ВЛАСТЬ
Один из пунктов моего мальчишеского антисталинизма заключался в следующем риторическом вопросе: кто дал Сталину право распоряжаться мною?! На него следователь на Лубянке дал мне такой риторический ответ:
народ! Я рассмеялся: мол, я такой демагогией сыт по горло. "Ты, сопляк, - спокойно сказал следователь, - не знаешь еще, что такое народ и что такое власть. И запомни: выражение "враг народа" - не пустышка для пропаганды и не абстрактное обобщение, а точное и содержательное понятие, отражающее сущность эпохи. Тот, кто восстает против Сталина, восстает против народа. Он есть враг народа. Мы, органы, лишь выражаем волю народа. Врагов народа мы караем. Ты еще молод и глуп. Таких мы воспитываем. И защищаем от гнева народа".
Потом, скрываясь от органов и скитаясь по стране, я присматривался к власти и к народу. Мне достаточно было всего несколько месяцев, чтобы понять, как прав был тот мой первый следователь. Когда меня после хрущевского доклада пригласили на Лубянку "для дружеской беседы"", я между прочим поинтересовался, где тот следователь (по странному совпадению со мной беседовали в том же самом кабинете!). Мне ответили, что его расстреляли как закоренелого "культиста" и как одного из ближайших подручных Берии. "Жаль, - сказал я, - он бы правильно истолковал мое поведение". Мои собеседники понимающе переглянулись: они сочли меня "чокнутым".
Еще в 1939 году я заметил, что более или менее среднее и типичное советское учреждение можно рассматривать как все общество в миниатюре и что общество в целом есть объединение не просто людей, а таких учреждений своего рода первичных коллективов или клеточек. Я заметил, далее, что даже средне-простое учреждение (клеточка) имеет очень сложное строение в смысле различия положения людей, их функций и взаимоотношений. Нужна целая наука, чтобы достаточно полно и точно описать это. И еще более грандиозная наука нужна для того, чтобы описать строение и функционирование общества в целом. Мне потребовалось несколько десятков листов, чтобы изобразить строение первичного коллектива в различных разрезах, - еще тогда я понял, что нужно многоплоскостное описание, которое в принципе нельзя свести к одноплоскостной схеме. А при попытке описать строение сравнительно небольшого района (с населением меньше миллиона) я понял, что требуется специальное образование, - нужна логика, математика, социология и многое другое.
Но и без специального образования я тогда с абсолютной ясностью понял одно: противопоставление народа и власти в нашем обществе лишено смысла, что власть здесь есть прежде всего организация всего населения (народа) в единое целое.
Возьмем учреждение, в котором я тогда работал. Оно делилось на отделы, те - на отделения, последние - на группы. На всех уровнях свои заведующие и заместители, а также другие должностные лица; свои партийные, комсомольские и профсоюзные бюро или парторги, комсорги и профорги, а также масса других общественных должностей и функций. Я произведу упрощение и возьму учреждение как целое. Оно имело дирекцию, партийную организацию с партийным бюро; соответственно - комсомольскую организацию с комсомольским бюро; местком; редколлегию стенной газеты и многое другое. Члены партии далеко не худшие члены коллектива, а пожалуй - лучшие. Почти все молодые люди - комсомольцы. Все сотрудники - члены профсоюза. Партийное бюро контролировало работу прочих общественных организаций. Председатель месткома и секретарь комсомольской организации были членами партбюро. Директор и по крайней мере еще один из руководящих работников - тоже. Партийное бюро контролировало работу дирекции и вообще жизнь всего учреждения. Само оно контролировалось районным комитетом партии. Вместе с тем руководителем учреждения был директор. Он был ставленником партии здесь - назначался как кандидатура районного и областного комитета партии, а по деловой линии - как человек, подчиняющийся тресту, затем - управлению, наконец - министерству (наркомату). Как член партии и член партбюро, он был под контролем секретаря партбюро. Но последний подчинялся ему как директору. Комсомольское бюро жило под контролем не только партбюро, но и райкома комсомола; местком контролировался районным советом профсоюзов. Все учреждение входило в систему управления, ведущую по одной линии к министерству, по другой - к райкому партии, по третьей - к районному совету, по четвертой - к областным организациям.
То, что я сказал, есть лишь крайне упрощенное описание реальности. В реальности же имела место густая сеть власти и управления, которая постепенно охватывала и вовлекала в себя почти все население. Хотя район наш был маленький, все равно на районном уровне приходилось иметь дело с сотнями разнообразных учреждений. Когда я подумал о масштабах области, причем с развитой промышленностью и крупными городами, мне стало страшновато. А если взять всю страну?! Из людей, так или иначе вовлеченных в эту сеть власти, опутывающую общество во многих разрезах, можно было бы создать многомиллионное государство.
Сейчас такая сеть есть обычное и привычное дело. А в те времена она только еще складывалась, изобреталась. Человеческий материал, доставшийся от прошлого, был неадекватен этой системе по психологии, образованию, культуре, профессиональной подготовке и опыту. Постоянно складывались мафиозные группки. Склоки. Коррупция. Жульничество. Сама эта система нуждалась в строгом контроле со стороны еще какой-то системы власти, независимой от нее и стоящей над ней. Такой системой сверхвласти и явился сталинизм, сталинское народовластие.
Вот опять-таки крайне упрощенная схема сталинской системы управления и власти. На самом верху - сам вождь с ближайшими помощниками. На самом низу - широкие народные массы. Органы государственной безопасности как инструмент сверхвласти и как механизм, связующий вождя и массы. Органы государственной безопасности пользовались высшим доверием народных масс. Им верили безусловно. Им помогали. Сотрудничество с ними считали почетным долгом. Они и были несмотря ни на что самой честной и справедливой организацией в стране. Это кажется диким, но это факт. Народные массы вовлекались в эту сталинскую систему через особого рода активистов, штатных осведомителей, добровольных помощников. Друзья, написавшие на меня донос, искренне хотели мне помочь. Активисты были обычно людьми, имевшими сравнительно невысокое социальное положение, а порою - самое низкое. Часто это были бескорыстные энтузиасты. Но постепенно этот низовой актив перерастал в мафии, терроризировавшие всех сотрудников учреждений и задававшие тон во всем. В нашем учреждении было десятка два таких активистов, которые фактически держали под своим неусыпным надзором все учреждение. Некоторые из них имели руководящие посты и выбирались в партбюро и прочие органы. Но большинство были рядовыми сотрудниками, имевшими жалкую зарплату и скверные бытовые условия. Интересно, что они имели поддержку в коллективе и сверху. И в этом была их сила.
Как работали органы в смысле репрессий, общеизвестно. Но почему-то выпала из поля внимания та гигантская работа, которую они проделали по очистке общества от всякого рода мрази и по воспитанию масс людей. Я утверждаю с полной ответственностью за свои слова: новое общество с его системой организации и управления было бы невозможно без органов и без той роли, какую они сыграли в сталинские времена.
Сейчас уже забылось то, что органов государственной безопасности в широких массах "простых" людей не боялись. Их боготворили как органы высшей справедливости. К ним обращались со своими нуждами как к последней инстанции. Если возникали какие-то конфликты с начальством и местными властями, люди грозились обратиться за помощью в органы, и это часто помогало им. И обращались на самом деле. И на самом деле органы помогали разрешать проблемы самого различного рода. Пусть это делалось умышленно, чтобы укрепить легенду органов. Пусть это обман, лицемерие и прочее. Но это делалось на самом деле и завоевывало органам беспрецедентную репутацию в массах населения. В нашем подвале, например, сгнил пол. Мы писали жалобы во все инстанции. Писали Буденному, Ворошилову и даже самому Сталину. Не помогло. Тогда кому-то пришла в голову мысль написать письмо в органы. Эффект был немедленный. Пол нам сразу починили. И разъяснили, что враги народа, засевшие в некоторых учреждениях, умышленно не пропустили наши письма к вождям, чтобы вызвать недовольство населения. Забавно, уже много лет спустя после войны, когда я стал профессором и автором многих книг, переведенных на западные языки, я предпринял попытку получить однокомнатную квартиру. В институте организовали письмо за подписью директора, секретаря партбюро и председателя месткома в Моссовет с просьбой улучшить жилищные условия "выдающемуся ученому с мировым именем" (тогда это признавалось за мною официально). Друзья из аппарата ЦК организовали письмо в Моссовет с такой же просьбой от одного из секретарей ЦК!!! И никакого эффекта. В просьбе отказали! Но не было бы счастья, да несчастье помогло. В это время в КГБ были получены на меня материалы, согласно которым выходило, что я - агент ЦРУ. Поскольку я занимал довольно видное положение в науке и ряд моих друзей работали в аппарате ЦК и КГБ, мое дело разбирали совместно представители КГБ и ЦК. Выяснилось, что я агентом ЦРУ все-таки не являюсь, а просто совершил ряд неосторожных поступков. В разговоре с офицером КГБ я мельком упомянул о своих жилищных трудностях. Он куда-то позвонил и попросил разобраться с моей проблемой. На другой же день я получил однокомнатную квартиру. Письмо секретаря ЦК не помогло, а звонок офицера КГБ сработал немедленно.
Культ личности. Сейчас в нем усматривают только личное тщеславие Сталина. Но культ вождей был изобретен не Сталиным. Были культы Троцкого и Зиновьева. Кстати сказать, совершенно незаслуженные. Был культ Бухарина. Я уж не говорю о культе Ленина. Культ Сталина был последним из них. И был он в данном случае необходимым элементом народовластия. Сталинисты помогали ему. Но рос он снизу. И нужен был как средство непосредственного контакта вождя с массами. В тех условиях вождь вместе с народом противостоял нарождающейся сети власти, о которой я говорил выше.
Тут имело место живое историческое противоречие. Сталинизм способствовал созданию новой сети власти, вырастал на ее основе, но вместе с тем он противостоял ей, боролся против нее, стремился сдержать ее рост и рост ее силы. Миллионы шакалов устремились в эту сеть власти. И не будь сталинской сверхвласти, они сожрали бы все общество с потрохами, разворовали бы все, развалили бы... Когда эта сеть власти приобрела более или менее приличный вид, сталинизм как форма власти изжил себя и был отброшен. Народовластие кончилось. И власть на деле перешла в руки "законной" партийно-государственной системы.
Хотя сталинская сверхвласть пришла в конфликт с той сетью власти, которая естественным образом вырастала из условий жизни в коллективах нового общества и из необходимости объединения их в целое общество, создавалась она под контролем сталинской сверхвласти и под ее защитой. И она в массе была тоже народной как по составу людей, так и по их уровню и способу жизни. Для большинства из них это была такая же бедная жизнь, как и для прочего населения. И это была трудовая жизнь, причем в толще прочего населения. Для многих из них это была тяжелая обязанность по настоянию коллективов и вышестоящей власти, обязанность временная и рискованная. Люди менялись на всех постах власти с неслыханной быстротой. Еще не умели руководить. Коррупция. Бытовое разложение. Невозможность решить проблемы, которые хотелось решить. Мне пришлось некоторое время поработать в небольшом колхозе. Все мужчины деревни побывали на руководящих постах, а затем - в тюрьмах. Почти все бабы побывали бригадирами, звеньевыми, учетчиками, кладовщиками... И так было повсюду. По крайней мере психологически это была оргия самовластия, нарушавшая всякую меру и нуждавшаяся в ограничении.
КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Одной из величайших заслуг сталинизма и одним из условий, подготовивших его уничтожение, является культурная революция.
Я уже говорил, что человеческий материал не соответствовал потребностям нового общества, - оно нуждалось в миллионах образованных и профессионально подготовленных людей. И оно получило возможность эту потребность удовлетворить в первую очередь. Тут мы видим другой в высшей степени интересный парадокс истории: самым доступным для нового общества оказалось то, что было самым труднодоступным для прошлой истории, образование и культура. Оказалось, что гораздо легче дать людям хорошее образование и открыть им доступ к вершинам культуры, чем дать им приличное жилье, одежду, пищу. Доступ к образованию и культуре был самой мощной компенсацией за бытовое убожество. Люди переносили такие бытовые трудности, о которых теперь страшно вспоминать (и в реальность которых теперь уже не верят), лишь бы получить образование и приобщиться к культуре. Тяга миллионов людей к этому была настолько сильной, что ее не могла остановить никакая сила в мире. Всякая попытка вернуть страну в дореволюционное состояние воспринималась как страшная угроза этому завоеванию революции. Быт играл при этом роль второстепенную. И казалось, что образование и культура автоматически принесут бытовые улучшения. И это происходило на самом деле для многих, что вселяло надежды на будущее.
КОЛЛЕКТИВИЗМ
Назову еще один важнейший результат революции, привлекший на сторону нового общества широкие народные массы: образование коллективов, благодаря которым люди приобщились к публичной социальной жизни и ощутили заботу общества. Условия жизни и работы людей внутри советских коллективов предмет особого разговора. Я определенно узнал тогда одно: люди познали достоинства такой жизни, и вернуть их в прошлое было уже невозможно. Я тогда много бродил по стране. Как бы плохо ни было в колхозах, большинство крестьян уже не хотело от них отказываться. Тяга людей к коллективной жизни (причем без хозяев, с активным участием в этой жизни) была неслыханной ранее нигде и никогда. Демонстрации и бесчисленные собрания всякого рода были делом добровольным. На демонстрации ходили целыми семьями, порою - даже с младенцами и инвалидами. Несмотря ни на что, иллюзия того, что власть в стране принадлежит "народу", была всеподавляющей иллюзией тех лет. И явления коллективистской жизни, которые были внове для подавляющего большинства людей, воспринимались тогда как показатель народовластия. Они и были таковыми на самом деле. Народные массы заняли нижние этажи социальной сцены и приняли участие в социальном спектакле не только в качестве зрителей, но и в качестве актеров. Но и актеры на верхних этажах сцены и на более заметных и важных ролях тогда тоже выходили из народа. На нижних уровнях сцены разыгрывались в миниатюре все те же спектакли, какие разыгрывались в масштабах всей страны.
Сейчас я говорю обо всем этом как о прошлом, т. е. спокойно и даже с некоторой симпатией. Тогда я наблюдал этот процесс формирования власти, оргию власти, буйство народовластия со страхом, с безнадежным отчаянием. Я сам постоянно ощущал на самом себе тираническую власть людей, как будто бы лишенных всякой власти, - власть коллектива на самом низу социальной иерархии. Функции мои были самые примитивные: мальчик на побегушках, уборка мусора, чистка машин начальства. Зарплата - мизер. Койка в общежитии. В нашей комнате жило двадцать человек. Койки были двухэтажные. Моя койка - у самой двери, рядом - уборная. И холод. Я стремился приспособиться к коллективу. Научился ругаться матом, пить самогон и денатурат, играть в карты, драться. Но мое образование и культура так или иначе давали себя знать. Я получил кличку Студент. Коллектив следил за каждым моим шагом. Я чувствовал недоверие к себе. Стукачи вызывали меня на откровенность. Комсорг питал ко мне антипатию: я однажды неосторожно посмеялся над ним. Комсорг высказал парторгу подозрения насчет меня. Парторг посоветовал покопаться в моем прошлом. Мне еще не было восемнадцати, а я, оказывается, уже имел прошлое. И коллектив должен был его разоблачить.
Но комсорг не успел разоблачить меня: потребовалось выделить от учреждения несколько "добровольцев" на отдаленную сибирскую стройку. Меня, естественно, включили в их число. В первую же ночь я сбежал из эшелона.
ЛЮБОВЬ
В те времена еще встречалось явление, называемое в старой литературе словами "первая любовь". Это сейчас люди втягиваются в жизнь так, что как-то незаметно минуют это мучительное и вместе с тем сладостное состояние. Я жил в ту страшную эпоху и испытывал первую любовь.
После того бегства из эшелона я устроился работать на маленьком полустанке вдали от населенных пунктов. На полустанке было два домика и сарай. В сарае жили мы - рабочие. Рабочие все, кроме меня, были женщинами. Мне они казались старухами, хотя самой старшей из них не было и сорока. Я спал, разумеется, отдельно - в углу, где сваливали орудия труда. Спали на соломе, покрытой тряпьем. У меня и тряпья своего не было. Бабы одолжили мне какую-то вонючую вшивую рвань. В одном из домиков жил командовавший нами бригадир с семьей. В другом - начальник полустанка с семьей. У начальника была старая, измученная заботами жена и пятеро детей. Старшая дочь была моего возраста. Она и стала моей первой любовью.
Не могу сказать, была она красива или нет. Для меня такой проблемы тогда вообще не было. Было чистое и неодолимое чувство, отодвигающее в сторону все прочие критерии. Это тоже было характерно для той эпохи. Мы сначала влюблялись, причем раз - и навсегда, и лишь потом разглядывали, в кого именно мы влюблялись. А я свою первую любовь даже разглядеть не успел: пришлось снова убегать.
Наша любовь была любовью в самом высшем и чистом смысле. Мы сидели на бревнах или гуляли по окрестностям до рассвета, не прикасаясь друг к другу даже руками. Для меня было достаточно одного только того, что она рядом со мной. Это - тоже черта той эпохи.
Мы телами обнаженными Не касалися друг друга. Даже с собственными женами Говорили: "друг", "подруга".
Мы говорили о будущем, но не о нашем лично, а о будущем всей страны, всего народа. Оно нам представлялось сказочно прекрасным.
Все люди будут иметь свою отдельную койку с чистыми простынями, фантазировали мы. Все будут получать трехразовое питание. Одежда будет чистая и без заплат. Каждую неделю будут показывать кинофильм... Короче говоря, мы мечтали как о сказочном богатстве о том, что потом стало будничным явлением убогой советской жизни. Поразительно, обретя некоторый минимум житейских благ, который нам казался верхом мечтаний, советские люди утратили надежды на райское будущее. Лишь много лет спустя я понял, что это есть общее правило общественной психологии: рост благополучия порождает рост недовольства своим положением и неверие в будущее общество изобилия. Именно улучшение жизни в послевоенное время убило идеологическую сказку коммунизма, а не чудовищная бедность тех лет.
Наша взаимная любовь казалась настолько сильной, что я решил полностью довериться своей невесте и рассказать ей о своих злоключениях. Я так и сделал. Она ничего не сказала. Мы посидели еще немного и разошлись. А утром чуть свет явились пьяный бригадир и пьяный же начальник. Они избили меня. Сунули в подпол, где хранилась зимой картошка. Начальник сообщил обо мне на ближайшую станцию. Там обещали прислать человека за мной. Но мне повезло: жена начальника выпустила меня, сунула краюху хлеба, сказала: "Беги!" Я вскочил на товарный поезд, замедливший ход, и покинул свою первую любовь, так и не коснувшись ее рукою. Где она теперь? Что с ней стало?
БЕЗЫСХОДНОСТЬ
Во время своих скитаний я встречал десятки людей, вступавших в конфликт с обществом и законом. Они ухитрялись годами жить припеваючи. Но во мне было что-то такое, что сразу настораживало окружающих, - во мне сразу замечали чужого. Однажды я устроился работать в артель, которая была прикрытием для шайки жуликов и бандитов. Работал я вполне добросовестно. Через неделю меня позвал глава банды (заведующий артелью), дал немного денег и велел убираться подальше. "Тебя все равно найдут, - сказал он, - а заодно и нам пришьют политику". А ведь я ни словом не обмолвился о "политике".
Отчаявшись уйти от преследования, я вернулся домой - туда, где жил и учился ранее и где был "прописан". Это был инстинктивно правильный шаг: именно там меня не искали. Вскоре я ушел добровольцем в армию. Ушел не от преследования - я решил больше не скрываться, - а от голода и грязи. И от одиночества.
Мне и на сей раз повезло. Сразу же после подписания договора о ненападении с Германией страна стала готовиться к войне с Германией. В армию призвали выпускников средних школ и техникумов, студентов первых курсов институтов, выпускников институтов, не служивших ранее в армии, уголовников, осужденных на малые сроки или находившихся под судом. В военкомате, куда я обратился с просьбой взять в армию, все документы заполнили с моих слов, а паспорт сочли потерянным.
В воинские части нас везли в товарных вагонах. Спали мы на голых досках. Кормились непропеченным хлебом и кашей. И это длилось чуть ли не целый месяц. На какой-то станции на Урале уголовники нашего вагона обчистили винно-водочный магазин и устроили попойку, в которую "по доброте душевной" (т. е. за хлеб и кашу) вовлекли всех остальных. Мы упились, конечно, и потеряли контроль над собой. После похабных разговоров перешли на "политику". Один парень, обливаясь горючими слезами, признался, что он был стукачом в техникуме и что дал согласие быть стукачом здесь, в эшелоне. Он просил побить его и выбросить из вагона. Наступило гнетущее молчание. При дележе каши и хлеба (этим занимались, конечно, уголовники) признавшийся стукач получил удвоенную порцию. В конце пути стукач под большим секретом признался кому-то, что он наврал насчет своего стукачества, так как очень страдал от голода. Уголовники, узнав об этом, избили его до полусмерти и ночью выбросили из вагона на полном ходу. Начальству доложили, что он дезертировал. Мы помалкивали. Впереди была полная беспросветность.
ЭПИТАФИЯ СТУКАЧУ
При жизни он на всех стучал
И мир покинул, не раскаясь.
Что делать, коли жизнь такая:
Донос - начало всех начал.
И вот в могиле он лежит.
Ведь и стукач подвластен смерти.
Хотите - нет, хотите - верьте:
Он каждой клеточкой дрожит.
Доступна всем наука та.
А вдруг ему какой чистюля
Вдогонку преподнес пилюлю:
Донос на Небо накатал?!
ПАМЯТЬ
Однажды Он не пришел на условленную встречу. После этого я Его уже никогда не встречал. Наступило одиночество. Я метался по городу в поисках людей. Но они все куда-то исчезли. Им было не до меня, у них были свои заботы. "Вернись, - взывал я к прошлому, - я пойду на любые муки, приму любую несправедливость, только вернись! Люди! Остановитесь! Опомнитесь! Неужели вы не видите, что вы теряете, от чего отрекаетесь и что получаете взамен?! Неужели вы сменяете всеразрушающий и всесозидающий ураган истории на унылую трясину благополучия и безопасности?!" Но никто не слушал меня. Все спешили бежать назад. Им казалось, что они смело рвутся вперед, в атаку. А они в панике бежали назад. Если бы я мог грудью броситься на сеющий панику и смерть пулемет времени, дать опомниться бегущим, заставить их остановиться и снова ринуться вперед!..
Чтобы как-то одолеть одиночество, я решил описать мою ничтожную и великую, безобразную и прекрасную эпоху. И обнаружил, что сделать это невозможно. Вспоминались только отдельные детали и эпизоды, а целое расплывалось в неопределенные эмоции. Ладно, решил я, начну с отдельных эпизодов и постепенно опишу целое. Другого же пути все равно нет?! Так я написал повесть об одном эпизоде из своей жизни - повесть о предательстве. Но она меня почему-то не удовлетворила, и я ее уничтожил. Теперь, много лет спустя, я вижу, что правильно сделал. Целое никогда не складывается из отдельных эпизодов. Оно лишь распадается на эпизоды, оставаясь при этом единым и неповторимым. Оно исчезает, оставив после себя, как развалины, отдельные эпизоды. И если хочешь его описать, бери его сразу и целиком, а не постепенно и по кусочкам. А как это сделать? Очень просто. Мне показалось, что это сказал Он. Я, обрадованный, оглянулся. Никого. Конечно, просто, согласился я. Забыть!
Но попробуй забудь хотя бы этот день! Мороз под тридцать. На нас ботинки с обмотками, бывшие в употреблении, вытертые шинельки. Шапки. Но уши опускать нам запретили: надо закаляться. Мы учимся преодолевать штурмовую полосу. Это - цепь препятствий, которые вроде бы должны быть на пути нашей наступающей армии в будущей войне, - проволочные заграждения, ров, забор, бревно... Мы должны научиться преодолевать эту полосу за несколько минут. Сейчас мы тратим времени раз в пять больше. Нас гоняют снова и снова. Мы выбиваемся из сил. И преодолеваем полосу еще медленнее. Сержанты и старшина сердятся. Грозятся гонять нас целые сутки без перерыва, пока...
- Пока мы не протянем ноги, - говорю я своему соседу по нарам, с которым мы сдружились еще в эшелоне. - Бессмысленное выматывание сил. Какой идиот это все выдумал?!
- Потише, - говорит мой друг, - а то услышит кто-нибудь, беды не оберешься. Знаешь новый лозунг: тяжело в ученье - легко в бою? Вот они и стараются. Как говорится, заставь дурака Богу молиться, он рад лоб расшибить.
- Надо технику изучать, - шепчу я, - новые виды оружия. Новая война будет войной самолетов, танков, пушек, автоматов, а не штыков и шашек.
- Тише, - шепчет Друг. - Видишь, тот тип к нам приглядывается и прислушивается? Будь поосторожнее с ним. Не нравится он мне. Похоже, стукач.
- Плевать на стукачей, - шепчу я. - Сколько можно терпеть?! Мы же не враги. Мы же хотим как лучше! Мы же тоже о будущем завоеваний революции заботимся!
- Не наше дело знать, что лучше и что хуже, - шепчет он. - Замри! Видишь, к нам начальство направляется? Вон тот маленький с красной толстой мордой - особняк. Не советую попадаться ему на пути. Тут все перед ним трясутся, включая самого командира полка.
Раздается команда сержанта. Мы снова один за другим бросаемся преодолевать штурмовую полосу. Теперь мы стараемся: на нас смотрит высокое начальство. И мы преодолеваем ее за время, только вдвое больше положенного. Потом нас построили. Командир роты сказал, что мы - молодцы и что он благодарит нас за службу. "Служим Советскому Союзу!" - рявкнули мы не очень громко и стройно.
Командиры ушли. "Ничего, постепенно втянутся, - донеслись до нас обрывки из разговора. - Через полгода настоящими бойцами будут". А после отбоя меня поднял дневальный. "Живо в штаб! - шепнул он испуганно. - В Особый отдел!"
Но лучше я припомню кое-что из той самой повести. Я, конечно, не могу ее восстановить в том виде, как я ее тогда писал, - все живые краски того времени исчезли навсегда, осталась лишь серая, однообразная схема.