действий, сказав при этом: «Вы должны действовать в полной согласованности с нами. Мне, — сказал он, — в ЦК говорили, что вы очень энергичный и горячий работник. Вот надо, чтобы мы согласовали и свою энергию, и горячность». Я ему сказал, что полностью согласен с ним и обеспечу, чтобы горячность не нарушила согласованность действий.

Товарищ Мясников произвел на меня очень хорошее впечатление крупного, уверенного, зрелого партийно-политического руководителя Ленинского типа. Я особо доложил товарищу Мясникову о положении в Могилеве, о наших мероприятиях по революционизированию и большевизации солдат и, главное, по ликвидации «объединенной» организации и полному, окончательному оформлению большевистской организации. Товарищ Мясников подчеркнул особую важность Могилева как центра контрреволюции, который мы должны сломить. «Ведь Могилев,.— сказал он, — входит в сферу деятельности Полесского комитета, и мы надеемся, что Полесский комитет, да и вы лично своими выездами как член Всероссийского бюро военных организаций, доведет до успешного завершения процесс полной большевизации Могилевской организации и создания военной организации большевиков. Я, — сказал он, — знаю по опыту Минска нелегкость этой задачи, которую мы окончательно решили лишь в июле. Теперь мы должны успешно провести кампанию выборов в Учредительное собрание. Мы не боготворим это Учредительное собрание, не оно будет решать судьбы революции, но сам процесс выборов и голоса масс имеют большое значение, поэтому мы уделяем этому серьезное внимание.

Вы, надеюсь, — сказал он в конце беседы, — ничего не имеете против того, что наша конференция вас выдвинула кандидатом в Учредительное собрание». «Нет, конечно, — ответил я, — я это рассматриваю как доверие партии».

Я не излагаю всех сторон нашей беседы, она касалась многих практических вопросов предстоящей борьбы и подготовки к ней.

Тепло, по-братски попрощавшись с товарищем Мясниковым, я поспешил в тот же день, не задерживаясь, выехать в Гомель, чтобы поскорее реализовать новые меры, вытекающие из того нового, что я узнал.

Полесский комитет партии во второй половине сентября и особенно в октябре сосредоточился на усилении подготовки военной материальной силы революции. Этим непосредственно руководила созданная Полесским комитетом военная комиссия Полесского комитета в составе Кагановича Л.М. (председатель), Ло-банкова, Якубова. Эта подготовка шла но двум линиям: организация отрядов Красной гвардии и подготовка воинских частей.

После победы над Корниловым Керенский, выполняя волю империалистов, издал грозный приказ: немедленно прекратить самовольное формирование всяких боевых вооруженных отрядов, создаваемых под предлогом.борьбы с контрреволюцией, потому-де, что контрреволюция разбита. Керенский требовал расформирования и разоружения созданных отрядов. Но ничего у него не вышло, большевики по указанию своего Центрального Комитета не допустили расформирования созданных отрядов. Солдаты гарнизона по предложению большевиков выступили против расформирования отрядов Красной гвардии, и те не только существовали, но и крепли, обучаясь военному делу. В октябре, уже в первой половине месяца, начался новый прилив красногвардейцев и формирование новых отрядов. Мы организовали пополнение, усиление рабочих красногвардейских отрядов и формирование новых отрядов и за счет солдат из Пересыльного пункта.

Полесский комитет провел кампанию среди солдат о предъявлении требования Гомельскому Совету об освобождении из гомельской тюрьмы солдат-фронтовиков, арестованных за отказ от наступления в июне 1917 года. Некоторых из них необоснованно обвиняли в убийстве командира бригады, приказавшего стрелять в солдат. После упорной борьбы большевиков в Совете и с военными властями этих солдат освободили из тюрьмы, и они частично пополнили ряды гомельской Красной гвардии. Во второй половине октября были сформированы новые отряды Красной гвардии.

Большой нашей заботой было обеспечение Красной гвардии оружием. Поскольку Гомель был ближайшей к фронту базой снабжения и ремонта, мы, естественно, использовали эти возможности и черпали оружие и боеприпасы из запасов воинских частей Гомельского гарнизона. Особо большую помощь нам оказалиоружейные мастерские. Солдаты-мастеровые бесплатно ремонтировали доставаемое нами неисправное оружие. Кроме того, посылали мы своих представителей в Минск. Они привезли нам оттуда исправные винтовки и даже несколько пулеметов и патронов К ним, и немалое количество. Посылали мы отборных настойчивых ребят и в Тулу с моим письмом к товарищу Каминскому, И привезли они оттуда определенное количество наганов и патронов к ним. Кроме того, наши железнодорожники сообщали нам о застрявших на путях вагонах с оружием и боеприпасами и передавали их нам, как «бесхозное имущество», для Красной гвардии. Немалым источником питания оружием и боеприпасами непосредственно после Октябрьской революции были возвращавшиеся с фронта солдаты, которые охотно, а иногда и неохотно отдавали нам винтовки и патроны. Таким образом, мы, можно сказать, прилично вооружили наши отряды Красной гвардии, которые в период Октябрьской революции имели в своих рядах более 800 боевых красногвардейцев, не считая менее подготовленных вооруженных рабочих дружин.

Пленум поручил бюро Полесского комитета установить формы и способы более широкого ориентирования передовых рабочих и солдат, в первую очередь членов партии, и освещения стоящих перед рабочим классом, солдатами боевых задач борьбы за власть Советов. Эта задача была не так проста. Недаром Ленин говорил о необходимости находить формы, слова, чтобы выразить на массовых собраниях стоящую задачу вооруженного восстания без обязательного легального употребления именно этих слов. Это было особенно важно, учитывая особые условия Гомеля, который был не просто прифронтовым центром, но и находился под неусыпным надзором Могилевской ставки Верховного Главнокомандующего, со всеми военными строгостями и слежкой. Но наступила пора более полно изложить задачи перед парторганизацией.

После Пленума Бюро Полесского комитета решило собрать более широкий актив парторганизации, поручив выступить с докладом товарищу Кагановичу Л. М. Для прикрытия мы решили использовать форму курсов солдатских агитаторов, где я ранее прочел цикл лекций «Об истории народных восстаний и революций». Мой доклад о решениях Пленума ЦК, Полесского комитета, письмах и статьях Ленина, о боевых задачах партии, о вооруженном восстании мы официально, легально наименовали как завершающую мою лекцию из цикла. Надо сказать, что эта конспирация удалась. Хотя меныпевистско-эсеровские соглядатаи что-то подозревали и допытывались у солдат, что это, мол, за такая лекция была, что столько народу собралось, но они ничего по существу и не узнали — наши солдаты им отвечали, что на лекции Кагановича всегда много народу приходило, особенно железнодорожников. А по существу я докладывал о непосредственных задачах подготовки вооруженного восстания.

В течение 22 и 23 октября проводились собрания всех членов парторганизации по ячейкам — закрытые и открытые, на которых выступали докладчиками члены Полесского и районных комитетов партии и активисты, участвовавшие на собрании актива. На всех собраниях выступали низовые члены партии с горячей поддержкой решений ЦК и Полесского комитета и клялись выступить по первому зову ЦК за завоевание власти Советов. После этих собраний фабрично-заводские профсоюзные комитеты вместе с бюро партийных ячеек устанавливали постоянные дневные и ночные дежурные посты. В дополнение к боевым красногвардейским отрядам почти всюду организовывали боевые дружины из рабочих, добывая, где только могли, хотя бы минимум винтовок, сабель, а в некоторых дружинах сами начинали производить холодное оружие. Многие обращались за помощью к Полесскому комитету, который через свою военную комиссию и военно-оружейные мастерские оказывал помощь оружием рабочим.

Эти октябрьские дни и ночи были заполнены бурной, кипучей боевой работой Полесского комитета, районных комитетов, всей Гомельской партийной организации и каждого большевика в отдельности. Передо мной сегодня встает картина бурно кипящего котла в Полесском комитете, в котором мы кипели, но никогда не выглядели разваренными, а чувствовали себя крепкими, собранными, радостно-бодрыми, несмотря на бессонные ночи. С раннего утра до поздней ночи двери Полесского комитета не закрывались. Ежеминутно приходили рабочие, солдаты, партийные и беспартийные и всегда получали четкие ответы по поставленным ими политическим и практическим вопросам, из которых многие были по делам вооружения организации боевых рабочих дружин и записи в Красную гвардию.

В Полесском комитете было установлено круглосуточное дежурство.

Наряду с задачами подготовки и успешной мобилизации внутренних революционных сил Гомеля для завоевания и установления власти Советов, перед гомельскими большевиками, их Полесским комитетом встала острая, трудная историческая задача борьбы, так сказать, с внешним врагом — с карательными войсками, направленными контрреволюционной Ставкой с Западного фронта на «усмирение» и подавление героических питерских и московских рабочих и солдат.

Многие тысячи вооруженных до зубов казаков и солдат были сняты лжепатриотами из контрреволюционной Ставки с фронта войны с кайзеровскими немецкими войсками для войны с революционным народом, свергающим власть капиталистов и помещиков. Эти войска продвигались, по преимуществу, через гомельский железнодорожный узел.

Полесский комитет большевиков поставил боевую задачу всем большевикам, рабочим, солдатам и железнодорожникам Гомеля и всего Полесья — задержать продвижение этих карательных войск, не допустить пропуска этих контрреволюционных войск в Петроград и Москву и задержать их в Гомеле и на подступах к нему. Мы это считали своим первейшим революционным, святым долгом перед героическим питерским и московским пролетариатом, перед Социалистической революцией, перед своим Центральным Комитетом и нашим вождем товарищем Лениным. И большевики, рабочие и солдаты Гомеля героически выполнили эту задачу.

Мы знали и понимали, что сосредоточение в Гомеле и на подступах к нему большого количества вооруженных до зубов казачьих и иных контрреволюционных или даже частью просто нереволюционных частей грозит нам, гомельчанам, большими осложнениями и меняет соотношение внутренних сил в Гомеле. Но наш общереволюционный долг диктовал нам выполнение этой задачи во что бы то ни стало.

Трудно сейчас перечислить, рассказать о всех мероприятиях, принятых для задержания эшелонов. Хочу только подчеркнуть, что многие, в том числе и некоторые историки, говоря об этом краткой фразой, и то иногда, как бы между прочим, не представляют себе трудностей всей той огромной работы и борьбы, большей частью весьма рискованной, которую пришлось парторганизации и Полесскому комитету провести для выполнения этой задачи.

Прежде всего необходимо было это организовать и осуществить эту задачу технически на железной дороге. Ведь высший командный состав да и часть агентов железных дорог не хотели задерживать эти войска, а хотели содействовать их пропуску. Пришлось мобилизовать силы низовых агентов-железнодорожников, и прежде всего — паровозников, станционных работников, в том числе стрелочников, путейцев, вагонников, чтобы всяческими способами задержать продвижение эшелонов, несмотря на угрозы военного командного состава и даже рядовых, особенно казаков. То, что не удавалось на подступах к Гомелю, приходилось возмещать на самом гомельском узле. Красная гвардия, особенно из железнодорожников, оказала нам неоценимую помощь в выполнении этой задачи.

Но задача была не только в технической стороне задержки продвижения эшелонов, но и в политической обработке задержанных солдат и даже казаков, чтобы нейтрализовать или хотя бы уменьшить их антиреволюционную воинственность вообще, и в особенности к гомельским рабочим и солдатам.

Полесский комитет выделил для посылки к эшелонам войск около ста отборных пропагандистов и агитаторов. Были среди них и женщины-работницы, в том числе некоторые интеллигенты; всех их мы особо инструктировали. Мы им рассказали, как Ленин критиковал недостатки нашей большевистской работы в революции 1905 года, когда наши большевики и рабочие слабо политически наступали на колеблющиеся войска. Ленин указывал, что необходимо, чтобы рабочие отвоевывали солдат на сторону революции, тем более это можно выполнить теперь, когда прошло семь месяцев после свержения царя. Мы еще раз повторили и вооружили их высказываниями Ленина по крестьянскому вопросу, по казачьему вопросу и т. д. Перед всеми нами стояла задача: не только не пропустить войска на Питер и Москву, но и политически размагнитить их и отвоевать лучших на сторону революции, на сторону большевиков.

Помню, что первая группа товарищей вернулась буквально физически избитой казаками из задержанных эшелонов на станции Гомель. Мы решили во что бы то ни стало добиться прорыва фронта именно здесь — послали другую группу более пожилых, среди которых были железнодорожники, солдаты и крестьяне из придорожных сел. Результаты бесед были лучшими, их не избили, но политически неудовлетворительны. Казаки, особенно офицеры, требовали продвижения их, иначе, говорили они, мы все пойдем в город и разгромим его и всех вас, большевиков. После их возвращения и доклада на бюро Полесского комитета я предложил выехать членам военной комиссии. Некоторые товарищи,члены комитета, возражали, уговаривая, что это рискованно, но я считал, что это первый бой и очень важно его выиграть. «Велика, — говорил я, — сила большевистского правдивого слова». Товарищи в конце концов согласились, и мы поехали. Когда мы прибыли, появилась группа казачьих офицеров и разговор сразу начался на высоких нотах — об изменниках, об измене и шпионстве большевиков и т.д. и т.п.

Когда я начал беседу, указав, что их везут как карателей, один из офицеров подскочил ко мне и закричал: «Что вы слушаете его? Кто он по-вашему, не шпион, этот жид?» Тогда я спокойно, повернувшись к казакам, начал отвечать: «Разрешите, товарищи казаки, ответить: я большевик, сторонник Ленина, а на его стороне миллионы русских, украинцев, белорусов, евреев и всех наций нашей страны и всего мира. Одним словом, все те, кто хочет, чтобы поскорее окончилась измучившая всех война, кто хочет лучшей жизни для бедных и трудовых людей и земли для крестьян и казаков. Так что игра его благородия «на жидовстве» тут ни при чем — это старо. Эта игра была при царе, когда казаков, по классовой природе своей не погромщиков, направляли на подлые дела. А теперь и казаки не те — революция и их научила искать и понимать правду против угнетения бедных богатыми, рядовых казаков генералами и офицерами». Тут опять не выдержал офицер и истерически начал кричать: «Вы что его слушаете, его убить, расстрелять надо!» — и поднял револьвер, но стоявший рядом старый казак схватил его руку и сказал: «Нет, ваше благородие, так не годится — это самосуд».

Поднялся невероятный шум, вокруг офицера образовалась группа оголтелых офицеров, вахмистров и частично рядовых казаков, которая продолжала кричать и угрожать. Большая часть казаков понуро молчали, а некоторые, меньшая часть, явно и почти открыто заняли оппозиционную по отношению к офицеру линию. Я тогда погромче сказал: «Дайте досказать, а его благородие пусть ответит, одним словом, вы проведите собрание, как полагается всем порядочным солдатам и казакам». После этого мне удалось им сказать, как Ленин смотрит на войну, кому она выгодна, на передачу земли помещиков крестьянам и казакам, что от народа никакие господа не спасутся, революция свергла царя, революция в Петрограде уже свергает и его последышей, власть будет народная — власть Советов рабочих, солдатских, казачьих и крестьянских депутатов.

Вновь повторилась та же катавасия. Офицерская группа начала кричать: «Ведите его в штаб, там мы поговорим с ним!» Подскочили ко мне и начали силой тащить меня. Тут нашелся Якубов и закричал: «Вы знаете, над кем вы насилие совершаете? Товарищ Каганович — кандидат в Учредительное собрание, а вы что делаете?»

Это произвело впечатление. Зашумели казаки, некоторые начали кричать: «Врешь ты!» А товарищ Якубов оказался запасливым мужиком, он выхватил из кармана экземпляр официального списка кандидатов в Учредительное собрание и говорит: «Вот, читайте». Когда один из них вслух прочел, изменился несколько тон и хулиганствовавших, и особенно отношение большей части присутствовавших казаков: «А почему нас не пускают?» Пришлось опять объяснить, на какое предательское дело их везут. «Неужели казаки, — говорил я, — трудовые люди не изменились и будут проливать кровь своих же братьев рабочих и солдат Петрограда и Москвы? А за кого? За богатых купцов, фабрикантов и помещиков, за Керенского? Не лучше ли вам поскорее вернуться к себе, в свои города, деревни, на Дон и Кубань, к своим семьям и там тоже сделать революцию?»Опять поднялся шум, но уже более умеренный. Правда, ни один рядовой казак не выступил, но чувствовался известный перелом у значительной части рядовых казаков. Офицеры без повторения своих выкриков и угроз удалились якобы в штаб для совещания, а казаки, уже более мирно настроенные, сказали: «Посмотрим еще». И начали потихоньку расходиться. Мы сказали им: «Передайте казакам привет от рабочих и солдат». Некоторые встретили это с удовлетворенной улыбкой, а отдельные, правда не очень громко, даже говорили: «И от нас рабочим привет».

Мы считали, что в первой схватке с такими вышколенными недругами мы частично все же одержали политическую победу, и решили продолжить работу в этих казачьих и тем более солдатских эшелонах. В конце концов нам все-таки удалось склонить часть на нашу сторону.

Доложили в Полесском комитете товарищам, они оценили результаты как хорошие. Мы собрали наши группы по задержке войск, рассказали им наш опыт и инструктировали их. Некоторые, правда, полушутя говорили: «Хорошо товарищу Кагановичу, он кандидат в Учредительное собрание, и это его выручило, а нам-то как?» Мы им сказали, что я не рассчитывал на это, а пошел, несмотря на риск, — главное в том, что политическая сила убеждения за нами, и казак, и тем более солдат хотят скорейшего окончания войны. Они тоже не любят помещиков, генералов, поэтому, несмотря на муштровку, предрассудки, они неизбежно должны будут поддаться нашей большевистской правде и нашей Ленинской агитации. Те из них, которые не станут нашими сторонниками, во всяком случае, особенно солдаты, поколеблются и не пойдут за своими махрово-контрреволюционными командирами.

Дальнейший ход событий в Гомеле показал, что вся эта самоотверженная работа гомельских большевиков дала крупные результаты: в гомельском железнодорожном узле и на подступах к нему было задержано более 60 эшелонов с войсками, вооруженными до зубов. Это была многотысячная армия солдат и казаков, направленных контрреволюционным командованием на войну с питерскими и московскими рабочими.

Размещавшаяся в Могилеве Ставка Верховного Главнокомандования резко активизировала свою контрреволюционную борьбу и стала главным центром всероссийской борьбы с Октябрьской революцией и созданным его рабоче-крестьянским правительством.

Ставка блокировала, изолировала фронтовую зону и прежде всего Могилев, Гомель, Оршу и другие города и районы белорусского Полесья. Задерживая поступление газет и телеграфные сообщения об истинном положении в Петрограде, Ставка с участием слетевшихся туда обанкротившихся контрреволюционных политиканов, в том числе и социал-соглашателей, начиная с 23 октября организовала невиданно лживую информацию об истинном положении.

25 октября Ставка сообщала, что попытки большевиков совершить переворот в Петрограде разбиты, что Временное правительство твердо удерживает власть, и это в то время, как оно было уже арестовано.

Мы получили первые отрывочные сведения о совершенной революции в Петрограде через своих железнодорожников в ночь с 25 на 26 октября. В ту же ночь собрался Полесский комитет.

Трудно сегодня представить и описать те чувства радости, подъема и вместе с тем особого напряжения, которыми были охвачены все мы, большевики, получив это первое сообщение о революции в Петрограде. Всю ночь мы добивались получения дополнительных, более подробных данных. Не дождавшись их получения, мы решили выступить с воззванием к рабочим, солдатам и трудовому населению Гомеля и Полесья. Это воззвание было плодом коллективного творчества — Приворотский записывал то, и расположен в парке небольшой отряд рабочих, подобранный из лучших красногвардейцев. Успех этой операции был обеспечен активной поддержкой солдат и рабочих, и мы ее считали важной для полной победы революции в Гомеле.

К 28 октября военно-революционный центр Полесского комитета фактически обладал властью почти во всем городе Гомеле, за исключением указанной небольшой, но важной части вокруг гостиницы «Савой» и телеграфа. Поэтому нельзя сказать, что власть рабочих и солдат была уже во всем городе — предстояла боевая задача полного разгрома этого гнезда контрреволюционных сил. Предприятия, воинские части выполняли указания военно-революционного центра, но отсутствие официального оформления его Советом и его Исполнительным комитетом, в котором большинство было антиреволюционным, ослабляло дело полной победы революции. За это мы вели политический бой на заседании Совета 28 октября.

Напряженной обстановке открытого заседания Совета придавало особенно боевой и острый характер участие в нем активистов рабочих предприятий, железной дороги и солдат воинских частей. Кроме того, тысячи рабочих и солдат сошлись на площади перед дворцом с революционно-большевистскими лозунгами. Каждые полчаса представитель нашей большевистской фракции выходил из зала заседаний и информировал о ходе заседания Совета собравшихся на площади рабочих и солдат, которые бурно реагировали — то одобрительно по отношению к выступлениям на Совете большевиков, то гневно, с выкриками «позор» противникам пролетарской революции в Петрограде.

Все, как в зале заседания Совета, так и на площади, сознавали особую серьезность момента и с напряжением ждали предстоящего решения Совета. В зале заседания у большинства присутствующих господствовало сосредоточенное, приподнятое, боевое настроение, но в то же время напряженное, взволнованное.

Заседание проходило бурно, прения были острыми, страстными, горячими. Меньшевики, бундовцы, эсеры и другие социал-соглашательские группы активно и злобно повторяли свои избитые клеветнические наветы на нашу большевистскую партию. Они говорили об авантюризме, заговоре большевиков, что это-де не революция, а бунт солдат, что большевики-де ввергли страну в гражданскую войну, повторяли буржуазно-помещичьи, генеральские грязные выдумки, идущие из Ставки о положении в Петрограде.

Выход, говорили они, в том, чтобы сговориться с Временным правительством и со всеми фракциями политических партий, в первую очередь так называемыми социалистическими, об образовании единого коалиционного правительства. Делая одолжение, они добавляли — «с участием большевиков». Они предложили Гомельскому Совету вместо власти Советов образовать «Комитет спасения Родины и революции», приспосабливаясь к той части Совета, которая им сочувствовала, а она — эта часть, к сожалению, была не маленькая. Естественно, что большевики и сочувствующие нам рабочие и солдаты встречали и провожали меньшевистско-эсеровских ораторов острыми репликами, выкриками «Клеветники, союзники капиталистов и помещиков» и тому подобное.

Мы, большевики, и сочувствующие нам беспартийные в своих речах прежде всего разоблачали всю политику эсёро-меньшевистского блока как союзников буржуазно-помещичьих классов и душителей рабочего класса, крестьянства и солдат. Мы доказали, что это именно они начали гражданскую войну в стране, а революционные действия рабочих, крестьян и солдат — это ответные меры защиты революции от старорежимников. Мы опровергали клеветнические сказки о солдатском бунте, о заговоре, убедительно показывали поэтапное историческое развитие всего процесса нарастания рабоче-крестьянской революции, совершившейся под руководством большевиков и их Великого вождя Ленина, которого они травили, но которого любили, любят и уважают многомиллионные массы рабочих, крестьян и солдат. Полесские большевики — фракция большевиков Гомельского Совета — внесли предложение решительно отклонить контрреволюционное предложение фракции меньшевиков, Бунда и эсеров об образовании так называемого «Комитета спасения Родины и революции», то есть фактически образования органа спасения контрреволюции. «От кого вы хотите спасать революцию, — сказал я в своей речи, — от петроградских рабочих, которые устлали своими трупами мостовые Петрограда в 1905 году, в феврале 1917 года при свержении царизма и в октябре 1917 года при свержении капитализма? С кем вместе вы хотите спасать революцию? С помещиками Родзянко и Пуришкевичем, с капиталистами Гучковым и Рябушинским вы хотите спасать революцию от нас — рабочих, солдат и крестьян».

Увидев, что почва уходит из-под ног меньшевиков и эсеров, что Совет не примет их предложения, а примет предложения, вносимые фракцией большевиков, меньшевики и эсеры к концу прений бросили в зал свою лживую провокационную «бомбу». Они огласили новую, полученную ими подробную телеграмму из Ставки, из Могилева, о том, что казаки под командованием генерала Краснова вошли в Петроград, что вместе с восставшими юнкерами и другими частями ими взят Смольный, что Ленин якобы бежал, что члены большевистского правительства арестованы и так далее. В зале, конечно, возросло напряжение.

Хотя у нас, большевиков, не было точных данных о положении, но мы своим чутьем и знанием силы нашей партии, Ленина и героизма питерских рабочих и солдат были уверены, что это лживая фабрикация, идущая из Ставки, и соответственно реагировали в зале заседания. Социал-соглашательская часть Совета молча зашевелилась, поворачиваясь к своим колеблющимся сторонникам, — смотрите, мол, будьте начеку. Смутились и некоторые из наших союзников — левых эсеров и других «левых» групп, которые всерьез приняли оглашенную телеграмму. На это и рассчитывали меньшевики, эсеры и бундовцы.

Но мы, большевики, в первую очередь руководство Полесского комитета, вновь ринулись на трибуну, в бой с провокаторами из социал-соглашательского блока. Мы заклеймили это сообщение как обычное лживое измышление контрреволюционной Ставки и слетевшихся в Могилев черных воронов контрреволюции. «Вы, гомельские меньшевики, эсеры, бундовцы, — говорили мы, — помогаете здесь подло-провокаторскому делу контрреволюционной Ставки. Вы хотите обмануть рабочих и солдат Гомеля, запугать Гомельский Совет, но это вам не удастся. В ответ на это ваше оскорбительное отношение к депутатам Гомельского Совета, которых вы считаете трусами, которые, дескать, с перепугу отступят от революции, революционные честные депутаты Гомельского Совета еще увереннее пойдут против вас и еще больше сплотятся вокруг большевиков и поддержат их».

Нашими повторными выступлениями мы сорвали эту провокацию эсеро-меньшевиков.

Наступил самый напряженный и решающий момент голосования внесенных двух резолюций: меньшевистско-бундовско-эсеров-ского блока и резолюции большевиков. Гомельский Совет рабочих и солдатских депутатов отклонил резолюцию меныпевистско-бун-довско-эсеровского блока и принял резолюцию большевиков.

В течение ночи с 29 на 30 октября наши отряды просачивались в район расположения противника, у которого, надо сказать, не было устойчивых позиций. Они были застигнуты врасплох у гостиницы «Савой», телеграфа, вокруг которых и развернулся бой.

К рассвету наши отряды разбили охрану телеграфа и захватили этот важнейший для нас центр. Труднее было на участке у гостиницы «Савой», но и там наши красногвардейцы и солдаты ворвались в ряды засевших там офицеров и казаков, разбили их и заняли ее. Выбитые из своих гнезд офицеры и казаки отошли разными путями к своим эшелонам, откуда они и пришли. Нетрудно понять, какое впечатление это произвело на оставшихся в эшелонах, особенно рядовых, которые еще до этого были основательно распропагандированы нашими славными самоотверженными агитаторами, среди которых особо хорошо себя проявили женщины-работницы.

Итак, к утру 30 октября был окончательно ликвидирован контрреволюционный очаг корниловцев в центральном пункте города, и весь город Гомель стал советским.

Нам уже не пришлось препираться долго с социал-соглашательским большинством Исполнительного Комитета о повторном созыве пленума Совета рабочих и солдатских депутатов. Настроения у господ соглашателей были уже не те, которые были 27-28 октября. При всей своей политической непримиримости, враждебности к большевикам, злобном недовольстве нашей победой, окончательно уничтожившей их надежды на образование «Комитета спасения», они вынуждены были признать заслуги большевиков в разгроме пьяного бунта черносотенцев, умалчивая при этом о разгроме корниловцев у гостиницы «Савой» и особенно о захвате нами телеграфа. Во всяком случае, они быстро согласились с нашим требованием собрать Совет в тот же день — 30 октября.

Мы, большевики, конечно, пришли к этому заседанию Совета с гордо поднятой головой, как революционно-большевистская сила, обеспечившая победу революции борьбой масс. К этому времени утром 30 октября мы уже получили радостные сведения о полной победе в Петрограде над генералом Красновым и Керенским.

После победы Октябрьской революции и власти Советов в Гомеле перед нами со всей остротой стояла задача организации революционной борьбы в самом логове зверя, в Могилеве.

Итак, 31-го, не задерживаясь, я выехал в Могилев. Учтя опасения, высказанные некоторыми товарищами о том, что в настоящий момент требуется большая конспирация, я приоделся в приличный гражданский костюм и даже рубашку с «гаврилкой»; взял на всякий случай и чужой паспорт (на фамилию Железной).

В Могилеве я увидел, что хотя атмосфера несколько изменилась по сравнению с прежними моими приездами, но она оставалась все еще крайне напряженной, реакционной, с той только разницей, что к корниловской реакции прибавилась эсеровско-меньшевистская.

Слетевшиеся в Могилев эсеровские общипанные «соловьи» — вожди Чернов, Гоц, Авксентьев и другие черные вороны контрреволюционного движения, якшаясь с Духониным и другими корниловцами, вели переговоры о создании своего правительства (даже готовые назвать его «социалистическим», не шутите!) с намечаемым премьер-министром Черновым во главе. При этом Могилев намечался столичным центром этого правительства. «Благородный» хамелеон Чернов, выступая на собрании могилевской организации эсеровской партии, фарисейски-лицемерно заявил: я, мол, лично не стремлюсь и не хочу власти, но если партия возложит на меня это тяжкое бремя, то я подчинюсь (видимо, чувствовал уже этот «храбрый» вождь, что это не только тяжкое, но и опасное уже бремя). В это время эсеровский ЦК действовал, рассылая своих эмиссаров по России, в том числе и по вербовке добровольцев в формируемую армию вновь создаваемого правительства Чернова, благо генералов и офицеров, хотя и не эсеровских, а черносотенных, собралось много вокруг Ставки, но «социалисты да еще «революционеры-эсеры» не брезговали и такими союзниками. На это их толкали империалистические союзники, их иностранные миссии к этому времени съехались все в Могилев и всячески подталкивали эсеров и Ставку на незамедлительную борьбу с Советским правительством, обещая всемерную помощь Антанты.

Могилевский Совет, возглавляемый эсерами и меньшевиками-оборонцами, играл роль гостеприимного «хозяина» города, не просто принимавшего желанных гостей — он предоставлял свою трибуну для произнесения контрреволюционных речей и принимал позорные для Совета антисоветские резолюции. Последней такой резолюцией была резолюция о непризнании вновь назначенного Советским правительством Верховного Главнокомандующего прапорщика Н.В. Крыленко.

Когда я вновь прибыл в Могилев, мне товарищ Максимов (член армейского комитета так называемого ЦЕКОДАРФа доложил, что на специально созванном совещании в Ставке было решено во что бы то ни стало сохранить ее в существующем составе, для чего перевести Ставку в Киев — парадоксально, но факт: генералы-черносотенцы, великорусские шовинисты, удирали под защиту украинских шовинистов во главе с Петлюрой. Они решили не подпускать к Могилеву, а задержать в пути эшелоны революционных матросов и солдат, идущих в Могилев вместе с новым советским Верховным Главнокомандующим товарищем Крыленко.

В связи с этим сообщением товарища Максимова мы собрали руководство могилевских большевиков и мобилизовали все силы большевиков, революционных солдат и железнодорожников для срыва контрреволюционных замыслов Ставки. Могилевские железнодорожники использовали опыт гомельских железнодорожников, о котором я им детально рассказал, и задержали эшелоны эвакуирующейся корниловской Ставки, давая в то же время зеленую улицу эшелонам петроградских красных матросов и солдат. Большевикам батальона Георгиевских кавалеров мы дали задание во что бы то ни стало задержать автомобили и все виды транспорта с вещами и документами Ставки, задержать и арестовать подготовившихся к побегу в Киев генералов и их свиту.

Вся военно-большевистская организация Могилевского гарнизона, в первую очередь самого батальона Георгиевских кавалеров, успешно выполнила это задание. Батальон Георгиевских кавалеров задержал все погруженные документы, вещи и большую часть генералов, собиравшихся удрать. Успели убежать иностранные миссии, захватив с собой некоторых генералов, которых позднее отряды гомельской Красной гвардии частично сумели задержать. К сожалению, не удалось задержать бежавшего за день до этого из Быхова самого генерала Корнилова, Деникина и других сидевших в быховской тюрьме со своим отрядом головорезов. Наши отряды Красной гвардии их преследовали, но, разгромив их обозы, не настигли самого Корнилова с его головным отрядом. Главковерх Духонин с его основным штабом ставки не сумел удрать, встретив на своем пути кронштадтских матросов, решивших по-своему его судьбу.

После выступления батальона Георгиевских кавалеров против Ставки заколебались даже «ударные батальоны», считавшиеся главной «опорой» Ставки; часть из них присоединилась к революционным георгиевцам, часть ушла сама из Могилева, чтобы не столкнуться с прибывающими из Петрограда отрядами матросов.

Что к'асается наших политических мер, то мы, собрав большевиков Могилева — гражданских и военных, прежде всего поставили задачу — поднять рабочих и солдат Могилева, в первую голову железнодорожников, выделить делегации со знаменами, которые придут на назначенное по требованию фракции большевиков заседание Могилевского Совета. Большевистская фракция потребовала допуска на это заседание делегаций и других фабрично-заводских и солдатских комитетов. Чрезвычайное, так мы его назвали, заседание Совета состоялось 18 ноября в том составе, как мы наметили. Правоэсеровское и меньшевистское руководство было дезорганизовано. Хотя они и хулиганили, кричали о большевиках-узурпаторах, но присутствовавшие представители рабочих и солдатских комитетов не давали им воли, они получали достойные, острые и «увесистые» ответы. После выступления нескольких депутатов-большевиков и представителей рабочих и солдат была зачитана предлагаемая большевиками резолюция, приветствующая Октябрьскую революцию и провозглашающая Советскую власть в Могилеве и губернии. Приняв эту резолюцию, Могилевский Совет тут же образовал военно-революционный комитет.

Таким образом, Могилевский Совет, в котором больше месяца после Октябрьской революции орудовали контрреволюционеры, во второй половине ноября стал революционным — Советским.

Когда в Могилев прибыл наш советский Верховный Главнокомандующий товарищ Крыленко вместе с боевыми революционными балтийскими матросами и питерскими отрядами Красной гвардии, как советский Главковерх сразу посетил Могилевский Совет, где он встретился с членами Ревкома, укрепив этим установленную Советскую власть в Могилеве. При Ставке также был образован военно-революционный комитет.

Во всей губернии к этому времени энергично внедрилась Советская власть, за исключением части небольших городков, где еще было просто безвластие, а также части волостей и деревень, где были Советы, но они были заняты главным образом еще борьбой за землю, за ее правильное распределение и использование.

После установления Советской власти в Могилеве я опять побывал в деревнях, близлежащих к Могилеву. На собраниях я разъяснял значение Октябрьской революции для крестьян, особенно для бедноты, как решение вековечного вопроса о земле, говорил о скором окончании войны и достижении мира. По этим вопросам даже агрессивно настроенные эсеры и поддерживавшие их кулацко-зажиточ-ные крестьяне вынуждены были в тот момент отмалчиваться. Им трудно было тогда выступать против общего боевого настроения основной массы крестьян, особенно бедняков и бывших солдат, которые активно поддерживали в первую очередь именно эти законы.

Деревня была занята в эти дни главным образом землей — как разделить землю помещиков, а что эта земля уже ихняя, крестьянская, в этом никаких сомнений уже не было. Землю, инвентарь крестьяне захватывали, а помещики, их управляющие убегали из своих усадеб.

Крестьяне чувствовали, что изъятие земли и уничтожение помещиков — это дело руководства большевиков, Ленина, и поэтому и те крестьяне, которые в историческом значении Октябрьской революции не так.уж глубоко разбирались, были на стороне Октябрьской революции и большевиков. Эсеры, считавшие себя монополистами в деревне, засевшие во всех волостных и уездных органах, имели, конечно, еще большой вес в деревне. От них многое зависело в решении конкретных вопросов и раздела земли и инвентаря, поэтому средние крестьяне, выступая или аплодируя нам, оглядывались еще на них. А они, эсеры-то, в ряде районов все еще вели себя агрессивно, выпячивая вопросы Учредительного собрания, упрекая большевиков в том, что они-де накануне Учредительного собрания устроили переворот.

Именно по этим вопросам мне пришлось особенно сосредоточивать свои выступления. Помню, на одном собрании после выступления эсера, в котором он особенно распевал об Учредительном собрании, у меня с ним завязался следующий диалог. Я спросил: «Можно вам задать некоторые вопросы для разъяснения крестьянам?» Он храбро ответил: «Задавайте». Тогда я ему поставил вопрос: «Скажите, пожалуйста, в Учредительном собрании будут капиталисты и помещики, ну, например, Милюков, Гучков, Род-зянко?» — «Если изберут, то будут». — «А вот второй вопрос: а в Советах и на их съездах, кроме рабочих, солдат и крестьян, были и могут ли быть капиталисты и помещики?» — «Нет, — ответил он, — здесь их нет и не может быть». Тогда я, обращаясь к крестьянам, спрашиваю: «Кому же тогда крестьянин может больше верить — Учредительному собранию, где будут и помещики и капиталисты, или Советам, их съездам, где их нет и быть не может?» Крестьяне дружно ответили: «Конечно, Советам больше верим». Тогда эсер в свою очередь выкрикнул: «Но ведь их, помещиков и капиталистов, будет меньшинство, а представителей рабочих и крестьян будет большинство в Учредительном собрании». Я ему в свою очередь ответил: «Да их, этих гадов и кровососов, вообще в народе, в человечестве меньшинство, их ничтожная кучка, а вон гляди — сотни и тысячи лет душат народ, захватили землю, заставляя народ на себя работать. Вон вас, крестьян, много, а помещиков единицы, и они вас угнетали. Ведь вот царя свергли, говорили, народ будет управлять, а получилось опять так, что у власти оказались те же капиталисты и помещики и опять сели на шею народа. Поэтому Ленин и говорит: по-настоящему верить крестьянин и рабочий может только Советам, где нет капиталистов и помещиков. А в Учредительном собрании неизвестно еще, будет ли большинство рабочих и крестьян, уж больно много адвокатов-брехунов пролезло в эсеровскую и меньшевистскую партии. Надо выбирать и в Учредительное собрание таких людей, которые будут стоять за Советы и Советскую власть, тогда не будет контрреволюции и законы о земли и мире, принятые съездом Советов, не будут отменены». Крестьяне в большинстве хорошо поняли это.

Надо, однако, сказать, что эсеры, потерпев политическое и идеологическое поражение, организационно еще ранее внедрившись в деревню, опираясь на кулаков и богатеев, были все еще сильны в ней, а мы, большевики, к этому времени еще не успели их вытеснить несмотря на то, что политически деревня бедняцкая и даже середняцкая была за нас.

В Могилеве я посещал Ставку Верховного Главнокомандующего товарища Крыленко. Это были, конечно, не «визиты вежливости», а встречи боевых товарищей. Встретил меня товарищ Крыленко очень радушно, тепло, как старый товарищ, с которым мы работали в комиссиях Всероссийской конференции военных организаций в Петрограде в боевой июньский месяц 1917 года. Как всегда при таких встречах, вспоминали недавнее прошлое и говорили о великих победах и завоеваниях Октября, давших прапорщику, старому большевику Крыленко, высший пост в армии. Я ему рассказал о проделанной работе в Могилеве и об имеющихся еще слабостях. Он очень интересовался, задавал вопросы, а затем полушутя-полувсерьез сказал: «От имени Верховного Главнокомандования благодарю вас за проделанную работу». Я тоже полушутя и полувсерьез поднялся, стал по-солдатски и сказал: «Рад служить партии и революции». В других встречах я ставил перед ним ряд конкретных деловых вопросов по Гомелю и Могилевской губернии — об улучшении снабжения войск, находящихся в Гомеле и в губернии, особенно по обмундированию. Докладывая о том, что мы сами сделали, я указывал, что удовлетворить все потребности мы не могли. Он вызывал соответствующих работников, в первую очередь начальника оперативного отдела, и давал указания оказать необходимую помощь.

Однажды, после приезда из Гомеля, я рассказал товарищу Крыленко о проявлениях недисциплинированности некоторой части солдат 60-го Сибирского полка. Он обещал немедленно принять меры, но просил нас усилить политическую работу в этом полку, я ему это обещал, и Полесский комитет это выполнил. Затем товарищ Крыленко мне рассказывал о положении в армии, о задаче не только демобилизации старой армии, но организации новой советской армии. Он при этом выразил уверенность, что в связи с тем, что я еду в Петроград, мы встретимся еще на работе по организации новой армии.

После бесед с товарищем Крыленко я обычно заходил к товарищу Мясникову, который работал в Ставке заместителем Крыленко. С товарищем Мясниковым мы также хорошо встречались как соратники по Минску и Гомелю. Я ему докладывал по старой памяти, как бывшему руководителю Северо-Западного областного комитета партии, о всей проделанной работе в Могилеве и о положении в Гомеле. Товарищ Мясников мне рассказал в свою очередь о положении в Минске и на Западном фронте. Он выразил сожаление, что я уезжаю из Гомеля. Я ответил, что я ведь вернусь, но он скептически отнесся к этому, сказав, что там, в Питере, меня сразу захватят и не выпустят, что об этом ему уже намекал Крыленко.

Заходил я в ЦЕКОДАРФ к Максимову, соратнику по советизации и большевизации Могилева. Товарищ Максимов, коренастый, крепко сложенный солдат из рабочих, производил на меня хорошее впечатление — стойкого большевика, сумевшего, будучи единственным большевиком в змеином окружении эсеров, меньшевиков, кадетов в общеармейском солдатском комитете при Ставке, сохранить не только стойкость большевика, но и бодрость, партийную активность, действенность и жизнерадостность большевика-ленинца. За короткий срок я с ним быстро сдружился в Могилеве и много лет спустя с радостью встречался с ним в Харькове как с руководящим профсоюзным деятелем. При моем посещении его в Ставке он обычно рассказывал мне о настроениях солдат, о переменах настроений не только у солдат, но и у некоторых даже офицеров. Помню, как он меня познакомил там же с одним членом ЦЕКОДАРФа при Ставке, левым эсером, по фамилии Мстиславский, который отрекомендовался мне не только по чину (он был офицер), но и как писатель. Произвел он тогда на меня впечатление благородного, мягкого, вдумчивого человека, поддерживающего нас, большевиков.

Без ложной скромности скажу, что и могилевские большевики тепло, даже горячо проводили меня, внесшего свою лепту в победу, рост и расцвет нового советского, социалистического — большевистского Могилева!

Большую часть времени в ноябре и отчасти в декабре мне довелось поработать в Могилеве с перерывами на выезд в Гомель для участия в губернской конференции, заседаниях бюро Полесского комитета и Ревкома, членом которого я был избран, и выступлениях на избирательных собраниях в Совет и в Учредительное собрание, в которое я баллотировался как кандидат большевистской партии.

Можно было бы рассказать о мытарствах этих поездок из Могилева в Гомель и обратно в условиях железнодорожной разрухи в далеко не комфортабельных вагонах и далеко не по воинскому скоростному графику и, главное, в условиях режима, установленного контрреволюционной Ставкой, так же как и о моем большей частью нелегальном обустройстве в самом Могилеве; с переводами на ночлег от одного товарища к другому; с питанием за счет солдатского пайка, который мне приносил тов. Хохлов от моих новых друзей из батальона Георгиевских кавалеров — все это представляло бы определенный интерес, но это отвлекло бы от главного существа нашей борьбы за победу Великого дела пролетарской революции и власти Советов.

Как мы и предвидели, выборы в Совет завершились победой большевиков, которые получили абсолютное большинство в новом Совете.

Одной из первых мер было проведение закона о единовременном налоге, который, естественно, всем своим острием был направлен на буржуазию, которая сразу поняла, а главное, ощутила на практике «где раки зимуют», зато рабочие и солдаты были очень довольны этим налогом и всячески помогали новой, Советской власти.

Большое значение для наведения революционного порядка имело осуществление решения бюро о создании постоянной надежной опоры для защиты власти Советов, реорганизации наших красногвардейских отрядов, которые ранее все же носили временный характер, и формирование особого революционного красногвардейского полка — это создало надежную опору Совета и военно-революционного комитета.

Для обеспечения борьбы с контрреволюцией была выделена чрезвычайная комиссия Совета, руководителем которой был избран самый старый большевик среди нас — товарищ Приворот-ский, который потом, с легкой руки Полесского комитета, стал видным чекистом, работал под непосредственным руководством товарища Дзержинского.

Избирательная кампания в Учредительное собрание имела большое значение для роста нашего влияния на массы, для углубления наших связей с массами, особенно с крестьянами.

Мы с удовлетворением видели, ощущали успех нашей большевистской Ленинской правды. Особенно врезались мне в память митинги крестьян в Вилийской волости Гомельского уезда, куда я выезжал. Крестьяне, главным образом беднейшие и бывшие фронтовики не давали говорить правым эсерам, что было для них полной неожиданностью, и бурно встречали и провожали нас, большевиков.

Мы в своих выступлениях объясняли крестьянам, что теперь, после Октябрьской революции и завоевания Советской власти, положение иное, что Учредительное собрание только тогда будет иметь большое значение, когда оно будет опираться только на Советы и Советскую власть. Они нас хорошо понимали и воспринимали, но известная инерция у значительной части крестьян, несомненно, сказалась при голосовании на выборах в Учредительное собрание.

И все же, несмотря на все это, результаты выборов оказались неожиданными для самих эсеров и меньшевиков. Эсеры, конечно, не ждали, что в уездах в ряде мест среди крестьян большевики получат 40% голосов. Особенно поразили всех результаты выборов в Вилийской волости: за большевистский список был подан 2401 голос, а за эсеровский список — 1129 голосов. Это очень важный и большой показатель — там, где крестьяне хорошо, полностью усвоили Ленинскую политику и линию большевиков и восприняли дошедшую до их души разоблачительную большевистскую критику эсеровского предательства крестьян, там крестьяне в громадном большинстве голосовали за большевиков.

Результаты выборов в Учредительное собрание по всему Мо-гилевскому избирательному округу мы оценивали как удовлетворительные для нас, большевиков, не столько потому, что персонально председатель Полесского комитета большевиков Л.М. Каганович оказался избранным в Учредительное собрание, что само по себе означало доверие полесским большевикам, а сколько

в том, главном, что это был успех всей политики нашей великой героической Ленинской партии, обеспечившей победу первой в мире Октябрьской социалистической революции!

Вернувшись из Могилева во второй половине декабря в Гомель, я уже должен был готовиться к отъезду в Петроград, хотя, признаюсь, я скептически и критически относился к предстоящей законодательной «деятельности» в Учредительном собрании.

В Гомеле я на заседании Полесского комитета доложил о прошедшем губернском съезде Советов, о посещении Ставки, беседах с товарищами Крыленко и Мясниковым. Товарищи хорошо оценили и одобрили проделанную в целом работу по Могилеву. Все присутствовавшие, конечно, знали о моем отъезде в Петроград. Чувствовалось, что кое-кому хотелось сказать слово по этому поводу, но я намекнул руководящим товарищам не затевать ничего торжественного, что это не в наших большевистских нравах, тем более что я сам был убежден и говорил товарищам, что я скоро вернусь, поэтому я и уехал, оставаясь непереизбранным председателем Полесского комитета.

Мне оставались считанные дни, надо было торопиться с отъездом. Мы с женой Марией Марковной легко собрали свои небольшие пожитки, и то часть оставили в расчете на возвращение, но обнаружили, что ни у меня, ни у жены обувь никуда не годная — поизносилась. Воистину — сапожник без сапог, а ведь едем в Петроград! В своей мастерской я уже давненько не был. Пришлось идти туда. Рабочие на скорую руку изготовили заготовки: мне на сапоги, жене на ботинки; «докладчики» (так называлась их профессия) нарезали подошвы, стельки, задники, каблуки, я сам стал за станок и как сбивщик «сбил» сапоги и ботинки, а отдельщики их отделали так, что блестели. На этом дело в мастерской не окончилось. То, что мне легко удалось в партийной среде, чтобы избегнуть что-либо напоминающее проводы, то в мастерской не вышло: у моих друзей-товарищей сапожников были свои традиции, и они наскоро тут же в мастерской соорудили стол. Они знали, что я человек непьющий, и не насиловали, но сами выпили и свою, и мою дозу — напиться допьяна не напились (они понимали, что сейчас нельзя), но были навеселе и говорили все хорошие слова и от души желали мне всего хорошего. Каждый из них крепко расцеловался со мной с присказкой: «Не забывай нас». Я ушел наполненный душевной теплотой от встречи с рабочими и к тому же, признаюсь, довольный своими новыми сапогами и ботинками для Марии Марковны.

За полугодие нашей работы в Гомеле, которое в такое необычное время было равно нескольким годам, мы душевно так сроднились с товарищами, что трудно было уезжать. Мы многому научились в Гомеле, в Могилеве, во всем Полесье Белоруссии в тот великий, революционный, бурный, поучительный период, когда наша родная партия во главе с Лениным готовила и совершила Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Во всей своей работе и борьбе в Гомеле, в Могилеве, в Полесье, в Полесском комитете я и мой друг по подполью, моя жена Мария Марковна, отдавали все свои организаторские и агитаторские большевистские силы и способности, всю энергию, трудолюбие и темперамент, все, что могли, для победы, работая вместе С замечательным коллективом большевиков. Я получал от них помощь, поддержку и обогатившие меня поучительные уроки. Вспоминая их, я могу и хочу им выразить свое большое большевистское спасибо за это. Гомельские, все полесские большевики Советской Белоруссии, рабочие и работницы, солдаты и трудящиеся оставили в нашей душе, моей и Марии, самые лучшие чувства глубокого уважения, любви и благодарности. Я и сегодня чувствую себя счастливым, что вместе с рабочими, солдатами, крестьянами и трудящимися всех наций, населявших Гомель, Полесье славной трудолюбивой революционной Белоруссии, активно участвовал в Великой Октябрьской социалистической революции, в завоевании власти Советов, в закладывании фундамента Белорусской Советской Социалистической республики и Великого Советского государства — Союза Советских Социалистических Республик.

<